Текст книги "Записки старика"

Смоленск (1841–1860)

I

Когда подъезжаете к какому-нибудь уездному и даже по большей части губернских городов святой Руси, то что прежде вас поразит своей величиною, простором, прочностью, красотой и чуть-чуть некомфортом? – это тюрьма, представительница законности, правосудия и того порядка, про который мечтал еще Гостомысл, и который и теперь остается заветною целью всех наших хлопот, толков и стараний о страны, кажись, и великой, и обильной, а на деле – и тесной, и голодной.

Не то однако же окажется при первом взгляде на Смоленск, с какой стороны не подъезжали бы вы к нему. Сперва во всем своем величии бросится в глаза собор, как будто стоящий на высоком и широком, окаймленном башнями пьедестале стен, то сбегающих в овраги, то поднимающихся на холмы по волнистому берегу Днепра.

Много людей трудилось над постройкой этих стен, и твердо же они легли на избранном месте! Ни страшные пушки Наполеона с двудесятью язык, ни филистерские распоряжения немецкого барона Аша, ни юмористические фантазии комика Хмельницкого не тронули их с места на вершок даже, и только сделали их более драгоценными в глазах людей мыслящих.

Много народу копошилось около этих стен, особенно в начале XVIII и XIX веков, много его и легло здесь понапрасну, не принесши никакой пользы человечеству в его жизни на земле и нисколько не утучнивши даже бесплодную почву окрестностей. Сигизмунд III и Наполеон I не сделали ничего хорошего, даже косвенно, ни себе, ни другим, ни своим, ни чужим. «Суета сует и всяческая суета!» – невольно скажешь со вздохом, смотря на эти поломанные, измождённые и обрушивающиеся, а все-таки крепко стоящие и поражающие своею массивностью стены. Слабоумный Сигизмунд оставил после себя по крайней мере память – Королевскую крепость, но что же осталось от гениального Наполеона?

При погребении в Королевской Крепости генерала Грабовского, естественного сына последнего короля польского Станислава Понятовского, он сидел на груде ядер и забавлялся перекатыванием ногою лежавшей тут же бомбы. Мюрат и Понятовский стояли по сторонам его. Последний чуть не со слезами умолял его остановиться в Смоленске, укрепиться в нем, запастись провиантом и боевою аммуницею для продолжения дальнейшего трудного похода. Мюрат, напротив, летел в незнаемую ему даль, чтобы покрасоваться там своим блестящим мундиром и своей залихватскою удалью в надежде скорого окончания войны, показавшейся ему легкой и могущей по его мнению, довершить ее блистательной и торжественной победой. В прении произошла и размолвка. Понятовский ухватился за рукоятку своей сабли, а Мюрат чуть своей не обнажил. Наполеон хладнокровно слушал их взаимные упреки, продолжая перекатывать бомбу, поднял голову, взглянул на обоих и как бы нехотя, медленно и вполголоса проговорил:

– Знаю, что вы у меня оба храбрецы, но будет так, как я распоряжусь.

И распорядился – усеять трупами людей всю дорогу при своем отступлении. Из всей его la grande armée[173]173
  Великая армия (франц.).


[Закрыть] осталось что-то, могшее поместиться в просторном дворе зажиточного русского крестьянина!

Много народу шевелилось здесь и прежде, во времена уделов. Смоленск выставлял войска более нынешнего числа своих жителей, а пределы его вдоль по Днепру и за рекой были очень значительны. Церкви, теперь запустевшие, стоящие на довольно почтенных расстояниях от нынешних пределов его, входили когда-то в городскую черту. Но судьба Новгорода и Пскова в борьбе Москвы с Литвою не миновала Смоленска, и он пал безвозвратно. Долго, очень долго смоляне тяготели к Польше, не смотря на крайне энергические меры, принимаемые Бироном[174]174
  Бирон Эрнст (1690–1772) – фаворит и советник царицы Анны Иоановны.


[Закрыть] и потом Елизаветой Петровной. Они женились исключительно на польках из-за межи, т. е. из Белоруссии, и первый, отступивший от этого обычая и женившийся на московке, был Потемкин, отец Таврического. Даже во время Понятовского[175]175
  Станислав II Август Понятовский (1732–1798), последний польский король и великий князь литовский в 1764–1795 гг.


[Закрыть], при дворе Адама Чарторижского[176]176
  Чарторыйский (Чарторыжский) Адам (1770–1861), русский и польский государственный деятель, глава княжеского рода. В течение его долгой жизни его неоднократно прочили в короли Польши.


