Текст книги "«Дром» у дороги. Будни одной компании"

– Калитка, в общем, была открыта, – вполне спокойным голосом сказала она.

Стаханов в такие ситуации никогда, естественно, раньше не попадал, поэтому никак не мог придумать, что сказать в ответ и несколько секунд глупо висел (или сидел) в нелепой позе. Стаханову стало стыдно как школьнику, которого застали за просмотром порнофильма. Чувствуя, что краснеет, он в замешательстве попытался спрыгнуть назад, за ворота.

– Да что вы там застряли, Стаханов? – женщина с легкой улыбкой смотрела на его потуги. – Спрыгивайте сюда, раз решили. Соседи наверняка уже прилипли к своим окнам.

– Извините, – спрыгнув вниз, произнес неуверенно Стаханов. – Я случайно. – Глупо улыбнулся он. «Ой, дурак!» – мысленно казнил он себя. Нелепая ситуация, похоже, позабавила стоявшую перед Стахановым женщину.

– Понимаю, – кивнула она. – Я слишком долго не открывала, а вы беспокоились, что что-то случилось, вот и пришлось проделать такой трюк.

– Да, а вы откуда меня знаете?

– Вера мне о вас говорила, по ее описаниям я и поняла что это вы. Правда я считала, что придете вы сюда как нормальный человек.

– Какая Вера? – спросил Стаханов, наскоро перебирая в уме всех Вер, которых он знал.

– Из «Дрома», если я не ошибаюсь, – сказала женщина. – Здесь она время от времени работает по дому, уборка и все такое прочее.

– А, понятно, – кивнул Стаханов. – А вас как зовут?

– Называйте меня Максимилла, – вполне серьезно сказала она.

– Извините, как? – переспросил Стаханов, хотя знал, что так не следует поступать.

– Максимилла, – повторила она. – Мой отец был большим любителем латыни, поэтому я получила такое имя.

– А вашим отцом был… – осторожно начал Стаханов, готовясь услышать вполне естественный ответ.

– Нет, Гончар не мой отец. – Максимилла посмотрела куда-то в сторону. – Пойдемте в дом, иначе вы превратитесь в совсем уж невесёлое зрелище.

Стаханов понял, что в его сторону бросили неприятную колкость.

Дорожка не шла к дому напрямую, она обтекала толстые деревья на пути, змеей извиваясь и пропадая в густых зарослях кустарника впереди. Сад не казался заброшенным, видно, что за ним ухаживали постоянно. На стволе одного из деревьев Стаханов заметил небольшую лакированную фигурку – ящерицу, раскрашенную в зеленый горошек на синем фоне. На стволе следующего – пучеглазую жабу желтого цвета с блаженным выражением морды. Ближе к дому такие фигурки стали попадаться даже по сторонам аллеи – две стройные черные кошки стояли на страже у парадного входа в дом. Сначала они напомнили Стаханову керамические копилки, но силуэты этих кошек-стражниц были вытянуты и изящны, в высоту они доставали Стаханову до солнечного сплетения.

– Я и не знал, что Гончар делал такие игрушки, я думал он только керамической посудой занимался, – Стаханов остановился перед одной из черных стражниц.

– А почему вы решили, что это игрушки? – Максимилла остановилась на ступенях парадного входа, смотря на Стаханова сверху вниз.

– Есть в них что-то детское, – сказал Стаханов. – Особенно у тех, что на деревьях прикреплены. – Он поднял голову и стал смотреть на фасад дома. Почему-то он старался и там обнаружить керамические статуэтки или фигурки, но как оказалось – напрасно. Дом из красного кирпича в два этажа был покрыт серой черепицей, причем справа к нему примыкала довольно большая постройка с высокими окнами, вероятнее всего – мастерская Гончара.

Вокруг дома практически все было засажено мелкими разнообразными кустами, среди которых вились дорожки, посреди сада были разбросаны увесистые живописные камни, присмотревшись, Стаханов понял, что они там не просто так. Он вспомнил, что нечто такое в своих садах делали, кажется, японцы, камни там служили для некой эстетики, но Стаханов не помнил подробностей. Двора как такового не было, был дом, был сад, и были непонятные витиеватые дорожки из керамических плиток. Все было не обычно, но крайне несимметрично, по мнению Стаханова.

