Текст книги "Записки старика"

– Ваше превосходительство! Пожар! – отрапортовал исправник Геце.

– Ничего, пусть разгорится, – ответил губернатор, продолжая ревизию. И разгорелось же!

С полуночи дул юго-западный ветер с силою урагана, и нагнал огонь с тундры на стог сена, стоявший среди небольшого лужка, у огорода крайних городских, старых, гнилых и полуразвалившихся хижинок. Они вспыхнули и огонь разлился широкою с полверсты полосою. Тесницы крыш и самые даже бревна летели по ветру и, падая вниз, зажигали крыши и стены на значительных расстояниях. Когда губернатор приехал на сенную площадь, то бороться с огнем во всей части города и лежащею за этой площадью, не было никакой возможности. Пожарная команда разместилась на пепелище прошедшего пожара, как вдруг на расстоянии саженей 200 загорается деревянный флигель позади их и перебрасывает пламя на большую улицу, а с другого конца огонь перекидывается чрез широкий болотистый пустырь к мужскому монастырю, а оттуда на Енисей. Деревянные мосты на речке запылали и отрезали путь убегающим. Много людей бросались в реку и там утопали, много захватывались на улицах безвыходно и сгорали. Ветер дул так сильно, что от каждого горящего дома протягивались горизонтальные огненные языки, какие можно получать на лампе, действуя на пламя паяльною трубкою. Эти языки порасплавляли даже колокола церковные. Енисей здесь широк, в 725 саж, однако же два железные листа с крыши собора были переброшены к берегу деревни Нифантьевой, находящейся на противоположной стороне в полуторе версты выше города. Ветер пронес их более двух верст. Енисей бушевал. Лодки и плоты не могли управляться с его волнами. Их метало, бросало и разбивало, а огонь зажигал их даже на середине реки. Губернатор едва выбрался за город, и из соседственной деревни окольным путем ускакал в Красноярск. Пожарные машины – все, сколько их было, сгорели. В полдень горел уже пригород Каштак, отдаленный от города широкою протокою Енисея, и в полтора часа от начала пожара нечему было вновь загораться. Вой бури, рокот клокочущей реки, треск падающих крыш, потолков и стен, крики и стоны людей, вой собак – все это слилось в одну страшную и дикую гармонию, которую и Моцарт, и Вебер, и Майерберг, и Берлиоз совокупными силами не могли бы воспроизвести, хотя бы у каждого из них было в сто раз более и творческих сил, и исполнительных средств. Нет, никогда никакое искусство не выразит вполне действительности, не достанет ему и звуков, и красоты, и слов.

Огонь покончил свою работу. Ему предстояло только вскипятить воду в Енисее, но это, при нагревании сверху, при полутораверстовой ширине, и при почти саженной в секунду скорости течения реки, было уже ему не в силу. Город к часу по-полудни догорел только. В 4 часа ветер затих, а к закату солнца небо покрылось тучами и пролился небольшой дождик, не могший принести решительно никакой пользы, разве только одну, что в следующее утро можно было уже ходить по опустевшим улицам. Огонь испепелил все, имевшее органическое происхождение, а ураган сдул в Енисей и следы пепла. Никогда Енисейск, прежде пыльный и грязный, не был так чист и опрятен. Осталась западная, нагорная, самая плохая, бедная и худо застроенная часть, величиною в 1/5 всего пространства, занимаемого городом, и за нею внизу, на берегу Енисея, небольшой участок, который удалось отстоять от всеобщего истребления, благодаря стойкости и щедрости Григорова, решившегося во что бы то ни стало спасти свои деревянные дома, лучшие по устройству и комфорту в городе.

Этот домовладелец и золотопромышленник обещал 4000 рублей за отстояние как собственных его построек, так и находящихся в соседстве с ним ветхих и полусгнивших лачуг. Все чернорабочие, бывшие в городе, и даже многие из домовладельцев, лишившиеся уже своих домов и имуществ, сбежались на его зов. Близость реки, впрочем, была таким удобством, без которого все усилия остались бы бесполезными. Одни черпали на берегу воду ведрами, другие подносили ее к дому, третьи выливали на загоревшиеся уже крыши, иные раскидывали кровли служб, конюшен, сараев и соседних хижинок, покрывали их мокрыми кошмами[364]364
  Войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти.