[Закрыть], бряцал на лире гимны своему патрону смолянин Княжнин, а в 1812 Качинский, расстрелянный в Белом (третьим залпом, после двух холостых) был последним проявлением этого тяготения. Теперь все Пасеки (потомки Яна Пасеки, известного рубаки, оставившего после себя очень занимательные мемуары), Гречихи (однофамильцы Войского, выведенного Мицкевичем в поэме «Пан Тадеуш»), Вонляр-Лярские, Повало-Швыйковские, Огонь-Догоновские, Тумило-Денисовичи, Завиша-Шабля-Спиридович и проч., проч. гордятся званием дворян шестой книги[177]177
  Дворянские родословные книги, оформлявшие привилегии дворян, включали шесть частей. В шестую часть вносились «древние благородные дворянские роды».


[Закрыть] и слывут ярыми патриотами России, нисколько не уступая не только обрусевшим татарам (Азанчеевым, Майдиновичам, Булатовым) и немцам (Энгельгартам, Гернгроссам, Лесли), но даже и коренным москвичам (Аничковым, Каленовым и пр.)

Кроме пролома стены у т. н. Рачевки, памятника, воздвигнутого Николаем Павловичем, и одной французской пушки, валявшейся у его пьедестала, 1812 г оставил еще одно воспоминание во рву вблизи Молоховских ворот – невидный и неказистый надгробный памятник полковнику Энгельгарду, расстрелянному на этом месте. Вот что рассказывал наочный свидетель события, смоленский старожил Мехо (прусак, сын испанского эмигранта и отец единственного тогда аптекаря в городе).

По соединении двух армий у Смоленска, полковник Энгельгард[178]178
  Энгельгард Павел Иванович (1774–1812), отставной подполковник российской армии, командир партизанского отряда в Смоленской губернии.


[Закрыть] (один из племянников Потемкина) очутился в нескольких верстах от своего имения, просил позволения у своего начальства съездить домой на 2–3 дня, и уехал в сопровождении денщика. Дома застал он одну только старуху, оставленную, или добровольно оставшуюся, при всеобщем бегстве жителей от нашествия неприятелей. От нее узнал он однако же, что под домом, что под домом, в погребе, находится склад припасов, а что важнее еще, значительнее, количество заготовленных наливок, вин, и прочих питейных снадобий, до которых он был большой охотник. Пил он чисто по-русски – запоем, загулял, и прошло не три дня, а более недели со времени его приезда, а он и не думал возвращаться к своему полку. Между тем Смоленск был занят неприятелем, русские войска отступили к Москве, а французский отряд явился в самом подгородном поместии гуляющего полковника. С радушием принял он офицера, начальствующего отрядом, пригласил его к обеду, за которым и француз [подв…лился] до того, что позабыл, где он и кто с ним, впал в баранью доверчивость и, на предложение выпить холодного винца в холодке погреба, согласился с удовольствием. Пошли вдвоем, но вышел из погреба один хозяин, а гость остался там с распластанной топором головою. Тревога поднялась, найден и мертвец в погребе. Энгельгард между тем подкрепился еще на силах и улегся на диване в гостиной, запасшись пистолетом и саблею. Французы бросились к убийце, он защищался, но не успел ни одного ранить даже, как был связан, взвален на дровни и отправлен в Смоленск. Всю дорогу он кричал, ругался и в таком же виде был представлен в municipalite, в котором заседало волей-неволей несколько городских жителей и единственный оставшийся священник Мурзакевич. В то же мгновение Маршал Даву приказал нарядить военный суд в том же municipalité[179]179
  Городское самоуправление (франц.).


[Закрыть], и не протрезвевшийся и продолжавший ругаться Энгельрад был приговорен к расстрелянию. Его вывели за моховские ворота вместе с двумя солдатами французской армии, осужденными тоже на смертную казнь за мародерство, и поставили над одной ямою, приготовленной во рву. Для исполнения приговора над Энгельгардом, как полковником, наряжено 6 ружей, а над мародерами – под одному. С мародерами покончено было чуть не моментально, но с Энгельгардом дело промедлилось. Он не стоял на месте, метался во все стороны, кричал и ругался. Началась настоящая облава, как на зверя, и смертельно раненый 4 пулями в груди, он, пронзенный еще штыком, пал в шагах 10 от ямы, в которую был сейчас же оттащен, вброшен и засыпан землею. Назначенный потом следователь генерал Каверин в патриотическом увлечении хотел всех невольно заседавших в municipalite смолян расстрелять вместе с Рачинским, и только заступничество главнокомандующего Кутузова спасло их от незаслуженной казни.

