Текст книги "Записки старика"

Каждый студент должен быть тоже деятельным, и самый инертный, неподвижный, и даже неодаренный от природы способностями должен был при усидчивом труде и неусыпной умственной работе, хоть выбиваясь из последних сил, тянуться за передовыми скакунами. Вся университетская молодежь сомкнулась в кружки и общества с предначертанными и ясно сознанными целями, а чистая нравственность была общим идеалом всех. И вот сперва студенческая сатира в газете «Brukowiec»[154]154
  «Wiadomości Brukowe» – «Уличные новости» (польск.). Сатирический еженедельник, печатный орган общества «Товажиство Шубравцов». Издавался в Вильне в 1816–1822 гг. В 1830–1836 годах была предпринята попытка издания его в Санкт-Петербурге. Однако в столице России он был не так популярен, как среди студентов и выпускников Виленского университета.


[Закрыть], стала по-шекспировски отчеканивать и клеймить позором пустоту, бессодержательность и распущенность дутых, яснеосвецоных и ясновельможных графов, баронов и прочих титулованных особей. Утирали слезы кулаками эти гербовые господа и особенно госпожи, но не смели, по чувству своей несостоятельности, выступить на открытую борьбу с бичующим их плебсом. Это было первое проявление демократического духа в среде молодежи. Но повеяло с запада романтизмом, и желание расторгнуть все оковы, связывающие свободу мысли приглаженными, нафабренными и припомаженными условиями псевдоклассических форм обуяли пылкими сердцами молодых тружеников. Гете, Шиллер, Байрон, Мур не всем были доступны, многие должны были ими восхищаться только на веру, судя по отзывам передовых, или по переводам, большею частью плохим и бесцветным. Но вот Жуковский напечатал в Петербурге свою «Светлану», и баллада эта произвела в Вильне неисповедимый фурор. «Раз в крещенский вечерок» повторялось по домам и на улицах молодежью обоих полов, детьми и даже уличными мальчишками. «Вот как нужно писать, к черту все классические правила и формы! Да здравствуют простота и народность!» – прокричали студенты и с теплым рвением, чуть не с горячечным жаром, взялись за дело. Кто собирал народные сказки и предания. Кто переводил их, кто изучал обычаи простонародной жизни и вникал в значение их и условия их происхождения, и все писали, писали, писали. Семнадцать типографий в одном Вильне день и ночь были заняты печатанием только того, что оказывалось будто достойным печати, а писали чуть ли не все грамотные и полуграмотные.

«Есть, чем восхищаться, – пожалуй, скажут теперь, – разве тем только, что на бумагу был большой расход». Оно так! Но русская литература разве имела бы такого представителя у себя, как Кольцов[155]155
  Кольцов Алексей Васильевич (1809–1842) – русский поэт-купец из Воронежа. Его вдохновляли рассказы купцов, горожан и крестьян, с которыми он встречался во время работы.


[Закрыть], ежели бы полуграмотным запретить под анафемою браться за стихокропление, а ведь он начал писать и писал даже долго потом, оставаясь все-таки чем-то менее полуграмотного, и между тем он же сделался лучшим выразителем народного быта и народного склада мысли. Мицкевич, блистательный представитель этого периода Виленского университета, начал очень неблистательно, но под руководством других, особенно Ежовского[156]156
  Ежовский Юзеф (1792–1855) – один из основателей общества филоматов. После ссылки вместе с Мицкевичем вглубь России, продолжил свою академическую карьеру. Читал лекции в Казанском и Московском университетах.


[Закрыть], развился, окреп и оставил за собою всех своих руководителей. Надобно еще заметить, что первая любовь его к девице Марии Верещако, долго его вдохновлявшая, возникла и укрепилась пением с нею белорусских песенок.

И работала же молодежь, работала и втягивалась в работу так, что работа эта делалась для нее необходимостью жизни и чуть ли не второю жизнью. Вот только что умерший Крашевский, этот последний могикан, написал, не считая газетных статей, более 450 томов сочинений, из коих многие не без литературных и научных достоинств. Не всякому удается прочесть столько книг во всю свою жизнь.