[Закрыть], затлевшиеся тушили помелами. Дома закоптели, подрумянились, масляная окраска их побурела, и даже обуглилась, но в конце всего цель была достигнута: они остались целы. Не так поступили другие и не так им удалось.

Один священник поспешно перенесся со всем своим семейством и имуществом из занимаемого им деревянного дома в каменную церковь и заперся в ней. На третий день найдены трупы их, изжарившиеся в раскаленных стенах церкви.

Купец Дементьев, схвативши свой несгораемый сундук, бросился к реке на плот крестьянина, пригнавшего лес и теперь отъезжающего на другую сторону. Он поместился на плоту, и вдвоем пустились на противоположный берег. Ветер гнал их против течения, волнами бросало плот во все стороны. Он стал разрываться на отдельные части. Бревно за бревном отрывались и уносились водою безвозвратно. На двух только бревнах. Охваченных ножками сундука, достигли они противоположного отлогого берега и вышли на него. Кто кого спас – крестьянин ли купца с его сундуком, или сундук купеческий крестьянина с двумя бревнами? Трудно решить. Это syllagismus bifurcatus[365]365
  Раздвоенный силлогизм (лат.).


[Закрыть].

Сгорело и обуглилось так, что ни пола, ни возраста никак нельзя было узнать более 50 человек. Детских трупов совсем не найдено они все испепелились дотла. Столько же погибло в реке и было потом выброшено на берег. Какое же число унеслось чрез Туруханск к Северному океану – это и теперь неизвестно.

Енисейск опустел. Администрация и обнищавшие погорельцы поневоле должны были оставаться в нем и тесниться буквально как сельди в бочке. В каждой комнатке уцелевших лачуг помещалось по несколько семейств. Кто только мог, у кого только хватало каких-нибудь самых ограниченных средств, все разъехались по соседственным деревням, или переселились в Красноярск. Золотопромышленники остались зимовать на своих приисках. Нищета ужасная, тоска несносная, голодуха мучительная, и в перспективе еще наступающая ужасная сибирская зима с ее морозами и пургами, при недостатке теплого крова и, что еще важнее, теплой одежды. Такова была жизненная обстановка енисейцев, но они не унывали, не предавались отчаянию. Общее горе всегда и везде переносится тверже и терпеливее единичного.

Как характеристику тогдашнего времени, заметим, что в Енисейске в 1869 году один только деревянный дом купца Хейсана (еврея) был застрахован в 7 000 р. Которые он чрез 2 месяца получил сполна. Бедняки же, предъявившие полуобгоревшие ассигнации (ценностью не выше 10 руб.), все остались неудовлетворенными.

Причина пожара была очевидна, но все-таки нужно было доискиваться ее. И тут-то выступила легендарная польская интрига. «Поляки сожгли город!» – крикнул один из гласных, именно тот, который придумал хитрейшее предложение Григорову за два года тому назад, и который спасался потом со своим несгораемым на Енисее. «Поляки! Кто же более?» – подтвердило двое других сановитых купцов.

– На чем же вы основываете ваше заявление? – спросил исправник.

– Какое вам нужно еще основание? Что народ видит – то Бог слышит. Знаете вы эту пословицу?

Последовала громкая пощечина, данная крикуну одним из интеллигентнейших чиновников. Но ничто не помогло: «Поляки, поляки сожгли нас!» – разнеслось по пустырям сгоревшего города и всем окрестностям его, и все от мала до велика запели песенку на катковский мотив. Исправник и интеллигенция зачлись общественными врагами. И пошло писать от смешного до отвратительного.

Одна из здешних дам, имевшая дочь, за которой приволакивались несколько молодых поляков, и которую они выучили даже отбарабанивать на фортепиано «Jeszcze Polska nie zginęła», хвастаясь своими magnanimite et gantilesse[366]366
  Великодушие и милость (франц.).


[Закрыть], высказалась, что она – самая вернейшая патриотка, все-таки как принимала прежде, так и впредь будет принимать у себя врагов отечества. Что за великодушие!