– Заходите, – позвала его Максимилла.

Стаханов прошел внутрь. Первое, что он заметил – целую батарею высоких расписанных под какую-то древность амфор, они занимали большую часть холла. Стаханов ногой задел ручку одной из них, амфора издала глухой звук. Максимилла обернулась:

– Осторожнее, эти чернофигурные хрупкие. Проходите налево, в комнату, я сейчас буду. – За ней хлопнули двери.

Стаханов прошел, куда его пригласили. Обширная гостиная имела довольно обычный вид, все как у людей – телевизор, напольные лампы, книжный шкаф забитый толстыми томинами, диван и пара кресел. В углу стояла широкая ваза, а точнее почти бочка, явно работы Гончара (Стаханов видел похожие в городской мэрии). Непонятно имела ли она практический смысл или чисто декоративный, Стаханов даже заглянул внутрь – а не забита ли она окурками или пивными крышками (так например, поступали в той же мэрии).

Стряхнув с волос капельки дождя, он сел на диван. Стал разглядывать стены – оказалось, что в углу, между окном и одним из кресел на обоях кто-то грубо намалевал непонятные детские каракули. Стаханову стало интересно, он поднялся и подошел поближе. Рисунок был нанесён жирным фломастером. Четыре человечка, один на коне и один с копьем и щитом, еще двое убегало от них вправо, пятый человечек лежал у ног схематичного коня, вокруг были беспорядочно нарисованы черточки, явно обозначавшие разбросанные копья и стрелы.

– Скромностью вы я вижу, не страдаете, – донесся из-за спины голос Максимиллы.

– Не каждый день видишь такое детское творчество на обоях. Неужто, тоже работа Гончара? – улыбнулся Стаханов.

Максимилла теперь была без куртки.

– Это детские воспоминания, – серьезно сказала она. – Одно из первых.

Стаханов хотел задать новый вопрос, но Максимилла жестом пригласила его сесть на диван. Сама она села в кресло.

– Давайте начнем без длинных вступлений, – сказала она. – Вы курите?

– Нет, а вы? – Стаханов намерено соврал и постарался сохранить непринужденный тон. Он терпеть не мог официальной манеры.

– Смотря с кем и смотря, в каких условиях, – Максимилла закинула ногу за ногу и достала тонкую пачку сигарет. Рука Стаханова невольно дернулась к карману, где лежала зажигалка. Она это заметила.

– Не волнуйтесь, у меня есть, – сказала Максимилла.

Стаханов во второй раз почувствовал себя не в своей тарелке. На такой простой вещи провалился как пацан, на собственной маленькой лжи. Что-то со мной не то, беспокойно подумал Стаханов, похоже, я ее немного боюсь. Последний раз он ощущал такую подсознательную робость еще старшеклассником, перед девушкой, которая ему очень нравилась, но он настолько был робок тогда, что, даже говоря ей «привет» не мог смотреть ей в глаза.

Нет, это не день неудачный, это что-то не то со мной, подумал он.

Максимилла выпустила тонкую струю дыма и заговорила, взгляд ее смотрел на Стаханова в упор, свои слова она как бы читала с его лица, не отвлекаясь ни на что другое:

– Он позвал меня в один из осенних вечеров. Помню, тогда было очень холодно – отопление не работало, он стоял у открытого окна, а брызги ливня обдавали его с ног до головы. Худая спина, закатанные рукава, волосы, облепившие мокрое лицо. Ему было плохо, как никогда. Он больше не хотел одиночества, просто не мог его больше вынести, поэтому и позвал меня. Раньше, до этого, мы с ним только говорили через тьму, о самых разных вещах, о звездах и цветах, о преступниках и сельском хозяйстве, о греках и о сенаторах. Я засыпала, когда он засыпал, я просыпалась, когда чувствовала, что он тоже проснулся. И все дни я ждала ночи, чтобы говорить с ним через мрак. Мне было плохо без его голоса, я ненавидела отца, презирала деда, мой муж, жестокий и ничтожный выскочка, не разделил со мной ложе ни разу, так как предпочитал сенаторских жен и молодых мальчиков, мне было горько от осознания того, какая родня мне досталась. Пока была жива моя мать, я находила утешение в разговорах с ней, она говорила мне о лучшем мире, о счастье, которое можно обрести страданиями. Я слушала ее и думала о своем. Да, у меня было все, что может пожелать девушка из моего рода, штат прислуги, омовения в серебряных ваннах, натирание дорогими благовониями и аркадским оливковым маслом, я даже могла ездить на лошадях личной конюшни принцепса, но пустота в душе оставалась.