В 1813 вдове Энгельгарда и родственникам его назначена пенсия, и через несколько лет поставлен чугунный памятник над его могилой[180]180
  Чугунный памятник, отлитый по приказанию императора Николая I на Александровском литейном заводе, был установлен на месте расстрела П.И. Энгельгарда в 1835 г. На памятнике была надпись: «Подполковнику Павлу Ивановичу Энгельгарду, умершему в 1812 году за верность и любовь к Царю и отечеству». После Октябрьской революции памятник демонтировали. Ныне недалеко от места расстрела, на доме № 2 по ул. Дзержинского установлена мемориальная доска в память П.И. Энгельгарда.


[Закрыть]. В одной яме лежали три трупа. Узнать, который из них Энгельгард не было бы никакой возможности, ежели бы не явился тут сосед, друг и приятель его Повало-Швыйковский:

– Вот он, голубчик мой Энгельгард, вот он! – вскричал Швыйковский, увидев один из трех черепов. – Видите ли: вот двух передних зубов в верхней челюсти нет. Это он, он, и никто как он!

Другой череп был с полным числом зубов, а у третьего не доставало одного или двух коренных зубов в нижней челюсти.

– Да почему же непременно он? – спросили Швыйковского.

– Помилуйте! Мы с ним однажды подвыпили, и чорт знает, за что, повздорили. Он меня хватил в рожу, я ему ответил тем же, и выбил ему тогда эти же два зуба. Вот видите этот кулак – он совершил это дело, и он – мой! Ну, как же мне не знать!

Аргументация показалась до того убедительной, что без малейшего возражения решились положить скелет с выбитыми двумя зубами под памятник, а другие два скелета мародеров отнесены были подальше.

II

Восточная половина Смоленской губернии заселена великорусами – племенем славянским, сформированный после других стране залесской на почве чудской, по Волге, Оке, Клязьме, Москве, Яузе, по рекам, названия которых никак нельзя признать славянскими. Западная же занята нынешними белорусами, потомками кривичей, главным городом которых был Смоленск.

Но что это за кривиче, будто призвавшие вместе с новгородцами варяго-руссов и между тем покоренные оружием второго по порядку варяжского князя? И что это за варяги, призванные или непризванные, но завладевшие всеми восточными славянами? Костомаров, увлекшись односторонним взглядом литовского историка Нарбута[181]181
  Нарбут Теодор (1784–1864) – польский историк, занимающийся в основном историей Литвы.


[Закрыть], сделал их литовцами. Карамзин, а за ним Погодин[182]182
  Погодин Михаил Петрович (1800–1875) – профессор истории, журналист, публицист. Один из главных идеологов панславизма.


[Закрыть] с братвою и учениками своими, на основании столь же односторонней летописи Нестора Печерского, обставали за их скандинавское происхождение. Спорили яро, но и покончили тем, что спорили: потому что нарешили ничего, и каждый остался при своем.

Известно очень хорошо, что скандинавские норманны ежегодно ватагами на ладьях оставляли свою бедную и бесплодную родину, и выселялись из нее, стремясь постоянно к благодатному югу. Все берега Балтийского (варяжского) моря были заняты ими, и везде здесь они были победителями и повелителями. Шайноха[183]183
  Шайноха Кароль (1818–1868) – писатель, историк и публицист. Один из сторонников теории о том, что польское государство было основано в результате скандинавского нашествия. Сенкевич охотно использовал его работы.


[Закрыть] очень основательно доказывает, что в самой Польше, стране довольно удаленной от моря, первыми основателями государственности были норманны. Дания, Англия и часть Франции были в их власти. В Европе по церквам молились, а furare normannorum libera nos domine?[184]184
  «От ярости норманнов избавь нас, Боже!» (лат.).