И выходили же тогда из университета учителя, каких после не было видно, каких и теперь нет. Они-то заставили примерами и советами всю школьную молодежь в округе предаться науке и стремиться к умственному развитию. Писали и сочиняли все мальчуганы, и каждый ученик, не ниже третьего класса, вылезал уже из кожи вон, чтобы только обратить внимание на свое произведение.

Большею частью эти усилия принимали форму песен: в два темпа (краковяк) или в три (мазурка). Каждое событие, каждый слух даже сейчас же воспроизводился в виде песенки и разлетался иногда очень далеко. Был даже один краковяк с припевом после каждого куплета:

 
Ale cicho, cicho, cicho,
Bo posłyszą – będzie licho![157]157
  Но тихо, тихо, тихо, Услышат – будет плохо (польск.).


[Закрыть]
 

число куплетов которого было бесконечно, потому что менялось чуть не каждый месяц и чуть не в каждой местности.

Мазурки и краковяки сочинялись на польском языке, вновь же явившиеся русские и даже белорусские песенки (а их было немало) распевались на готовые уже народные мотивы. Народности мирно сближались. Русские барышни играли на фортепьянах краковяки и мазурки, польские панны восхищались «Лучинушкой», любовались «Калинушкой». Солдатских песен только не пел никто, и русская молодежь стыдилась их. Старики, смотря на это, самодовольно улыбались; морщились, но молчали одни только доробковичи: им неприятно было сближение с белорусским народом.

Тридцатый и особенно следующие за ним годы все это разбили, как говорится, в пух и в прах. Витебская губерния оставалась на военном положении. В самом Витебске не произошло ничего особенного. Привезли только двух ксендзов и забрили им лбы. Один из них был известный по омскому делу и казненный там Сероцинский[158]158
  Сероцинский Ян Хенрик (1798–1837) – священник, сосланный в Омск за участие в Ноябрьском восстании. В 1833 г. участвовал в омском заговоре, за который в 1837 году был приговорен к наказанию шпицрутенами, равносильное смертной казни.


[Закрыть]. Да еще прошла чрез город партия ребятишек, набранная в Царстве Польском в кантонисты[159]159
  Кантонисты – малолетние и несовершеннолетние сыновья нижних воинских чинов, принадлежавшие к военному званию и в силу своего происхождения обязанные служить в армии.


[Закрыть]. Они ходили в сопровождении дядек-солдатов и испрашивали милостыню. Г-жа Пестель подала троим, явившимся к ней, пятирублевую ассигнацию, но офицер, конвоировавший партию, отнял у них эти деньги и взял себе. Понятно, что после никто не подавал им ни копейки. Накармливали мальчуганов досыта, поили их чаем и кофе, причем, и провожавшие их дядьки получали по рюмке водки, но от подачи денег или какой бы то ни было движимости все, как бы сговорившись, воздержались.

Военное положение само по себе нисколько не было тягостно, ежели бы то, что называется подонками общества, не вздумало пользоваться им и, разумеется, пользоваться способом грязным и соответственным только подонкам. Еврейских лапсердаков почти всех передавила холера, остался еще один элемент и элемент христианский, но чуть ли не презреннее лапсердаков. Вот что случилось со мною в мае 1832 года.

В полдень я возвращался по Смоленской дороге из ботанической экскурсии и, проходя около так называемого Цареградского трактира, встретился со знакомыми своими Воробьевым и Рыпинским. Они почти насильно затащили меня в трактир, приказали подать закуску, и мы поместились в бильярдной. Я никогда не играл хорошо на бильярде, но Воробьев был не искуснее меня и потому для препровождения времени мы вооружились киями и начали партию. Мне пришлось делать трудный шар.

– Эге, да тут надо виртуоза, – сказал более нас понимающий Рыпинский.

– Ну, попробуем, авось удастся, ведь на счастье нет закона.

Едва я сказал последние слова, как меня схватил кто-то за правое плечо и сказал:

– Как вы изволили сказать: нет закона?

Я осмотрелся. Передо мною стояла какая-то личность, разбрюзглая, испитая, встрепанная и сильно воняющая сивухою. Зеленый фрак со светлыми пуговицами, сильно поношенный, такие же брюки, порванные во многих местах и заштопанные, вполне соответствовали его тоже поштопанной физиономии.

– Что вам нужно? – спросил я.