Отец нашел мне мужа. Мои мать и бабка уговаривали меня, что это хорошее решение, что так будет лучше для всех. Этот Максенций, был тогда уже влиятельным человеком при моем отце, сражался с ним плечом к плечу в Сирии и Месопотамии. Он хотел стать августом, ему всегда было мало денег и власти. Когда мой отец умер, подкупленные сенаторы провозгласили Максенция августом. К моему счастью его убили очень скоро другие претенденты на титул.

Ужасное время, было чересчур много крови, слез, ненависти, солдатни, нищих и разбойников, голода и трупов в придорожных канавах. Очередной август убил мою мать и бабку, я осталась одна на глухой вилле, один на один с мыслями и с ним. Только разговоры ночью с ним меня спасали от безумия. Я рассказывала как мне плохо. Он жалел меня, говорил успокаивающие вещи и никогда не жаловался. До того момента. Той ночью я услышала его даже не положив голову на ложе, он был на грани. Я не стала медлить и решила бросить все и прийти к нему. Мне нечего было терять, со дня на день ко мне бы нагрянули убийцы.

Стаханов не шевелился и не говорил ни слова. Максимилла отвела взгляд и сказала:

– Хотите увидеть еще кое-что из этого? – она указала на рисунок на стене. – Идите за мной.

Они поднялись по лестнице на второй этаж. Миновали короткий коридор и вошли в пустую комнату с одним узким окном. На полу валялись некие свертки и бруски непонятного материала. Окрашенные в белое стены оказались сплошь зарисованы мелкими неумелыми рисунками, причем все они шли группами.

– Ваша работа, – полуутвердительно сказал Стаханов.

– Нужно было куда-то деть старые воспоминания, а этот способ работал.

– Что это? – Стаханов указал на толпу человечков центре. Один из них как-бы обращался к другим с речью. Рядом нескольких человечков били палками и тащили куда-то за руки и ноги. Перед непонятной глыбой на коленях стояли несколько человечков, над ними нависали старательно выведенные человечки с короткими мечами и палками.

– То, что я видела.

Стаханов перешел дальше. Следующую группу составляли человечки, полулежащие на ложах, посреди стоял стол с блюдами и кубками.

– Пир? – спросил Стаханов.

– Застолье, на котором мой отец объявил о моей помолвке с Максенцием. Грубые вояки-полуварвары и провинциальная ничтожная знать – он любил такие компании, ведь сам был из крестьян. В моей крови тоже осталась часть грубой крови…

– Максимилла, – прервал ее Стаханов. – Это все конечно очень интересно, но я хотел бы поговорить о Гончаре.

– Вы уверены? – на ее лице опять появилась загадочная полуулыбка.

– Еще как. Иначе, зачем я висел на воротах?

– Дом вы не получите, – резко отрезала она.

Стаханов опешил от такого резкого поворота в беседе. Единственное, что он выдавил из себя, было:

– Как?

– По крайней мере, я уверена в этом.

– А завещание? Как насчет него?

– Оно будет оглашено только через две недели. Это его пожелание. И вообще, Стаханов, зачем вам этот дом? Вы ведь его сразу продадите, как вы говорите «с потрохами». А его работы? Или вы собираетесь их коллекционировать? Сдадите в музей? Нет, вы их распродадите по дешевке, а что не получится – распихаете знакомым, а, в крайнем случае, свалите в сарае. Ведь так? – Максимилла сделала шаг вперед, Стаханов непроизвольно отступил к окну. – Вы ведь не знали этого человека, – продолжала она. – Вы даже не имеете понятия о том, что он делал. Разве я ошибаюсь?

– Знаете, – тихо сказал Стаханов. – У вас, наверное, настроение испортилось, я лучше пойду.