У одного мастерового поляка уцелело от пожара ружье. Он пригласил товарища, и они вдвоем отправились в окрестные болота на охоту за утками. На них устроили в соседственной деревне целую облаву, схватили их, избили, и полумертвых привезли в город исправнику для предания законной казни. Исправник отправил избитых в уцелевшую больницу, а привезших арестовал за самоуправство. Ропот поднялся всеобщий. Оставалось кого из поляков выслать из города в более отдаленные деревни, а кого припрятать для их же безопасности в тюрьму.

Вслед за Енисейском сгорел и Каменский винокуренный завод. Причины пожара и не доискались. Всех, как прежде там живших, так и вновь прибивших поляков, побивши хорошенько, свезли и доставили в город. Особенное подозрение пало на какого-то Каминского, узнавшего только на другой день о происшедшем пожаре. Во время его он был пьян и спал преспокойно и беззаботно. Почти с полгода просидел бедняга в тюрьме, пока из Петербурга не пришло уведомление, что в грязи, выковырянной из-под его ногтей нет никаких горючих материалов.

Новая беда стряхнулась над Енисейском. Не прошло и месяца после пожара, как при легком юго-западном ветре показалась дивная туча густого темно-коричневого цвета, с белыми серебристыми краями. Надвинулась она на город и произвела настоящую египетскую тьму. В двух шагах трудно было различить что-нибудь, а в пяти ничего нельзя было видеть. Более двух дней бродили все чуть ли не ощупью. Сильный запах гарью изобличал, что это произведение пожара. Оказалось после, что горела барабинская степь в томской губернии. Но енисейцы нашли другое, более подходящее объяснение факта. «Не казнили злодеев, выслали их вон, вот они теперь кругом все выжгут». Пирофобия объяла всех: ложились спать по очереди, и то не раздеваясь.

Исправник Геце после пожара поместился на горе в доме купца Калашникова, имевшего домашнюю лавку, оставшуюся единственную во всем городе. Продажа в ней была непрерывная, несмотря на цены, по крайней мере, втридорога настоящей стоимости.

– Сгоришь, живодер, сгоришь! – кричали покупатели, и все-таки шли покупать, без чего им нельзя было обойтись.

Вдруг ровно в полночь загорелась конюшня на дворе Калашникова. Восточный ветер перекинул огонь на крышу дома. Исправник находился тогда у Григорова. Жена его едва успела выпроводить детей и захватить что понеобходимее из имущества. Загорелись и соседние постройки – и двух кварталов как не бывало! Было тесно, и сделалось еще теснее. Калашников на другой день подал в полицию заявление, которое оканчивалось так: «И нет никакого сомнения, что это поджог». «Живодер» и «покровитель злодеев» жили в одном доме; кому в отместку был пущен этот национальный красный петушок, и кто пустил его – осталось неизвестным. Нравственная ответственность во всяком случае лежит не на дерзком исполнителе преступления, а на проповедниках диких нелепостей.

Приехала следственная комиссия из Красноярска, оправдала всех поляков, оставя одного Каминского до получения решения из Петербурга, конфисковала у них только несколько ружей, и продала их с аукциона. Таков был итог всей пожарной передряги в Енисейске.

Город до следующего лета не застраивался. Явились только кое-где в значительных расстояниях друг от друга, три или четыре десятка избушек, сколоченных из барочного лесу, с плоскими дерновыми крышами и с маленькими, в четверть листа писчей бумаги, окошечками. На двух третьих их красовались вывески: «распивочно и на вынос». Тишь и глушь в домах, а вино и песни лились в этих неприглядных балаганчиках, как в классической Элладе во времена Анакреона.

Не могу забыть факта, которого мне случилось быть свидетелем.

30 августа, т. е. в третий день после главного пожара, я шел по бывшему набережному бульвару, и отыскивал, не осталось ли на нем хоть одно деревце, не поврежденное окончательно огнем. На половине длины бульвара был мостик, перекинутый над проходящим под ним съездом к реке. Мостик сгорел, и я должен был спуститься к съезду, чтобы, поднявшись, взойти на другую половину. У берега стояла лодка, и в ней сидели две женщины. Когда я проходил съезд поперек, сверху раздался мужской голос: «Идет, идет», и вскоре показался молодой парень, шагом спускающийся к реке, а за ним другой, уже не молодой, но здоровенный и коренастый мужчина.