– Вы сказали-с…

– Вон, пока цел! – крикнул я и толкнул его локтем и тупым концом кия в грудь. Он ушел.

Как и когда он вошел в бильярдную и долго ли был в ней – никто из нас не заметил. По уходе его мы посмеялись над случившимся событием, покончили партию и стали закусывать.

Вдруг является полицейский пристав Мецгер и за ним прогнанная личность во фраке со светлыми пуговицами.

– Вот-с они, – сказала она, указывая на меня.

– Извините, но я должен представить вас немедленно в полицейское управление по доносу на вас вот этого господина, – сказал пристав, обращаясь ко мне.

Мецгер был честный немец и общий наш знакомый. Мы тут же рассказали ему все дело, как оно было.

– А все-таки мне нужно вас арестовать, извините, я послан полицмейстером.

С ним были жандарм и полицейский служитель. Нечего было делать. Все мы в числе семи человек пошли пешком около версты до заставы и более полутора версты по большой улице городом. За нами ехал биржевой извозчик, на котором приехал Мецгер с доносчиком. Встречались нам и знакомые, и незнакомые, останавливались, смотрели на нас и, разумеется, каждый что-нибудь да подумал на свой лад и по своему соображению.

Пришли мы в полицейское управление, и Мецгер пошел с докладом к полицмейстеру. Тот немедленно явился и заявил, что сейчас же приедет жандармский полковник.

Полковник Мердер приехал, и дело минуты в три объяснилось.

– Они сказали, что законов нет, а указы его императорского величества?

– Да послушай, милый человек, будь же потолковитее и не пошучивай так со смыслом указов его величества.

– Помилуйте, ваше высокородие, долг верноподданного…

– Экая свинья безобразная! – крикнул Мердер, выходя из себя. – Еще он толкует о долге. Без тебя знают долг. Убирайся вон!

– Я-с жаловаться буду.

– Жалуйся, негодяй, жалуйся! В шею его! – скомандовал полковник жандарму, и я видел, как тот, быть может, слишком уже усердно исполнил это приказание.

– Вы можете судебным порядком требовать с доносчика удовлетворения, – сказал мне полицмейстер.

Я промолчал.

– А что взять с него? – спросил Воробьев.

– Разве только рубашку с плеч, – ответил Мецгер.

– И с целым табунов вшей, – прибавил Рыпинский.

– А ведь согласитесь, господа, что жалко «Слова и дела»[160]160
  «Слово и дело государево» – условное выражение XVII–XVIII вв., произнесение которого свидетельствовало о готовности дать показания (донос) о государственном преступлении.


[Закрыть], там, по крайней мере, был первый кнут доносчику[161]161
  Наказание за ложный донос по Соборному уложению 1649 г.


[Закрыть], – сказал Воробьев.

– Разумеется, – ответил полковник, – не каждому мерзавцу придет охота подставлять свою спину под батоги, а вот по милости таких негодяев, поверьте, нет нам покоя ни днем, ни ночью.

Доносчик был писец, за пьянство изгнанный из нижнего земского суда.

Мы разошлись, но это еще не конец.

Доносчик после жандармского внушения не жаловался никому, но когда я шел по бульвару, сопровождая трех дам, мать с двумя дочерями, он встретился со мною, низко поклонился и жалким голосом произнес приблизительно следующую речь:

– М[илостивый] г[осударь], вы видели, как я пострадал по вашей причине. При том же вы меня так крепко ударили кием в грудь, что чуть не переломили ребро, и я при сильной внутренней боли начинаю харкать кровью. Будьте великодушны и обратите ваше милосердное внимание на мою беззащитность и немощность. Сказано бо весть: всякое даяние во благо[162]162
  «Все, что дается во благо, и всякий дар совершенный – свыше, исходят от Отца Светил, у которого нет ни перемен, ни затмений». Послание Иакова 1:17. По: Библия. Современный русский перевод.


[Закрыть].

– Двугривенный довольно? – спросил я его с презрением.

– Душевно-с благодарен, – смиренно ответил он. Я подал ему монетку, он схватил ее и пошел вполне удовлетворенный.