– Стоп, – Максимилла сделала успокаивающий жест. – У меня для вас есть одно письмо.

– Какое еще письмо?

– Он просил передать его, если сюда придет его племянник.

Они спустились в гостиную. Стаханов принял из рук Максимиллы обыкновенный конверт, без какой либо подписи. Стаханов театрально взвесил его в руке.

– Спасибо за разговор Максимилла, – кивнул Стаханов. – Боюсь, что мы не подходим, друг другу характерами, но все равно было приятно пообщаться.

– Ничего страшного, Стаханов. Но скрасить ваше одиночество я не могу, – она направилась открывать входную дверь.

– Говоришь, красивые ноги? – оскалился Лёнчик.

– Да, для ее возраста – прекрасные. – Стаханов вертел в руках маленькую керамическую фигурку – раскрашенную ящерицу – которую он, не стесняясь, стащил из сада. Весь его вид выражал крайнюю озабоченность и задумчивость. – Ладно там – ее реплика, что дома мне не видать. Это понятно. Но те рисуночки и ее рассказ, я просто не понял его.

– Может, она тебе башку забивала, Стаханов? Она не его жена, это точно. Любовница. – Предположил Лёнчик.

– Да, – вмешался в разговор Сашка. – Но откуда она взялась? Ее никто не видел до смерти Гончара.

– Спорный вопрос, – Стаханов поднялся с места. – Давайте сыграем, что-ли.

– А письмо, ты его читал? – Лёнчик взял кий из рук Сашки.

– Нет, – Стаханов начал выкладывать шары на сукно. – Если честно, письма от мертвых читать немного страшновато.

– Что-то ты стал много боятся. – Ленчик почесал лоб концом кия.

– С академиком поговори, – буркнул Стаханов. – Мне и так не по себе. Разбиваю.

День «П» (перемен)

Наш жизненный путь усеян обломками того, чем мы начинали быть, и чем мы могли бы сделаться.

Анри Бергсон

Что я тут забыл? – в который уж раз спрашивал себя Валентин. Он насторожено осмотрелся вокруг, в зале кинотеатра было не так уж мало людей, но к счастью, Валентин не видел среди них знакомых лиц. Сидел он у прохода, непроизвольно втянув голову в плечи.

У сцены о чем-то разговаривали трое одинаковых молодых людей в белоснежных рубашках, черных галстуках, и неимоверно начищенных ботинках. Они напоминали стандартных проповедников, солдат неисчислимой армии несущих «свет и добро». Наверняка, это «наши», отечественные, сопровождают Мацуко в поездке по стране.

Валентин осторожно посмотрел на зрительские ряды – в основном здесь присутствовали женщины после тридцати лет. Он попытался понять, по каким причинам они пришли на это сомнительное мероприятие. То ли надоели уборки по дому и воспитание детишек, то ли действительно они интересуются проблемами религии и духовного познания. Некоторые из них что-то говорили в мобильные телефоны, некоторые спокойно жевали чипсы из цветастых упаковок. Парочка явно подвыпивших мужиков, на дальнем ряде, следили за входившими в зал, и обсуждала присутствующих здесь дам.

Что я здесь делаю? – снова подумал Валентин. – Может, стоит улизнуть, пока не началось ничего. А собственно чего я боюсь? Сам не знаю. Нет уж, раз приперся, буду сидеть, во всяком случае, это лучше, чем разговоры с дедулей или осточертевшая квартира с любимой женой.

Молодые люди на сцене что-то передали друг другу, двое скрылись за кулисами, а третий, сойдя со сцены, достал телефон. Позвонил и, смотря на амбразуры проэкторской, кивнул.

Свет в зале немного приугас, люди стали переговариваться шепотом. Валентин стал вглядываться в кулисы, ожидая появления Бэшта Мацуко. Из первого ряда кто-то поднялся, поправил пиджак и не спеша, поднялся на сцену. Это и был господин Мацуко, он был на удивление похож, на свое плакатное изображение (что бывает крайне редко, грим и профессиональная съемка способны придать шик и красоту даже старому бегемоту), пиджак того же цвета и покроя, та же легкая улыбка, натренированная долгими часами выступлений перед благоговеющей аудиторией. К левому уху Мацуко на тоненькой дужке был прикреплен микрофон, он легонько постучал по нему пальцем – в зале раздался глухой хлопок.