– Бога ты не боишься, Пахом, заставляешь так долго всех нас дожидаться, – сказал младший старшему, когда тот с ним поравнялся.

– Прах бы взял твоего бога! Взглянь, что он наделал!

Это говорил крестьянин из какой-то лежащей на другом берегу деревни, а мне вспомнился Вольтер с одою на разрушение Лиссабона.

IV

Енисей вскрывается средним числом 24 апреля, а лед из впадающей в него Ангары проходит по нем 12 днями позже, т. е. 6 мая. В 1870 г. Енисей вскрылся точно в предписанный ему день, но при крутом повороте русла к востоку, за деревнею Баженовой, в 45 верстах ниже Енисейска, сперся и задерживался. Вода подняла целые горы в 7 и 8 саж. Накопившегося сверху льду. У самого берега стояли глыбы выше всякого 2-х этажного дома. Жители, помня наводнение в 1859 году, приготовили на всякий случай имеющиеся у них лодки, но случилось что-то, чего они не могли ни ожидать, ни предвидеть. В 10 часов утра 27-го числа тронулась и Ангара. Лед ее напер на енисейский. Вода в продолжение не более двух часов поднялась почти на 4 саж. выше зимнего своего уровня, и разлилась по всему почти городу, оставя только два острова: гору, уцелевшую от пожара, и небольшой участок вокруг гостинодворской площади. Лед глыбами понесся по улицам и стал заваливать их, напирая на дома. Несколько бараков «распивочно и на вынос» стерло с лица земли. Потерь в людях не было никаких. Не то было бы, ежели бы выгоревшая низменность была уже застроена деревянными домами. Не устоять бы им пред напором льдин, которые значительно превосходили их величиною. Двое суток вода простояла на одном уровне, и только на третьи отхлынула так быстро, что в час времени ушла в берега, оставя как в городе, так и в окрестностях его где одинокие, а где так и скученные громады льдин, бревен, поломанных лодок и деревянных памятников, снесенных с городского кладбища. В нескольких местах нужно было разрубать топорами эти импровизированные баррикады, для установления какого-нибудь, хотя бы пешеходного только сообщения с соседями.

Наводнение это было в некотором отношении полезным для города. Во многих местах после пожара в подпольях торфяная почва тлела во всю зиму, не давая никаких наружных признаков скрытого внутри ее огня, пока взрывы паров в виде сицилийских грязных вулканов, не изобличили предстоявшей опасности. Продолжавшая гореть в соседстве города тундра – причина главного пожара – тоже вся очутилась под водою.

Весною 1888 года наводнение повторилось в Енисейске, но оно было разорительнее для жителей своею двухнедельною продолжительностью, хотя оно было ниже почти на 9 вершков и совершалось медленно, постепенно и без напора льдин. Более пострадало село Козачье, лежащее выше по реке и затапливаемое почти ежегодно. В нем погиб почти весь наличный крестьянский скот, и несколько человек залиты в домах у себя. Ежели причиною чаще и чаще повторяющихся здесь наводнений, как полагают, есть расчистка лесов около вновь населяемых поюжнее местностей, то невеселая будущность предстоит Енисейску и его окрестностям.

С 1 мая по новому стилю (т. е. 19 апреля) 1871 г. я начал постоянные метеорологические наблюдения, запасшись нужными для того инструментами, отчасти из магазина Рихтера в Петербурге, отчасти же и устроенными на месте, хотя с большими затруднениями, и после неоднократных неудач, пока Главная физическая обсерватория в 1875 г. не выслала мне полной серии необходимых для того приборов. Можно ли было предвидеть, что метеорологическая станция заденет чью-нибудь личность, и возбудит борьбу чуть не на ножах? А между тем так вышло в последствии.

В первых числах октября 1873 года прибыл в Енисейск ученый Чекановский[367]367
  Чекановский Александр Лаврентьевич (1833–1876) – польский геолог. Сослан в 1863 году за участие в Январском восстании в Сибирь, где начал географические исследования в южной части Иркутской губернии. Член Сибирского отделения Географического общества. Один из самых известных поляков Сибири. Его именем назван горный массив между Леной и Оленьком.