IX

Не всегда, однако же, доносы сходили с рук так легко. Нет! Они иногда вели за собою строжайшее следствие, продолжительнейшие аресты и десятки людей губили окончательно, по крайней мере, портили всю их карьеру. Такие доносы исходили уже не от пьяных писцов, а (стыдно сказать) от людей более интеллигентных – нравственно свихнувшихся, прибавим для их оправдания.

В декабре 1831 г. или в январе 1832 у г-жи Пестель был вечер, где, по обыкновению, собиралась вся витебская знать, начиная с генерал-губернатора до более зажиточной молодежи, принимаемой всегда радушно гостеприимною хозяйкой. Танцевали под фортепиано, и любимый танец мазурку отхватили под достигшую только тогда до Витебска мазурку Хлопицкого, сыгранную вновь прибывшею из Литвы русскою дамою. Мотив этот очень понравился кн. Хованскому, начался общий разговор о мазурках, и он заявил, что очень бы хотелось бы ему услышать и пение их. К несчастью, здесь был ученик шестого класса гимназии, сын домашнего доктора графа Хрептовича Брам, одаренный чудным дискантом и мастерски аккомпанирующий себе в народных песнях и романсах. По просьбе милой хозяйки и князя он сел за фортепиано и пропел мазурку: «Tam na błoniu błyszczą kwiecie». Большую часть текста Хованский понял без объяснений, а чего не понял, то сейчас же было ему переведено слово в слово. Тут же были жандармский полковник, комендант и много русских чиновников, как прокурор и проч. Всем понравился как мотив, так и текст песенки, и никто в ней не нашел ничего ни предосудительного, ни даже подозрительного. Но как эта несчастная мазурка наделала потом много беспокойств и бед, то я считаю необходимым привести полный дословный перевод ее:

«Там на равнинах блестят цветы, и улан стоит на страже, а девушка, как малина, несет корзинку роз.

– Стой, обожди, красавица-чародейка, откуда ты переступаешь маленькими ножками?

– Я из этой хатки, собирала цветы и возвращаюсь.

– Быть может, ты скрываешь толпы неприятелей? Поцелуй меня и я тебя пропущу.

– Я ведь не такая. Поцелую тебя, только сойди с лошади.

– С лошади сойду – закон известен: сейчас же получу пулю в лоб.

– А из той охоты, что ты так скор, останься же без поцелуя.

– Хотя мне это будет стоить жизни, я должен тебя поцеловать.

– Клянусь Богом в небе! Жалко мне тебя, ты сам себя губишь.

– Труба зовет меня в бой. Целуй скорее, моя девушка!

– Будь покоен, возвращайся из войны, и я поцелую тебя.

– Когда возвращусь счастливо, где же искать мне тебя в мирное время?

– Там, в той хатке, возле матери, выше по речке.

– А как буду убит, что так легко, и поцелуй твой пропадет?

– Верная тебе, на твоей могиле, поцелую крест!»[163]163
  Патриотическая песня известна во многих вариантах. Написана Франчишеком Ковальским во время Ноябрьского восстания 1830–1831 гг. Известна под разными названиями. Музыка написана австрийским композитором Венцелем Робертом фон Галленбергом.


[Закрыть]

Самая строгая цензура не могла бы привязаться тут ни к одному слову, ни к одной фразе. Но какой-то француз сказал же, что в необыкновенных и загадочных вопросах надобно cherchez la femme[164]164
  Ищите женщину! (франц.)


[Закрыть], и был вполне прав.

Femme эта была Лебедевская, дочь того пьяницы мещанина, который потом кувыркался у протоирея Ремезова, девка рослая, атлетического сложения, о которой отец хвастливо отзывался, что она любому мужику в объятиях может все кости переломать. Это была нахальная распутница, не пропускавшая встретившегося с нею молодого мужчину без обращения к нему с каким-ни-будь пошлым предложением пройтись с нею по городу домой, попотчевать ее конфектами, провожать ее на прогулку за город, домой или в баню и тому подобное. Черты лица ее были грубы, и в целой ей ничего не было грациозного. Но были же люди, которые восхищались ею, быть может, ломка костей нравилась им. Кто знает? Какой-то классик сказал же: «[5 слов нрзб.] sapientis de gustibus non disputantur»[165]165
  Мудрей о вкусах не спорит (лат.).


[Закрыть].