Валентин и не ожидал, что Бэшт Мацуко заговорит без переводчика, хотя акцент все же чувствовался.

– Я искренне рад видеть всех здесь, ведь сам факт вашего присутствия говорит о том, что это не случайность. Вы согласны?

Такая попытка установить контакт с аудиторией была необычна. В ответ кто-то тихо чихнул.

– Я уверен в этом, – кивнул зрителям господин Мацуко. – Я также уверен в том, что я смогу помочь вам найти ответы на вопросы, которые мучают вас, на которые вы безуспешно пытаетесь ответить. Это моя цель. Цель, которую я понял, будучи еще простым клерком в конструкторской фирме.

Меня часто называют «проповедником», но я не согласен с таким термином. Да, я изучал религиозную литературу, языки, анализировал восточные и западные религии, я писал статьи об этом. И все лишь, для того чтобы понять есть ли в этой жизни смысл. Спешу вас заверить, что я не пытался найти доказательства существования Бога – это невозможно в принципе. Некоторые люди называли меня даже ясновидящим, но это не так.

В этот момент в зале кто-то разочаровано чертыхнулся.

Бэшт Мацуко улыбнулся и сказал:

– Вот слышите, кто-то уже разочарован, надеюсь к концу нашей встречи, в зале еще кто-то останется.

Сдержанный смешок в зале был ему ответом.

– После моего небольшого вступления, я отвечу на любые интересующие вас вопросы. Что волнует современного человека в любом уголке мира? Уж точно не культурное положение племени Магамби у Типирского залива. Семья, ее благосостояние и конечно, удобства для его самого.

Каждая из священных религиозных книг, прошедших проверку временем, считает себя единственным носителем истины. Но часто они лишь дублируют друг друга. В них искали ответы, поколение за поколением что-то дописывали, изменяли и убирали. Мне пришлось более семи лет изучать их, чтобы выделить все главное, схожее и ценное. Результатом трудов стала вот эта книга – Мацуко показал зрителям черную небольшую книгу с тисненым символом в центре – заключенный в круг крест с полумесяцем (обращенный рожками вверх) в вершине.

– Я не претендовал на положение автора новой Библии или Корана, – продолжил Мацуко. – Но то, что я сделал – считаю важным. Каждый из присутствующих может получить эту книгу бесплатно.

Мацуко сделал паузу.

– Я не буду говорить о таких вещах как рай или ад, я буду говорить только о жизни здесь и сейчас. Каждый сам отвечает за свою жизнью, за свои поступки. Бог любит людей за их поступки, а не за мысли, я уверен в этом. И все прошлые ошибки можно перекрыть сейчас и в будущем, перекрыть поступками с большой буквы. Не упрощайте все это до обыкновенной благодетели. – Предостерег он. – Поступок – это еще и возможность пойти наперекор всему ради цели, ради чего-то, что было мечтой всю жизнь, ради человека, которого любишь, ради смысла этой сложной, и честно говоря – часто жестокой жизни. Я уверен в этом.

Я также хочу сказать, что критерии добра и зла, которыми так активно пользуются религии, придуманы людьми только для организации нормальной жизни в обществе. Чтобы было понятно, кто правильный человек, а кто не правильный. – Мацуко посмотрел вверх, что-то вспоминая. – Это никак не относится к Богу. Поэтому я отвергаю трактовки добра и зла в священных книгах.

– Неужели, по-вашему, и дьявола не существует? – донесся из зала женский голос.

– Не думаю, – отрицательно покачал головой Мацуко. – Дьявол – это мы сами, конечно, Зверь в нас.

В зале шуршали пакетами из под чипсов, недоуменно переговаривались.

– Минуту внимания, – раздался из задних рядов мужской голос.