[Закрыть] И они между тем вились даже в Сицилии. Позже потом, но все-таки до Колумба, он завладели Исландией, Гренландией и Вейнляндом (Атлантическим прибрежьем Соединенный Штатов). Могли ли они оставить в покое и не завладеть литовскими племенами Ливонии, Жмуди и Пруссии, и могли ли, завладевши ими, не идти реками вглубь страны, населенной славянами и лежавшей на пути к Черному морю и Византии? Олег уже переместился в Киев, а Святослав даже и не хотел возвращаться в него из Переяславца болгарского? Даже имена их приводят к этому заключению: Олег, Ольга и Ольгерд, Аскольд, Рогвольд, Рингольд и Витольд, Синевс и Миндовс и проч. Но в Литве норманны встретились с систематически организованной религией и, как немногочисленные завоеватели, сами же сделались последователями ее. Не устояли и восточные славяне перед могуществом этой религиозной системы, и стали тоже поклоняться Перуну, Похвисту и другим богам литовским. Дидись – Ладо (великий порядок, судьба, fatum) вместе с Полелем (люли) и теперь вспоминаются еще в старых народных песнях. Но у литовцев верховным божеством был Знич (из ничего), чествуемый в виде огня, а славяне, кажется, не знали его. Это объясняется очень просто. Евреи часто поклонялись Ваалу вместо Еговы, буддисты и даже браминисты совсем позабыли Парабраму, да и мы, мы. Христиане, из 365 дней ни посвятили ни одного Богу Отцу.

Егова, Парабрама, Создатель – идеи слишком отвлечённые и не могущие принять никакой видимой формы, а для народа не развитого, как и для человека в детском возрасте, они совсем недоступны. Первосвященник литовской иерархии Криве Кривейто был блюстителем и вместе жрецом Знича, и все последователи литовской мифологии поэтому были кривиче. Истуканы Перуна стояли в Новгороде и Киеве, следовательно, и новгородцы, и киевляне были также кривиче, как и смоляне. Нынешний Новгород долгое время назывался Кривичинградом. Криве не имел никакой светской власти, и потому восточные славяне, оставаясь кривичами, не имели никаких с ним сношений и не знали его. Спросите крещеного тунгуса или остяка, кому он молится? Он ответит: «Богу». – «Какому?» – «Николе Чудотворцу и бабе (супруге) его Богородице». И оказывается, что этот христианин ничего не знает про Христа. И это в конце 19 века – а что же было за тысячу и полутора тысяч лет?

Все восточные славяне были кривичи, хотя могли отличаться говором, и даже обычаями жизни, а про то, откуда пришли варяги, из Раслагена, или из Россиен, не стоило и спорить. Во всяком случае они были норманны.

III

Еще до приезда в Смоленск я встретился с одной смоленской личностью, сильно заинтересовавшей меня. Дело было так.

Из Витебска с молодою женою своею я прибыл в Велиж и остановился в гостинице при почтовом дворе, содержимой знакомым Бекертом, бывшим кондитером в Витебске. Намереваясь на другой день выехать пораньше, мы перекусили и легли спать в отдельной небольшой комнате. Часов в 10 или 11 вдруг нас разбудил резкий и звонкий женский голос в соседственном зале, ругающий ямщиков, почтового писаря словами, не допускаемыми в печать, которые сыпались с разными усилениями, вариациями, модификациями и модулированиями так быстро и энергично, что поставили в тупик тех, кому они адресовались. И разудалый писарь[185]185
  Писарь этот был самым деятельным сподвижником известного Тришки Клингера. Он один уцелел из всей шайки, по усиленным стараниям г-жи Клингер. После бегства Клингера из Сибири он скрылся, но куда – неизвестно.


[Закрыть], и ямщик молчали. Призван был полицейский пристав с требованием немедленного наказания ямщика за грубость, и когда оказалось, что вся грубость его состояла в том, что он сказал: «Ну, полно, барыня, ругаться, ведь стыдно даже слушать твою брань» и пристав осмелился возразить что-то в защиту его, новый поток брани хлынул на бедного потерявшегося полицейского чиновника. Явился наконец городничий, и тот благоразумно заявил, что по требованию ее сиятельства ямщик тот час же подвергнется сотне ударов розгами. Сиятельство успокоилось, аппетитно поужинало и улеглось в соседственной с нашею комнате. Это была супруга губернатора смоленского княгиня Трубецкая, дочь фельдмаршала Витгенштейна[186]186
  Витгенштейн Эмилия Петровна (1801–1869), дочь генерал-фельдмаршала П.Х. Витгенштейна, жена смоленского губернатора П.И. Трубецкого (1798–1871). По свидетельству современников, она была известна своим сильным характером и любила «безраздельно править». Ее гнев и силу знали не только в городах, где она жила с мужем и детьми, но и на почтовых станциях, где ее боялись все извозчики.


[Закрыть], дама de la grand […][187]187
  Не разбор.