Но у женщины, даже глубоко павшей, всегда пробивается потребность безинтересной нравственной любви, и всегда у нее есть какой-нибудь избранник, хотя на время, пока его не подменит другой. И Лебедевская тоже влюблялась, тоже имела своих избранников.

У живописца Лохова, человека очень ограниченных средств жизни репетитором уроков с его детьми был за квартиру и стол гимназист 5-го класса, сын какого-то вольноотпущенного, некто Федор Грибачев, мальчик довольно смазливый, при бойких способностях и во всех отношениях прекрасного поведения; он отличался особенною мягкостью характера, чистосердечием, усидчивостью и прилежанием. Нельзя было не полюбить его за все эти качества, и знающие его всегда отзывались о нем с похвалами. Когда попечителю Карташевскому[166]166
  Карташевский Григорий Иванович (1777–1840) – русский педагог, попечитель Белорусского учебного округа; в последний год жизни – сенатор.


[Закрыть] понадобился репетитор для его детей и племянников Воейковых, которых он привез с собою в Витебск, общий голос рекомендовал ему Грибачева, который более года оправдывал хорошее о нем мнение. Карташевский был им очень доволен и сам же назначил сверх квартиры, стола и платья еще несколько рублей в месяц на мелочные расходы.

Где-то во время прогулки Лебедевская увидела его и чутьем опытной ищейки нашла, что это, как говорится, непочатое блюдо, взялась ревностно следить за ним, ловить его, завлекать и – соблазнила невинного и неопытного юношу. Он влюбился в нее любовью чистого и непорочного сердца.

После скромной и наполовину с голодом и холодом жизни у Лохова Грибачеву у Карташевского было очень хорошо. Его приглашали репетировать уроки гимназистам и в другие дома. Полковник Мезенцев (отец убитого в Петербурге начальника III-го отделения собственной его величества канцелярии) и заведующий дворцом генерал-губернатора Волков испросил у Карташевского дозволения ему заниматься и с их детьми. Он зажил припеваючи. А тут сама подвернулась еще женщина страстная, пылкая, ухаживающая за ним и влюбленная в него до того, что в объятиях ее трещали кости. Можно ли быть счастливее!

Но Лебедевской нужны были его физические силы, и она по своему разумению подкрепляла их сперва легкими винами, потом наливочками, а затем ерофеичем[167]167
  «Ерофеич» – разновидность русской травяной настойки.


[Закрыть]. Грибачев спился.

При всей снисходительности своей Карташевский принужден был прогнать его из своего дома, но он не хотел губить молодого человека, в надежде, что при других условиях жизни он образумится и исправится. Взял в свой дом репетитором Коссовича[168]168
  Коссович Каэтан Андреевич (1814–1883) – русский и белорусский востоковед (санскритолог, иранист и семитолог). Член Парижского и Лондонского азиатских обществ, а также Восточного общества Германии. Маркс вместе с Коссовичем посещал гимназию базилианского ордена в Витебске. Об этом пишет Валентин Пикуль в своей исторической миниатюре.


[Закрыть] (потом проф. зендского и санскритского языков в Петербурге), и Грибачев остался при уроках у Мезенцева и Волкова.

Лебедевская между тем нашла другого какого-то оперивающегося птенца, перестала зазывать к себе Грибачева, перестала потчевать его и охладела к нему окончательно именно тогда, когда ему и она, и ерофеич сделались потребностями и второй натурой его.

Ему нужно было бороться вдруг с двумя увлекающими его силами – и на то не стало у него твердости. Лебедевскую подменил он только другою, Матрешкою, пухленькою горничною в доме Мезенцева. Но тут встретились непредвиденные для него обстоятельства: его сильно поколотил дворник в одну ночную экскурсию к Матрешке. Сам-то он улизнул из рук его, но Матрешка получила более сотни плетей на конюшне, а он остался только при уроках у Волкова. Сердобольная г-жа Волкова, управлявшая вместо своего мужа, который у нее был только на посылках, не только домом генерал-губернатора, но и самим им, и всем его генерал-губернаторством, взглянула на разгул репетитора своих детей как на ветреную шалость пылкой молодости и махнула рукой на все даваемые ей предостережения.