Все обернулись. В распахнутых дверях выхода стоял темный силуэт. Свет из коридора врывался в полутемный зал, резко очерчивая двухметровую фигуру. Среди зрителей кто-то ойкнул. Валентин с беспокойством смотрел на эту фигуру. Тяжелые сапоги сделали два шага вперед, шум от звякающих металлических предметов на фигуре отдавался под потолком зала. Сиплый голос опять пробасил:

– Внимание, поступило сообщение о заминировании здания. Мы – саперная команда, попрошу всех организовано к выходу. – Здоровенный сапер, грохоча тяжелыми ботинками и обмундированием, направился к сцене. В зале появилось еще трое подобных ему. Они занялись организацией вывода людей из зала. Поднялся гвалт, Валентина потянуло к выходу. Оглянувшись, он увидел, как господин Мацуко стоя на сцене, сверху вниз что-то втолковывает двухметровому саперу. Он не выглядел испуганным, а скорее раздосадованным, его свита из белорубашечников мрачно наблюдала, как последние зрители покинули зал.

Понятовский нервно мешал ложечкой чай. Марина скромно сидела в кресле для посетителей и ждала, пока нынешний мэр закончит свой ежеутренний ритуал. Ложечка остервенело звякала о стенки чашки.

Боже мой, подумала Марина, слегка скривившись. Какой раздражительный звук. Скорей бы этот дурак домешал свой сахар. У него даже залысины заблестели от натуги.

Марина перевела взгляд на стену – портрет президента с укором смотрел на нее, его рыхлое лицо выражало легкое недовольство. Как будто он говорил: «но но, Марина, имей уважение к начальству, если бы у меня была такая секретарша, я бы ее уволил немедленно».

Понятовский закончил звякать, отложил ложечку на салфетку и осторожно взял чашку на блюдце. Пригубил, кивнул сам себе и поднялся с кожаного кресла. Подошел к окну и, потягивая чай маленькими глотками, стал смотреть на открывшийся пейзаж. Площадь, мраморный памятник усатого не-то писателя, не-то партийного лидера, не-то первого президента, тополя, редкие мамаши с колясками и цело стадо автомобилей у самого порога мэрии.

Мудак, с отвращением подумала Марина, в сотый раз наблюдая сутулую спину мэра, прихлебывающего чай у окна.

– Мариночка, – наконец произнес Понятовский. – Неужели таксисты еще пикетируют? – он указал на машины внизу.

– Да, – безразлично кивнула она.

– Ну, пусть их. Хоть сигналить перестали. – Понятовский допил чай и поставил блюдце с чашкой на свой стол.

– Будьте осторожны, – Марина выполняла свой долг «волнующейся секретарши». – Таксисты скоро узнают, на какой машине вы сейчас ездите, сделают металлолом из нее.

– Ну и пусть их, – махнул рукой Понятовский. – Это не моя, записана на мою бывшую жену, Мариночка. Пока этот балаган не кончится мой транспорт в надежном месте.

– К вам опять прорывались из железнодорожного управления, – напомнила она.

– Я же на больничном. Разве я могу заниматься делами в таком состоянии? – Понятовский что-то написал на листке, прочитал и потом скомкал. – Что еще?

– Вас ждет этот эксперт, Маневич.

– Ладно, – немного подумав, сказал мэр. – С ним поговорю. А что там с проповедником? Долго он еще здесь будет? Не собирается катиться дальше?

– Все сделано как вы просили. Здание было эвакуировано из-за звонка о заложенной бомбе. Выступление сорвано. Можно вопрос?

– Да конечно, Мариночка.

– Он что, не заплатил мэрии за аренду? – Марина знала, что ответит ей Понятовский.

– Этот Мацуко? Нет, Мариночка, такие как он, платят сколько нужно. Я просто не могу вытерпеть таких, проповедников, в своем городе. Надеюсь, Мариночка, ты со мной согласишься?

– Да конечно, – кивнула Марина, подумав «а я, таких как ты, терпеть не могу, мудак несчастный».

– Так, где он сейчас?

– В гостинице, и судя по всему, уезжать, не спешит.

– А ну конечно, конечно. – Мэр вертел в руке авторучку. – Пусть его. Давай-ка, пригласи сюда этого Маневича.

Марина поднялась, и, цокая каблучками по мозаичному полу, направилась к двери.

– Мариночка, одну минуту, – остановил ее голос Понятовского. – Вы еще не передумали насчет моего предложения поужинать сегодня?

– Нет, извините, – Марина испытала настоящий прилив отвращения к своему начальнику. – Я сегодня не могу, срочные дела. – Стараясь скрыть свои чувства, она побыстрее вышла из кабинета.

