Текст книги "Записки старика"

Э и на великолепном маскараде явилась с торжественною свитою в костюме царицы саввейской, приезжавшей к Соломону (т. е. Наполеону III) с целью удивляться его мудрости. Было ли тут чему удивляться, про то, без сомнения, не умолчит впоследствии болтливая старуха-история, а теперь можно сказать утвердительно только одно, что удивление царицы саввейской[215]215
  Легендарная царица Савская (библ. Шеба). Также известна как правительница царства Саба. Ее встреча с Соломоном описана в Библии.


[Закрыть] воплотилось в длиннейшее родословие великих негусов[216]216
  Негус – королевский титул в Абиссинии.


[Закрыть] абиссинских, страшных когда-то византийской империи и [съякшавшихся] теперь с нашею волжскою вольницею, а с comtresse[217]217
  Графиня (франц.).


[Закрыть] ничего подобного не произошло.

 
«Знать, прошли уже дни Соломона
С виноградом и смоквой его!» —
Как говорил Гурский.
 

К приезду Государя гонор, учитель немецкого языка[218]218
  Очень удачно переводивший Кольцова. Жалко, ежели после него затерялся этот поэтический труд, в бытность мою в Смоленске уже приводившийся к концу – прим. М. Маркса.


[Закрыть], сочинил приветственное стихотворение, не лишенное поэтических достоинств, а советник палаты государственных имуществ Щавинский, воспитанник бывшего Кременецкого лицея, составил исторический план окрестностей Смоленска с подробным обозначением на нем стоянок лагеров и размещения войск Сигизмунда III, Шеина, Наполеона I и Кутузова. Оба эти произведения представлены были в походную канцелярию Его Величества и, после отъезда Государя, возвращены авторам через губернатора.

В стихах Гонора был, впрочем, намек, что для полного счастья человечества остается теперь только освободить его от [нем…[219]219
  Не разбор.


[Закрыть]]. В Вильне Ант. Одынец[220]220
  Одынец Антони Эдвард (1804–1885) – поэт, филарет, переводчик, друг Адама Мицкевича. Сторонник лояльности.


[Закрыть] поднес тоже Государю свою сильно напыщенную, ловко отрифмованную оду безо всяких намеков[221]221
  Произведение «Приди, Царствие Божие» написано в память о пребывании Александра II в Вильне 6–7 сентября 1858 года.


[Закрыть], и та была принята очень благосклонно. К работе же Щавинского нельзя было сделать никакой придирки. Кто тут сорудовал – неизвестно, но Государю ни то, ни другое не было представлено.

– Руска язык – это нежна язык, тонка язык, она может все, все, все! – говаривал учитель французского языка Ян, волллонец родом, державшийся оранской партии, бежавший из Бельгии в Голландию, и высланный оттуда королевой Анной Павловной к Николаю Павловичу в Россию pour être outehitele[222]222
  Чтобы быть утешителем (франц., русск.).


[Закрыть].

– А ну, наш дорогой славянофил, переведите-ка на русский язык словечко…нем…., – сказал, озадачивая его, Домбровский.

– Я не знай, а вот Гаврил Антонович.

– Что вам нужно? – спросил Гурский.

– «Kforttru…ntf» – что это такой?

– Ну! – попобесье, и всё тут.

Все расхохотались, но довольнее всех остался Ян, переводивший:

 
Le rossignol perchй sur un rameau,
 

Нежною и тонкою русскою фразою:

 
«Соловушка на сучке сидит».
 

Что же делать – «семья не без урода»! Но этот урод был добрый и пресмирный человек и вдобавок старательный исполнитель своей обязанности и образцовы служака.

VII

«Vu choc des opinions jaillit la vérité![223]223
  «В спорах рождается истина!» (франц.).


[Закрыть]» – говорят французы и говорят сущую правду. Но от столкновения стремлений, направленных даже в одну сторону, что происходит, на то ответить очень трудно. Гримальди[224]224
  Гримальди Франческо Мария (1618–1663) – итальянский астроном, математик, физик и философ. В 1651 г. вступил в орден иезуитов. Открыл и описал явление оптической дифракции и интерференции света.


[Закрыть] еще в 1663 пришел же к странному заключению, что свет, прибавленный к свету, порождает тьму, что-то похожее свершилось и в Смоленске, спустя почти 200 лет после Гримальди.

Помещик бельского уезда Рачинский (имени и отчества не могу вспомнить), ярый крепостник и вместе с тем пылкий славянофил погодино– аковского пошиба, был консулом в Варне. Болгары, угнетаемые не столько турками, сколько своими единоверцами фанариотами[225]225
  Фанариоты – потомки греческих аристократов, оставшиеся в городе после завоевания Константинополя турками. В Османской империи фанариоты были очень влиятельной группой, часто занимавшейся торговлей и дипломатией.