[Закрыть] даже в высшем петербургском кругу. Где и в каком институте или пансионе она изучила все формы народной брани со всеми ее оттенками? Всю ночь мы не могли уснуть. Жена моя от стыда закрылась подушками и, не зная, куда деваться, дрожала, как в лихорадке. Ее сиятельство изволила почивать недолго и уехала раньше нас. Велиж принадлежит к витебской губернии: и потому городничий отпустил ямщика. Назвавши его только дураком за то, что он не промолчал, когда взбесившаяся баба ругала его ни за что, ни про что. Не так бы дело кончилось в каком-нибудь уездном городе смоленской губернии.

Замечательнейшею личностью в Смоленске был Тимофей[188]188
  Архиепископ Тимофей (в миру Трофим Тимофеевич Кетлеров, 1782–1862), с февраля 1834 г. епископ Смоленский и Дорогобужский.


[Закрыть], престарелый епископ смоленский и дорогобужский. Как и за что попал он в архиереи – трудно ответить, потому что кроме неукротимой страсти делать наставления и читать проповеди, не мог никто найти в нем что-нибудь достойное похвалы и уважения. Наставления же его и проповеди могли только возбуждать или смех, или сожаление. Помешанный на какой-то простоте духа он был предметом всеобщего посмеяния. Сам он говорил в простоте духа и настойчиво требовал, чтобы все верили, думали, жили и говорили в простоте духа, которая в большей части случаев была ни более, ни менее, как синоним полного идиотизма.

Однажды его угостили пакетиком, полученным будто официально из Петербурга с нотами для полного хора кантаты к тексту:

 
По имени – Тимофей,
По званию – архиерей,
а по уму – так ей-ей,
пребольшой дуралей!
 

Долго доискивались виновника этого шуточного скандала. Но как сами разыскиватели улыбались только исподтишка, то, разумеется, дело нужно было без отлагательства предать суду божию. Так оно и покончилось ничем, как будто его и не бывало.

Зимой по Днепру устраивался конский бег, где особенно отличались лошади одного из Энгельгардов, в самом деле, рысаки не последние. Не понравилось это преосвященному Тимофею, тем более, что никто не явился к нему ни за советом, ни за благословением его. И вот в одно воскресение оставшимся в соборе нескольким десяткам стариков и старух начал он проповедовать, объясняя слова «много воззванных, а мало избранных»[189]189
  Евангелие от Луки. 14:24. «Ибо сказываю вам, что никто из тех званых не вкусит моего ужина, ибо много званых, но мало избранных».


[Закрыть]приблизительно следующими фразами: «Вот вы, набожные слушатели, верующие в простоте духа, остались здесь, во храмине, чтобы услышать слово божие из уст моих. Блаженны вы ести, яко те немногие избранные. А вот те многие любомудрцы, что побежали и поскакали на ристалище, устроенные неким Энгельгардом, те – воззванные, не явившиеся на пиршество и осужденные на огонь вечный в геенне кромешной!» – можно представить, какое впечатление должны были произвести подобные проповеди.

К 15 августа, дню успения (по местному говору – ушествия) пресвятой Богородицы из всех окрестностей Смоленска, верст за 50 и более, собираются сельские бабы к храмовому празднику Смоленской Божьей Матери на воротах, неся с собою расчёсанный лен, выпрямленные нитки и сотканные полотенца. Накануне вечером трудно уже пробиваться по улицам сквозь толпу собравшихся крестьянок. Толкотня и говор не прекращаются и ночью, потому что едва ли десятая часть всех пришедших найдет приют в домах города. По тротуарам, у заборов – везде толпы то стоящих, то сидящих, то лежащих женщин. Смоляне прозвали их за что-то авдотками, и какой-то классик-семинарист выразился про них даже гекзаметром: «Audotae hodic nobis ranarum modo coaxant!» («Авдотки нам сегодня по-лягушачьи квакают».)

Не мог преосвященный Тимофей оставить и авдоток, малых сих, без наставлений и поучений, тем более, что у днепровских ворот по его же распоряжению, или как он выражался, благословению, поставлен был ящик с призванием верующих сносить посильные лепты на обновление износившейся и пришедшей в ветхость ризы Пресвятой Богородицы. И вот, когда весь огромнейший собор был набит ими, он с умилением увещевал их веровать в простоту духа без любомудрствования, и ежели бы в чем которая из них усомнилась, то да обратится к нему за просветлением взоры ея. Нашлась же какая-то не только верующая, но и размышляющая авдотка и обратилась к нему с просьбой объяснить ей: «Святое ушествие – мущинка али женщинка?»