Но Грибачев и Матрешка чувствовали взаимную потребность и сходились при всех удобных случаях. Однажды они назначили себе ночное свидание под баркою, строящеюся на берегу Двины. Грибачев вечером выпил немалую толику и отправился поджидать на условленное место. Матрешка опоздала, а его между тем хмель разобрал немилосердно, и он уснул сном беспамятства. Матрешка пришла, старалась его разбудить, но убедившись в сильном опьянении его, решилась идти домой, и в раздумии и тихими шагами вышла из-под барки. Ночной обход захватил ее, взял и бесчувственного Грибачева и обоих доставил на съезжую. Утром деву отвели по принадлежности к ее помещику Мезенцеву, а ловеласа – по начальству в гимназию, и обоих сдали с надлежащими при этом отношениями из полицейского управления. Мезенцев отпорол свою крепостную на славу, обрезал ей косу, сбрил все волосы, где ни росли, не оставивши не только бровей, но и ресниц, и прогнал из дому босую и в одной рубашонке, изодранной и крайне грязной. Какая-то старуха-жидовка, промышлявшая проституциею, сжалилась над нею, дала ей свои туфли, кофту и платок на голову. Гимназия исключила Грибачева из своего ведомства, и ему торжественно при всех учениках был отрезан красный воротник у форменного вицмундира. Волкова и в этот раз оправдывала его постоянством сердечной привязанности, и он все-таки репетировал уроки ее детям.

Более всего надеялся Грибачев на учителя латинского и польского языков (последний преподавался тогда в гимназии наравне с французским и немецким), образцового преподавателя и высоконравственного человека Радислава Шепелевича[169]169
  Шепелевич Гаудентий (Радислав) (1800–1846), поэт, в 1830–1834 гг. был преподавателем Витебской мужской гимназии. После окончания дела был освобожден от занимаемой должности с «волчьим билетом» – выдачей ему послужного списка с записью о нахождении под следствием.


[Закрыть], неоднократно дружески увещевавшего его. Но и тот, несмотря на свою снисходительность к грешкам молодости, сказал в совет:

– Жаль человека, но оставить его в гимназии я не вижу возможности.

Это взбесило Грибачева, и он решился мстить, а средством мести своей избрал донос.

И вот в один вечер за чаем со страхом и трепетом сообщил он Волковой, что гимназисты поют революционные польские песни, что среди них, по-видимому, завязалось тайное общество, что даже жизнь его сиятельства не в безопасности. Испуганная Волкова сейчас же сообщила все слышанное Хованскому, и дело закипело. Ночью был позван Грибачев в секретное отделение канцелярии генерал-губернатора, и там он подтвердил свое сообщение, главою тайного общества назвал Шепелевича, а членами – запевала Брама и других, кого ему вздумалось. Брама отец поручил хорошо знакомому и, кажется, товарищу своему Шепелевичу, у которого он и жил, а сам Хованский слышал пение Брама на вечере у г-жи Пестель. Донос оказался более нежели правдоподобным. Правитель канцелярии Глушков и письмоводитель его Васильев, человек, как все говорили, очень древнего рода, потому что предки его во времена Гиксов ели в Египте лук и чеснок, обрадовались возможности отличиться и получить за отличие хорошенькое вознаграждение. Нужно было только раздуть дело, и не пожалели же они своих легких и раздули! Утром часам к 9-ти сделаны были обыски более чем в десяти домах и арестовано более 15 человек, а к 12 часам уже составлена следственная комиссия по этому делу. В ней участвовали: сам генерал-губернатор, правитель его канцелярии Глушков, адъютант и чиновник особенных поручений Гамалея, жандармский полковник Мердер, предводитель дворянства Энько и еще несколько лиц, которых теперь вспомнить не могу. Секретарем комиссии был Васильев, а переводчиком с польского – учитель русской словесности В. Чистяков. Кроме Шепелевича и Брама помню, что арестованы были ученик Шанявский и чиновник Михаловский. У Брама нашли переписанное им какое-то, не вошедшее в состав петербургского издания стихотворение Мицкевича, фамилию которого, равно как и фамилию виленского профессора Лелевеля, небезопасно было произносить. У Шепелевича нашлись письма студента Московского университета Заблоцкого[170]170
  Заблоцкий (Лада-Заблоцкий) Тадеуш (1811–1847), поэт, этнограф, переводчик. После окончания Витебской гимназии в 1831 г. был зачислен казеннокоштным студентом на отделение словесности и литературы Московского университета.