[Закрыть], на возврате из своей экспедиции по Нижней Тунгуске. Ему сопутствовали в качестве астронома Ф. Ф. Миллер[368]368
  Миллер Фердинанд Фердинандович (1837–1900) – русский астроном и метеоролог. Участник многочисленных исследовательских экспедиций в Сибирь и Исландию.


[Закрыть], топограф Нахвальных и ссыльный поляк, отличный набиватель чучел [Владислав] Ксенжопольский. Последний, в конце плавания их по Тунгуске, сильно заболел и с трудом доставлен в Енисейск в состоянии полнейшего сумасшествия. Он считал себя приговоренным к смертной казни и ожидал только из Петербурга или из Иркутска телеграфической конфирмации. Чекановский не решался сперва поместить его в жалкой городской больнице, с затхлыми стенами, пропитанными тифозною миазмою, куда после пожара переместились и больные из тюремного замка арестанты со своими парашками и караулом, но не было никакой возможности не принять этой необходимой меры, и целых 9 суток бедный страдалец был предоставлен своим мучительным страданиям. Днем все члены экспедиции поочередно посещали его и как могли развлекали и успокаивали, но на всю ночь надо было полагаться только на больничную прислугу, состоявшую из одной дряхлой женщины, никогда не ходившей за душевнобольными. Чтобы укласть и сдать все коллекции своей экспедиции для пересылки в Петербург, Чекановский употребил более недели, работая и днем, и ночью, и спеша как можно поскорее исторгнуть бедного больного из этого крайне невыгодного помещения, и под непосредственным своим надзором вести его в Иркутск, где все-таки предвиделась возможность и присмотра за ним, и даже лечения.

Вечером, возвращаясь из больницы, Чекановский посетил меня и принес с собою список десятка с полтора немецких научных терминов.

– Нужно отчет писать по-русски, а я, как воспитанник Дерптского университета, плохо знаком с русскою терминологиею. Помогите мне, сделайте одолжение.

Я, плохой в свою очередь знаток немецкой номенклатуры, мог ему только чрез латинско-французские термины перевести на русские. Два, или три гейты и кейты так и остались необъясненными.

– Я тянул к вам из больницы Ксенжополського, но никак не мог его убедить решиться на этот, по его мнению, подлый подвиг. – сказал потом Чекановский. – Нет, не могу говорит, очень приятно было бы посетить и его, и его семейство, но пусть извинят меня. Не хочу никому причинять зла. Сегодня меня, а завтра его! Узнают. Сообщник! Довольно ему и так!

– Что это с ним такое? – спросила меня жена.

– Общая наша с ним судьба, сударыня, ничто более. Всем нам предстоит тоже – скорее или позже – но все тоже. Много пало, предалось пьянству, оскотинилось и навскочь достигло возможного для них счастья. Другие крепятся, но это до поры, до времени. У кого есть цель жизни. Основанная на научных любимых занятиях, тот потянет подольше. Но все-таки в перспективе – сумасшествие. И прекрасно! Не придет оно, так придется порешить с жизнью.

– Ваш взгляд на жизнь, милостивый государь, слишком уж грустен, – сказала жена моя.

– Да не весел. Это правда. Как бы весело трудился я, как бы усердно работал среди милых мне родных и ближних, трудился и работал для них же, в родной моей стране и в ее пользу. А теперь невольно иногда, при всей страсти к науке, при всем стремлении к уяснению ее тайн, надвигается гадкий, отвратительный вопрос: да на что? К чему? Для кого?

– Трудясь для науки, работаем на все человечество. Достанется что-нибудь и нашей родине, и нашим родным, – заметил я.

– Оно так, бесспорно, одно это и укрепляет силы наши. Очень рад, что ваше мнение таково. Но что достанется? – только объедки и огрызки от сытого пира других. Ах, хотя бы раз еще взглянуть на милые лица своих людей, на милую травку своих полей, на цветки своей родины, на ее букашек…

Тут жена моя поспешно выбежала в другую комнату и возвратилась со своим молитвенником в руках.

– Прошу вас, пересмотрите, – сказала она, подавая ему книжку.

Он развернул. Меж листов лежал засушенный цветок.

– Gagea umbellata! – в восторге закричал Чекановский, перевернул несколько листов, – Anemone Hepatica! Ради бога, это наши родные цветки, наши милые земляки!