– Жено, кощунствуешь! Дьявол, исконный пакостник рода человеческого, искусивший праматерь нашу Евву, глаголет твоими устами! Кайся, кайся скорее, да не погибнешь во веки!

Авдотка-то ото всего сердца и слезно покаялась, но сколько людей пожимали плечами и не умели даже скрыть улыбки на лицах своих.

Дряхлый лютеранский пастырь, застраховавший свою жизнь во время оно, и внесший ежегодными уплатами сумму чуть ли не втрое больше назначенного им после себя наследства, умер наконец в Смоленске, и на его место прислан другой, питомец Дерптского университета, прочно закаленный в буршевских коммермах[190]190
  Коммермах – торжественное собрание членов братства, одного из видов студенческих объединений, известных как академические корпорации. Академические корпорации существуют и сегодня, но их популярность достигла пика в XIX веке. Корпорации были наиболее популярны на немецких территориях, а также в академических центрах со значительным процентом немецкого населения, таких как, например, Дерпт (ныне Тарту). Эти собрания отличались веселой атмосферой и были связаны с употреблением большого количества алкоголя.


[Закрыть] и кнайпах, а равно и в богословской диалектике – он, делая визиты всем, без различия вероисповеданий, как властям, так и замечательнейшим личностям города, явился и к преосвященному. Тот принял его с подобающею важностью, совсем не соответствующей простоте духа и между прочим отнесся к нему с фразой:

– Вы – христианский, хотя лютеранский священник, и потому, я полагаю, что вы сознаете свое низшее значение в сравнении с нашими священниками. Ведь вы верно знаете, что мы-то, мы первые, а вы далеко за нами.

– Вполне согласен, ваше преосвященство, – сказал пастор. – Я не надеялся услышать от вас столь лестную похвалу, за которую приношу чувствительнейшую благодарность.

– За что же? – в недоумении спросил Тимофей.

– Священное писание у нас одно и то же, и потому я осмеливаюсь обратить внимание вашего преосвященства на слова, находящиеся в нем: «первые будут последними, а последние – первыми»[191]191
  Евангелие от Марка. 10:31. «Многие же будут первые последними, и последние первыми».


[Закрыть].

Остолбенел архиерей и едва собрался с силами ответить на этот ловкий диалектический изворот вздохом и чуть ли не со стоном:

– Любомудрствуете, любезнейший, любомудрствуете. А мы-то в простоте духа, без всякий любомудрствований…

– Змий искуситель! – прибавил преосвященный, обращаясь к стоявшему при нем причетнику и указывая пальцем на удалявшегося в переднюю пастора.

Общество сельского хозяйства и промышленности затеяло выставку произведений своей губернии. Последовало разрешение на нее свыше, и хотя малочисленность экспонатов и жалкий вид представляемых ими предметов очень затрудняли и устроителей, и распорядителей, однако придан был ей вид, хотя не блистательный, а все-таки сносный, и даже очень порядочный. Оставалось открыть ее поднятием иконы, молебном и водосвятием; и вот затруднение: никто из членов общества не хочет отправляться к его преосвященству в виде депутата с просьбою благословить открывающуюся выставку. Да и в самом деле что а охота вдруг попасть в некие энгельгарды? Кое-как уговорили наконец помощника председателя общества и директора гимназии Петра Дмитриевича Шестакова[192]192
  Шестаков Петр Дмитриевич (1826–1889), педагог, ученый и общественный деятель. С 1852 по 1855 гг. – инспектор, а с 1855 по 1860 гг. – директор Смоленской гимназии. В 1865–1883 гг. исполнял должность попечителя Казанского учебного округа.


[Закрыть] съездить к страшному архиерею. Тот поехал и успел склонит его на соизволение, но спрошенный о приеме и разговоре во время приема, ответил с улыбкой и махнув рукою только односложным «ну!»

По окончании молебна преосвященный выступил с необходимой и неизбежной при каждом случае импровизированной в простоте духа проповедью и разрядился следующим условным периодом:

«Ежели открываемая выставка имеет целью усиления славы божьей и благодарности всевышнему за данные им дары, ежели она будет возбуждать в душах посетителей ее благочестие и набожность – я призываю на нее благодать Создателя и благословляю ее; ежели же напротив она послужит к распространению житейской суеты, роскоши и разврата, и отвлечет набожных и преданных веры от простоты духа, смирения и покорности божьему провидению, то я проклинаю ее и предаю анафеме».