[Закрыть], показавшиеся подозрительными. Заблоцкий был арестован и привезен в Витебск. В бумагах его найдены письма Верниковского, вывезенного из Вильны вместе с Мицкевичем и служившего учителем в Казани или в Харькове[171]171
  Верниковский Иван (Ян) Антонович (1800–1864), языковед, преподаватель древней истории и географии в Казанском и Харьковском университетах. За участие в тайном обществе филаретов в 1824 г. был выслан в Казань, где на время описываемых событий состоял профессором арабского языка в местном университете и был преподавателем гимназии.


[Закрыть]. Арестовали и этого, и у него нашли стихотворное письмо к нему Заблоцкого, в котором были страшные слова: «А нам остается только страдать, пока Бог не взвесит судьбу поляка на лучших весах».

 
Nim Bóg na lepszej szali los polaka zważy.
 

Это показалось следователям преступлением, чуть не превосходящем все статьи уложения о наказаниях. Мазурка, петая Брамом, подверглась тоже остракизму. «Да какой это улан? А какие это там неприятели?» – и сотни подобных вопросов задавались подсудимым заправлявшим кодом всего дела Васильевым.

Следствие тянулось почти год целый, к допросам призывали очень многих жителей города, еще больше привозили как ответчиков и как свидетелей из разных – ближних и дальних – мест. Весь двухэтажный поиезуитский монастырь был плотно набит арестованными.

Но всему есть конец, кончилось и следствие. Шепелевич возвратился к жене, сошедшей с ума во время его ареста. Брам отправлен к отцу. Заблоцкого взял на поручительство помещик велижского уезда Алексиано (сын греческого пирата, оказавшего важные услуги Орлову-Чесменскому в архипелаге и награжденного за то жалованным имением).

Энько, Чистяков и большинство участвовавших в следственной комиссии, а равно и все почти жители города, явно утверждали, что дело это кончится или ничем, или какими-нибудь пустяками. Глушков, Гамалея и особенно Васильев, напротив, говорили, что дело это очень важное и должно иметь дурные последствия для подсудимых. И они были правы. Столько шуму и столько издержек не могло же остаться без отыскания виновных; и, по конфирмации Николая Павловича Заблоцкий, Брам, Шанявский и Михайловский (люди молодые) приговорены в солдаты на Кавказ, Шепелевич же и Верниковский (пожилые) признаны ни в чем не повинными.

Заблоцкий в 1847 г. умер от холеры в Кульпах, будучи начальником тамошних соляных копей. Верниковский был потом директором Харьковской гимназии, я виделся с ним в Москве в 1852 г. Он тогда издавал свой перевод со шведского поэмы Тегнера «Фритьоф»[172]172
  Сага о Фритьофе Смелом – эпическая поэма, состоящая из двадцати четырех песен. Ее автором был Эсайас Тегнер (1782–1846), шведский епископ и поэт.


[Закрыть].

А Грибачев? Стараниями Волковой и послушного ей кн. Хованского он назначен учителем русского языка в каком-то уездном училище Гродненской или Киевской губернии. Чистосердечно и беспристрастно говоря, он был едва ли не лучшею из личностей, назначаемых тогда на подобные должности и набираемых большею частью из оказавшихся негодными по почерку полковых писарей или спившихся полицейских писцов. Уехал он из Витебска презираемый всеми. Сама распутная искусительница Лебедевская, нравственно убившая его, заявляла свое раскаяние в том, что допускала к себе такого как он негодяя.

* * *

Я не писал своей автобиографии, зная, что жизнь моя ни для кого не занимательна, а старался только вычислить те впечатления, которые врезались в моей памяти под влиянием окружавших обстоятельств. И все теперь это прошло и не может возвратиться!

Еще одно слово. Витебск – это Эльдорадо Белоруссии. Что же делалось окрест его, на то лучше ответит белорусская же поговорка:

 
Авой як кепска (плохо)
Коло Вицебска.
А коло Орши
Так еще горши;
А там, у Миньску —
Совсим по-свинску.
 

Енисейск, 1887 г., апр[еля] 17

М. Маркс