19 марта 1839 года я в Витебске возвращался из первой весенней экскурсии и проходил мимо костела доминиканов. Из церкви в это время вышла девушка, моя избранница, а потом и жена. Она любовалась первыми весенними луговыми цветками, я ей тут же поднес их в подарок, и она сохранила их в своем молитвеннике. В Енисейске, по прошествии 34 лет, похвастала она ими пред Чекановским, который радовался, видя их, и любовался ими.

– Я предлагаю, милостивый государь, ежели эти цветки вам почему бы то ни было милы, не брезгуйте ими и выберите из них хотя бы целую половину, их здесь 8 или 9.

Чекановский взял только один анемон, оказавшись от предложения, чтобы не лишить обладательницу дорогих для нее воспоминаний, и уходя со словами «сердечно и от души признателен», так сильно сжал ее руку, что та едва удержалась от крика.

– А какой ветер в Енисейске самый холодный? – спросил меня однажды Чекановский.

Я рассмотрел записки за 15 месяцев (1 мая 1872 по 30 сентября 1873), и оказалось, что это был северо-западный.

– Ну, так и должно быть, ведь это верхний полярный пассат. Здесь он должен быть и редок, и несилен: но что он выделывает в Забайкалье, чуть ему приходится спускаться на землю, тому в Европе даже нескоро поверят. Является при ясном и чистом небе маленькое облачко в самом почти зените, растет, растет, раздувается в густейшую и огромнейшую тучу с дождем, грозою, градом, и сильнейшим вихрем.

Мне случилось в Кежме быть свидетелем подобного явления. Я сообщил о том Чекановскому, он сейчас же записал в свою памятную книгу, и был очень рад подтверждению его мнения.

10 октября он уехал из Енисейска, забравши с собою Ксенжопольского. В следующем году опять отправился в экспедицию на Оленек и, возвратившись оттуда, уехал в Петербург, где и покончил с жизнью. Тоска по родине заела бедного труженика. Ксенжополський, мне говорили, выздоровел потом.

V

Еще до пожаров, узнав, что весною вовремя половодья остяки с реки Каса, впадающего в Енисей в 240 верстах ниже города, на легких своих лодочках плавают в Кеть, приток Оби, енисейский купец П. Е. Фунтосов[369]369
  Фунтосов Павел Егорович (1819–1890) – купец, общественный деятель. За идею устройства Обь-Енисейского канала был награжден орденом Св. Анны III степени.


[Закрыть] снарядил небольшую экспедицию, которая даже без бусоли[370]370
  Буссоль – часть устройства для измерения углов, а также магнитных азимутов и направлений на местности.


[Закрыть] отправилась по Кети, въехала реками Озерной, Ломоватой и Язевой в озеро Большое, переплыла его, волоком верст в 8 нашла другое меньшее озеро, из которого реками Малым и Большим Касом вышла в Енисей. Журнал этой экспедиции дал мне возможность составить отчет и начертить к нему наглядную карту, насколько дозволяла это сделать крайняя неверность всех карт Сибири, как больших, так и малых, на которую жаловались, жалуются и, кажется, еще долго будут жаловаться все путешественники. Ежели бы только изгибы рек были на них показаны, что называется, от руки – это была бы еще беда небольшая, но часто общее направление реки смотрит совсем не туда, куда следует. Это я заметил на Ангаре, по дороге из Кежмы в Енисейск; в этом убедился и Чекановский, на Нижней Тунгуске и Оленеке. Карта представлена была мною в Императорское Русское Географическое Общество, обратила на себя внимание правительства, и летом 1875 г. приехали в Енисейск флота-лейтенант А.К. Сиденснер[371]371
  Сиденснер Александр Карлович (1842–1917) – лейтенант, а позднее адмирал, гидрограф, первый биограф известного адмирала и первооткрывателя Геннадия Невельского.


[Закрыть] и инженер Н. А. Мошков, для научного исследования указанного пути. Составленная ими маршрутная карта была путеводительницей для работ, предпринятых после на т. н. Оби-енисейском канале. Первому удалось скорее покончить свои розыскания и более пожить в городе, и потому он все свободное время проводил у меня, в дружеской беседе со мною и моим семейством. В начале сентября оба они покончили свои работы, и поспешили сперва на реку Чулым для осмотра ее, и оттуда в Петербург.