Понятовский хмыкнул себе под нос, поправил перед зеркалом узел галстука и сел за свой обширный стол.

Вошел Эдвард Маневич, все в том же сером костюме. Понятовский на секунду позавидовал ему – у вошедшего костюм был явно более дорогой, чем у первого человека города, но потом быстро успокоился, напустив на себя благожелательный, но достойный вид.

– Добрый день господин мэр, – Маневич протянул руку для пожатия. – Как идут дела?

– Добрый день, – пожал Понятовский его руку и подумал: Ну что за вопрос? Он как иностранец. Кто же задает незнакомым людям такие вопросы? Дурак. – Садитесь, – предложил мэр. – Вы приехали для оценки дома Гончара?

– Да, – кивнул Маневич. – Но не дома, а коллекции Гончара.

– Что, дом не тянет на статус произведения искусства? – хихикнул мэр.

– Дом меня не интересует, господин мэр, – серьезно ответил Маневич.

– Понятовский, – поправил его мэр.

– Господин Понятовский, – Маневич набрал больше воздуха, как бы готовясь сказать что-то особенно важное. – Мне необходим будет кто-то из высоких чиновников мэрии для законности экспертизы. И я хотел бы, чтобы это были вы.

– Я? Почему? – улыбнулся мэр своей самой доброжелательной для посетителей улыбкой.

– Я не могу вам объяснить всех причин, – Маневич провел большим пальцем по усам, – некоторые даже не зависят от меня. Но я знаю, что вы заинтересованы в доме Гончара.

Наступила пауза. Мэр молча ждал, что ему скажут еще, Маневич, похоже, собирался с мыслями. Один стал похож на экзаменатора, другой на экзаменуемого.

– И еще, – продолжил Маневич. – Меня попросили передать вам вот это. – Он вытащил из внутреннего кармана пиджака белый конверт, без каких либо пометок или подписей.

Глаза Понятовского на секунду блеснули и зрачки расширились. Он взял конверт и тут же спрятал его в толстую папку.

– Это рекомендовали вам прочитать сегодня, господин Понятовский, – указал Маневич на папку. – Надеюсь, что завтра в это же время увижу вас у дома Гончара.

– Не могу обещать, – улыбнулся Понятовский и подумал: «ну и эксперт, смешно даже слышать от него такое».

– До свиданья, – Маневич поднялся и вышел.

Понятовский хихикнул себе под нос снова и достал из папки письмо. Повертел в руках, посмотрел на просвет и не спеша вскрыл. Достал сложенный вдвое листок, развернул и начал читать. Кривая улыбочка с его лица медленно сползла, он побледнел, помотал головой, отложил листок и кинулся к шкафу. Достал бутылку водки, поспешно откупорил и сделал три глотка из горлышка. Затем утерся рукавом пиджака и поморгал прослезившимися глазами.

– Как же так? – растеряно промямлил он сам себе. Кинулся к листу, аккуратно разорвал его на мелкие клочья и начал сжигать в пепельнице. Убедившись в его уничтожении, Понятовский открыл окно и судорожно начал вдыхать свежий воздух.

Без стука вошла Марина.

– Что случилось? – с недоумением спросила она, поглядывая на забитую пеплом пепельницу.

– Да ничего, Мариночка, – жалостливо улыбнулся мэр. – Сжигал правду.

Марине Понятовский показался в таком состоянии не просто отвратительным, но и невероятно жалким. Ей немедленно захотелось запустить в эту вспотевшую морду папку потяжелее. Но как всегда, она взяла себя в руки и спросила заботливым тоном:

– Может вам принести кофе?

Металл проверяется на огне, человек – на вине.

Японская пословица.

– Не, ну неужели ты не понимаешь в чем тут красота? – голос Стаханова дрожал от чувств и выпитого. – Эстетика, мать твою. Женщина, это не устройство для облегчения твоего хозяйства, это вторая половина. Инь и Янь, – воскликнул Стаханов.

– Стаханов! – Лёнчик неаккуратно размахнулся и смел на пол стакан. Тот звякнул и превратился в россыпь мусора.