Заметим, что это был финал его проповеди, или, лучше сказать, заключение высказанной им семинарской хрии, и что вслед за этим хор певчих грянул: «спаси, господи, люди твоя», и проповедник пошел окроплять залы выставки святой водою.

– То же он и вчера говорил, – сказал П. Д. Шестаков по окончании обряда открытия.

Простота духа не оставила преосвященного Тимофея и в присутствии Государя Императора Александра Николаевича в Смоленске.

Перед обедом Государь, подошедши к столу, хотел налить себе рюмку вина, как вдруг архиерей, приглашенный тоже к столу, обратился к нему со словами:

– Богу нужно прежде помолиться, ваше Императорское величество, Богу!

– А, да! Начинайте!

– Очи всех, Господи, на тя уповают… – и т. д., с чувством, толком и продолжительной расстановкой прочитал архиерей.

Государь пригласил занять его место возле себя и постоянно подливал в его рюмку вина, упрашивая выкушать.

Под конец обеда бедный старик не мог подняться с кресла без помощи двух послушников. Александр Николаевич, был, кажется, очень доволен неустойчивостью архиерея, не показывая вид, что не примечает ее.

Через месяца 4 или 5 епископ смоленский и дорогобужский был уже на упокое на Меже, в Ардынской пустыне поречского уезда.

IV

Совершенно в противоположность архиерею можно поставить другую современную ему личность – председателя казенной палаты, Колковского. Ежели тот говорил и действовал по своему понятию в простоте духа, то этот напротив и одно, и другое вел выгодным для собственного только индивида и всегда окольным и извилистым путем.

Генерал Черняев был женат на его сестре, женщине замечательной красоты и ума. При помощи ее Колковский поступил в гражданскую службу, начав ее с очень неказистой карьеры писца, но при протекции сестры и ее мужа, быстро подвигался и в чинах, и в соответствующих им должностях, и наконец дошел до места советника в казенной палате. Тогда в палате за столом сидели 4 советника. Три из них получали не более 400 руб. асс. годичного жалования и должны были довольствоваться исключительно им только. Не то четвертый, заведующий питейным сбором. Этот при таком же жаловании имел с одних откупщиков по губернии более 10 000 рублей так называемого приношения, кроме неопределенной доставки для домашнего употребления натурою quantum satis[193]193
  Достаточное количество (лат.).


[Закрыть] водок, настоек и наливок. Колковский вскоре занял это теплое местечко и женился на девушке с порядочным приданным и, главное, первой красавице в Вильне.

Тамошний генерал-губернатор кн. Долгоруков был, как и все его однофамильцы, очень липок к прекрасной половине человеческого рода, и эстетическое сердце его не могло не таять при одном только созерцании красоты. Колковский подметил эту слабость сиятельного правителя страны и расчел, что, ежели красота сестры доставила ему независимое положение со средствами наживы, то из красоты молодой жены можно будет извлечь выгоды далеко большие. Сблизить ее нарочно с кн. Долгоруковым и, как говорится, подсунуть ему. Колковская сделалась явною любовницей генерал-губернатора, который никуда почти не являлся без нее. В театре, на гуляниях, вечерах и балах Колковская везде с Долгоруковым. Весь чиновный мир ухаживал за нею и низко кланялся ей. Она сделалась правительницей целых трех губерний. Чины, награды и ордена посыпались на Колковского, он самодовольно потирал себе руки и зажил на славу. Долгоруков не жалел ничего, кутил, веселился, истощался на дорогие подарки своей возлюбленной, и лез в долги, тогда как Колковский наживался со дня на день.

Маленькая тучка набежала раз только на виленский горизонт. Долгоруков распорядился потешить Колковскую неизвестным ей развлечением и устроил возле бульвара великолепные русские качели. В мясоед по воскресениям и четвергам устраивались гуляния с музыкой, певчими и иллюминациями. В особенном мягком бархатном ящике князь с дамой своего сердца изволил то взлетать с восторгом горе, на 5 или 6 саженей вверх, то опускаться с упоением вниз – долу. Но вот случилась беда! В какой-то понедельник утром на рассвете появилась длинная. В несколько саженей, и широкая, более сажени, белая простыня, растянутая во всю ширь качелей, с крупной надписью:

 
Cud nad cudami w Wilnie się dzieje —
Na szubienicy, nazwanej kaczele,
Co czwartek i co niedzielę
Wieszają się sami złodzieje!
 

(Чудеса из чудес делаются в Вильне, на виселице, именуемой качелями, по четвергам и воскресениям воры сами вешаются).