Едва ли не на другой день по отъезде их прибыл с низовьев Енисея пароход А.С. Баландина[372]372
  Баяндин Алексей Васильевич (1823–1896) – богатый енисейский купец. Дважды был городским головой.


[Закрыть], а на нем проф. Норденшильд[373]373
  Норденшельд Адольф Эрик (1832–1901) – финский барон, ученый. В основном занимался геологией, картографией и минералогией.


[Закрыть] со своими сопутниками: ботаником Люндстремом, зоологом Стукебергом и тремя норвежскими китоловами. Через полчаса по приезде они явились ко мне. Радостно встретил и принял я нежданных дорогих заморских гостей. Невозможно было мне предполагать даже подобного посещения в Енисейске.

Какое впечатление произвел их приезд на жителей города, можно судить о том по разговору, которого я был невольным слушателем.

У пристани, где остановился пароход г-на Баландина на другой день в толпе зевак, стоявших на набережной, находились между прочими и два члена городской думы, ярые преследователи всяких интриг, Матонин и Марамыгин. К пароходу был привязан морской ялик «Анна», на котором Норденшильд вшестером ехал вверх по Енисею более 600 верст.

– Вишь, на какой лодочке пробрались сюда из-за океана эти нехристи, – говорил Матонин.

– Теперь в лодочке, а на будущий год, того и гляди, на корабле да и с пушками, – подтянул Марамыгин.

Я со Стукебергом стоял шагах в пяти от разговаривающих. Благо, Стукеберг не мог понять этого милого о них отзыва.

Для полнейшего охарактеризования разговаривавших личностей я возвращусь несколько назад. Во время проезда Великого Кн. Алексея Николаевича[374]374
  Скорее всего, Маркс имел в виду великого князя Александра Николаевича, позднее царя Александра II. В 1837 году великий князь объехал всю империю, совершив т. н. «Венчание с Россией».


[Закрыть] чрез Сибирь, они ездили в Красноярск как представители здешнего общества. У Матонина, бывшего соборным старостою, кто-то из свиты спросил:

– В Енисейске, наверное, сохранились предания из времен прошедших?

– В пожаре все предания наши сгорели, – ответил пресерьезно и пресамодовольно спрашиваемый.

– А вы что поделываете в своем краю? – спросили Марамыгина.

– Да ходим на низ, а то и на Таз.

Таз – река, образующая обширный залив, сливающийся с Обскою губою. Улыбнулся спрашивающий и более не обращался уже ни к кому с вопросами.

Когда же Марамыгин был директором городского банка, на памятнике жены своей хотел поместить надпись: «Прощай, моя директорша, скоро придет к тебе твой директор». Ему отсоветовали. А жалко. В самой Ницце, среди разноязычных эпитафий, едва ли нашлась бы хоть одна так глубоко прочувствованная.

За несколько дней до прибытия шведов (как здесь их звали) посетил Енисейск архиерей из Красноярска, и все внимание жителей было обращено на него. Мужчины и женщины бегали из одного конца города в другой, чтобы увидеть и поклониться проезжающему по улицам своему заступнику пред престолом Всевышнего. Не до шведов им было.

Но вот, проезжая по базарной площади на обеде к г-ну Баландину, архиерей заметил каких-то трех людей, странно одетых в широкополосатые рубахи и не оказавших ни малейшего стремления к поклонению ему. «Что это за иностранцы у вас в городе», – спросил он за обедом.

– Шведы какие-то приехали по океану и Енисею, Ваше Преосвященство, – ответили ему.

– Любопытно было бы видеть их поближе, – заявил преосвященный.

В следствие этого Норденшильд с товарищами (за исключением трех китоловов, виденных на площади) получил от городского головы приглашение к обеду, на котором обещал присутствовать и сам архиерей.

За обедом разговор как-то не клеился. У Норденшильда спрашивали про то, что его не занимало, и на что он не обращал никакого внимания, а ответы его, взаимно, были незанимательны для собравшейся публики. Распотешил только отец Павел, архиерейский эконом.

– Вам нужно было непременно заехать на Таз, взглянуть там на часовню, где подвизался Василий Многострадальный, да побывать в туруханском монастыре для поклонения его мощам. А то вы проехали и ничего хорошего не видели, – обратился он к Норденшильду.