Люди в зале, оторвавшись от своих разговоров, стаканов и тарелок, уставились на эту изрядно выпившую парочку за столиком под барком «Крузенштерн».

Сегодня в «Дроме» было довольно многолюдно. Настасья и Вера работали, не покладая рук и ног, носились туда сюда. Даже Ван Ди пристроили в помощь повару.

Настасья, покачав головой, подошла к столику Лёнчика и стала помогать собирать осколки.

– Запиши на мой счет, – Лёнчик засмеялся над своими словами.

Некоторые посетители недовольно покосились на него, но габариты сидящего рядом Стаханова, удерживали их от высказывания замечаний.

– Стаханов, – возобновил так и начавшуюся речь Лёнчик. – Бабы, они и в Африке бабы. Какое там Инь и Юнь. Мужик бегает за бабой пока она его не поймает. А потом все. Свадьба, хата – два на три в пояснице, сопливые дети двоечники, пузо, пенсия, импотенция и гроб.

– Ну, последнее в любом случае, – развел руками Стаханов. – Знаешь, как говорили японцы – красавица – это меч, подрубающий жизнь.

– Это ты к тому, что жениться нужно на уродине?

– Жалкий у тебя юмор, Лёнчик, – Стаханов разочаровано выцедил остатки из стакана. – Я же, придурок ты этакий, не о том.

Лёнчик навис над столиком и внятно произнес:

– Тебя ведь поймают, ты понял. Усадят у разукрашенной невесты, и ты завязнешь. Не бывать тебе больше Стахановым, и боюсь, что скоро тебя и прижмет какая-нибудь Олечка Первичина. Ох, жаль мне тебя, жаль.

– Нет, ну на фиг тут пророчествовать! – раздраженно бросил Стаханов. – Ни за что. И вообще жениться нужно на той девушке, которая не только умеет за собой смотреть, но и любит тебя сильнее, чем себя! А мне такие ни разу не попадались, ни здесь, ни на берегах, ни в Столице.

– Ой, договоришься, Стаханов, – Лёнчик сел обратно.

– Да иди ты! – громыхнул Стаханов. Все снова недовольно посмотрели в их сторону. – Мало мне проблем? Ты мне и малолеток вспоминаешь? И это мой друг? – Стаханов, привстав, обратился к посетителям. – Я с ним водку пил! Я ему советы давал! Я ему в долг деньги давал! А он мне тут такое говорит.

Сволочь, одно слово.

Проходившая мимо Настасья произнесла:

– Сядь ты, Стаханов, не мешайся под ногами, – и она легонько, с неким кокетством, толкнула его обратно на стул.

Он послушно сел и пробурчал:

– Ну, сижу, мадмуазель, сижу, – он повернулся к осоловевшему Лёнчику, пытавшемуся зажечь сигарету. – Эй, трактирщик, у тебя наверху переночевать можно?

– Угу, – кивнул Лёнчик, раскуривая сигарету. – Пятые двери, там у меня куча мебели старой свалено, на оргию хватит. Э, ты письмо читал?

– Письмо? А, нет, лежит. – Стаханов дотянулся до вешалки и вытянул из кармана легкой куртки уже помятый конверт.

– Давай, почитаем, – Лёнчик неожиданно оживился.

– А тебе зачем? – буркнул Стаханов, держа письмо в обеих руках.

– Э… а что, нельзя? – наивно спросил Лёнчик.

– Ну, если осторожно, – он взялся за край и надорвал конверт.

С входа донесся возглас Валентина:

– Лёнчик!

Посетители дружно повернулись в сторону нового голоса.

К столику спешил всклоченный, взволнованный, озлобленный и просто странный Валентин. Он походил на человека находящегося на грани нервного срыва.

– Лёнчик, – взволновано спросил Валентин. – У тебя переночевать можно?

– Опа! – воскликнул Стаханов. – Жена выгнала?

– Шо, – не понял Лёнчик. – У меня теперь ночлежка? Кто-то поменял мою вывеску? Что случилось? Правда – выгнала?

– Не знаю, – ответил Валентин. – Я сегодня дома не был и не хочу туда возвращаться, осточертело. – Валентин дернул головой так, как будто отгонял муху. – Так могу я переночевать? Мне все равно где, хоть на кухне.