Колковская впала в истерические припадки и серьезно заболела. Долгоруков сейчас же приказал поломать качели, и к масленице их уже не было.

Хотя и не в этом же году, а все-таки после масленицы настал котику великий пост. Долгоруков был сменен, оставил Вильну, Колковскую и долги без уплаты. Евреям-кредиторам оставалось только говорить: «Ай вай! Руки уехали, а долги остались!».

Колковская вдруг лишилась всего своего ореола, и муж ее заблагорассудил переместиться из не совсем благосклонной к нему Вильны на новую почву в Смоленск, председателем казенной палаты. Хорошо ему было бы и тут, когда бы не одно, надо полагать, непредвиденное им и не взятое в расчёт обстоятельство. Супруга его заболела психическим раздвоением, чуждалась всех, возненавидела мужа, называла его в присутствии слуг и посторонних людей иудою, осквернителем, унизившим, продавшим и обесчестившим ее, затворилась на несколько даже дней в своей спальне и там плакала, рыдала, била себя в грудь и молилась, стоя на коленях. Как ни ухаживал за нею муж – ничто не помогало. Она впала в религиозную манию и твердила только одно: «смириться, молиться и каяться!». Колковский volens nolens[194]194
  Волей-неволей (лат.).


[Закрыть] должен был осуществить это ее желание.

Со времен Бирона католической церкви и католических священников не было во всей смоленской губернии. Это-то и принудило Пржевальских, Синявских, Пташинских и других мелких помещиков крестить новорожденных детей в православии, за невозможностью ездить для того за границу в Польшу. Колковский выхлопотал дозволение построить небольшой костел и при нем иметь постоянного приходского ксендза. Довольно красивая каменная церковь воздвигнута была в так называемой солдатской слободе, недалече от молоховских ворот, вблизи проходящего тут же ярославского шоссе. При ней приличный ломик для священника со службами, садиком и огородом. Каждое утро часов в 10 в закрытой карете Колковская шагом ездила в церковь к обедне, в предпраздничные и праздничные дни к вечере. Она успокоилась несколько, но осталась до конца грустною, печальною и молчаливою.

После Колковского заведование католической церковью перешло к синдикам, избираемым прихожанами. Синдики, вероятно, прочитавши поэму Мицкевича «Пан Тадеуш», хотели иметь у себя что-то вроде идеального ксендза Робака и, разумеется, постоянно ошибались. Все присланные ксендзы были люди добрые, неглупые и даже почтенные, но не расставались с аксиомой, выраженной еще в начале 16 века польским поэтом Яном Кохановским в его макаронической шутке:

 
Non [licet] księdzo poczciwam zonam habeze,
Sed [licet] curwam trzymare kucharkam[195]195
  Далекая от оригинала цитата из произведения Яна Кохановского «Carmen macaronicum de eligendovitae genere». Это произведение также приписывалось Себастьяну Фабиану Кленовичу.


[Закрыть].
 

(Неприлично ксендзу иметь честную жену, но прилично содержать развратницу-кухарку).

* * *

Третью очень замечательной личностью был смоленский ротмистр еврей Ицко Закошанский. Не было, кажется, помещика, не заискивавшего у него доброго расположения. Вся смоленская [сумстократия]: Друцкие, Потемкины, Энгельгарды, Лесли, Криштафовичи и прочие сидели буквально говоря, в одном из его карманов. Ходил он в длиннополом сюртуке с шестью или семью карманами с каждой стороны. Это была ходячая контора, и в случае надобности в справке, Ицко только начинал считать карманы: «Дрей, фир, финф, зекс», и дойдя до известного года, сейчас же вынимал из него пачку, где находился искомый вексель или другое какое-нибудь долговое обязательство. Удивительна была его доверчивость, и что только с ним не поделывали смоленские помещики! Продавали ему хлеб на корне – он платил, а они жали, молотили и сбывали в другие руки. В гражданской палате у него было постоянно не менее 30 исков. Но как и председатели, и советники были или родные или хорошие знакомые ответчиков, то дела тянулись бесконечно, и Ицко морщился, почесывал затылок, терпеливо ждал, и даже, когда имению должника угрожала опись и продажа с аукциона, давал опять деньги под новое обязательство.

Не могу забыть встречи с ним в гражданской палате. На страстной неделе, когда чиновники говели, Ицко зашел в палату справиться о своих делах, так как наступала светлая седмица, в которой присутствий не бывает.