– Шутит этот господин или чистосердечно выражает свое мнение? – спросил меня Норденшильд.

– Il croit dans la semplicité de son ame. Pardonnez lui, monsceur[375]375
  Он верит в простоте своей души. Простите ему, сударь (франц.).


[Закрыть], – ответил я.

Мы сделали небольшую экскурсию за город. Время года было уже позднее, и незачем было ходить далее. Я предложил к их услугам все свои естественные коллекции. Не многим чем могла попользоваться экспедиция. Более прочих позаимствовался ботаник Люндстрем, личность подвижная, веселая и крайне симпатичная.

Я снял фотографические портреты со всех участников экспедиции в двух группах: Норденшильд, Люндстрем и Стукеберг в одной, и трое китоловов в другой.

По прошествии 4-х дней они уехали сухим путем в Красноярск, где были приняты не лучше. Губернатор Лохвицкий удостоил их кивком головы, а директор гимназии Аристовский, за их нетвердость в латинской мудрости, отозвался об них «imbecilles quidem»[376]376
  Действительно слабый (лат.).


[Закрыть]. Один учитель немецкого языка Стреблов, натуралист по призванию, взял их под свое руководство и совершил с ними даже геологическую экскурсию на противоположный берег Енисея. В газете «Сибирь» можно найти корреспонденцию из Енисейска, в которой сказано, что астроном Норденшильд делает в нашем городе коллекции по своей части (!). В петербургских же газетах кто-то брызнул в глаза здешним интеллигентам словами: «Проезд экспедиции Норденшильда по Восточной Сибири был никем не замечен, по неразвитию жителей». Эта правда была принята здесь за грубую невежливость и как образец высокомерного глумления над провинциалами столичных прелюбодеев печати.

VI

Енисейск между тем отстраивался и устраивался. Женский приют превратился в прогимназию. Появился и стал работать телеграф, которым воспользовались Сиденснер и Норденшильд. Основался городской клуб, и из книг, пожертвованных уехавшим в Петербург золотопромышленником В. И. Базилевским[377]377
  Базилевский Виктор Иванович (1840–1929) – один из самых богатых людей Российской империи. Один из 14 детей Ивана Базилевского – золотопромышленника из Восточной Сибири.


[Закрыть], составилась «библиотека служащих». Клуб, впрочем, не ознаменовал себя ничем, а библиотеку вскоре как-то растаскали бесследно. Наконец в 1876 г. открылась и мужская прогимназия. Прежде дети енисейцев учились в Красноярской гимназии, и приезжали только на каникулы домой с очень красивыми тетрадками в роскошных обложках, записанными латинскими и греческими упражнениями. Тетрадки эти поражали каждого двумя своими особенностями. Во-первых, старательным, четким и щегольским почерком, который удостоился бы похвалы даже бывшего попечителя московского университета В.И. Назимова, была записана только левая половина первой страницы. Правая оставалась белою для корректурных поправок и отметок. Оборотная страница листа, вероятно, в подражание древним грекам и римлянам, не записывалась. Во-вторых, внизу каждой страницы, записанной в половине, красовалась подпись: «Vidi Director Aristovsky»[378]378
  Смотрел директор Аристовский (лат.).


[Закрыть].

Мне случилось вовремя каникул наглядно убедиться в успехах этих гимназистов. Во время экскурсии я наткнулся за городом на рощу, из которой доносилось хоральное пение с прищелкиванием и присвистом, на ноту комарицкой пляски. Голоса замолкли на несколько времени, но вскоре однако же повторилось пение и под тот же мотив. Я хорошо расслышал:

 
«Много / есть имен на / is, на / is, на / is,
Mascu / lini / gene / ris, / gene / ris!»
 

Чудное слияние народности с классицизмом – подумал я.

Число таких мучеников колы было невелико. Только более достаточные жители могли содержать детей своих в Красноярске. Прочие же отдавали их в уездное училище, или совсем не обучали ничему. Но вот приехал вновь назначенный директор прогимназии Н.Н. Сторожев, а за ним и учителя разных предметов, и тяжелый схоластицизм налег на неразвитую молодежь всем своим свинцовым гнетом герундий, супинов, аористов, всяческих правил и бесчисленных из них исключений.