[Закрыть], воздыхали давно уже к России, считая единственною державою, могущею освободить несчастную их родину как от тяжкой власти магометян, ослабевших уже, обанкрутившихся, и в сущности нестрашных им, так и от несносного гнета пройдох греков и армян, капиталистов и кредиторов, державших своих должников турков в полной зависимости и повиновении. Рачинскому открылось здесь поприще прилагать свои славянофильские идеи к житейской практике. Он интимно сошелся не только с болгарами pur sang[226]226
  Чистокровный (франц.).


[Закрыть], но и со всеми их фракциями: потурченцами, погерченцами, понямченцами и прочими отщепенцами. Набрал кучу ребят и молодых людей всяких состояний и вывез их в Россию. Прежде оставил он их у себя в бельском своем имении, а сам отправился в Петербург постараться о размещении их. Это ему удалось, кажется, лучше даже чем он надеялся. Государыня Мария Александровна взяла на себя содержание их и размещение по разным учебным заведениям. В пансионе при смоленской гимназии помещены были на ее счет три болгарина Диньков, Витанов и Тенов. Рачинский привез их в Смоленск очень не вовремя, весною, в конце учебного года. Нужно было оставить их в городе, в каком-нибудь семейном доме, где бы они, кроме того, могли приготовиться к поступлению в один из классов гимназии, сообразно степени их знаний. По совету директора П. Д. Шестакова и других знакомых г-ну Рачинскому лиц, он обратился ко мне с предложением взять их к себе до августа месяца. Таким образом трое молодых болгаров очутились под моею опекою. Прочие их товарищи отвезены были в Петербург и в Москву и сданы в распоряжение славянских комитетов[227]227
  Славянский благотворительный комитет создан в 1858 году с целью поддержки южных славян. Непосредственной причиной создания общества была деятельность иезуитов среди православных жителей Турции. Первоначально действовал только в Петербурге, но в конце 1860-х годов были открыты отделения в крупнейших городах Российской империи.


[Закрыть].

Диньков, Витанов и Тенов были три чрезвычайно разношерстные личности. Общего между ними, кроме того, что они болгаре, ничего не было. Даже и того расположение, которое невольно связывает земляков на чужбине, я за ними не приметил. Вообще они сносились между собою очень недоверчиво и крайне несочувственно.

Старший из них, юноша лет 19, с пробивающимися усиками, Георгий Диньков, был сын солунского[228]228
  От Солун – болгарское название Салоник.


[Закрыть] богача, имевшего коммерческие сношения с Гермополисом, Марселью и даже Ливерпулем, погерченца (как занявшегося торговлею) и даже потурченца (потому что был в самых дружественных сношениях с Садык-Пашою, т. е. с М. Чайковским[229]229
  Чайковский Михал, он же Садык Паша (1804–1886) – писатель и патриот, стремящийся к восстановлению независимости Польши, близкий соратник Адама Чарторыйского/Чарторыжского. Долгие годы жил в Турции, где принял ислам. По его инициативе был основан Адамполь. Во время Крымской войны организовал отряд султанских казаков. В конце жизни он вернулся в Россию, принял православие и проповедовал панславянские идеи.


[Закрыть], командиром гнат-казаков). Он поступил в Афинах в военную службу прямо в гвардию королевы эллинов, но пробыл в ней недолго, пырнул кинжалом своего командира и бежал восвояси, где, однако, не мог жить явно, и должен был скрываться. Это не составляло для него большого затруднения, т. к. близ Солуни есть горы, а в горах ускоки[230]230
  Ускоки – христианское население Балкан, которое бежало («ускакало») от захватчиков в соседние страны, чтобы продолжить борьбу против Турции.


[Закрыть], имеющие своих агентов не только в каждом городе, но чуть ли не в каждом селении. Отец Динькова был в больших хлопотах, что делать с любезным и вдобавок единородным детищем, и куда сунуть его. Как вдруг явился как deus ex machina[231]231
  Букв.: «бог из машины» (лат.). Развязка вследствие непредвиденного обстоятельства.


[Закрыть] к чадолюбивому батюшке Рачинский с предложением отправить сынка для образования ума и сердца в Россию. Предложение было принято с восторгом, выразившимся материально значительною суммой, отпущенной на столь благую и высокую цель. Чрез Балканы явился Диньков в Варну, а оттуда без всяких затруднений вместе с другими под эгидою консула прибыл в Одессу.

Другой, лет 17, Витанов был сын какого-то духовного лица. В детстве занимался чисто народною профессией, т. е. пас свиней, потом поступил в какое-то католическое духовное училище, откуда отец взял его поспешно, боясь, чтобы он там не сделался понямченцем. Он был суеверен: упыри и вилы (русалки) дополняли его богословские сведения, и любил говорить много, переливая из пустого в порожнее, по привычке всех недоучек, считающих себя мудрецами среди темных, безграмотных и развесивших уши слушателей. И физиономия его, и цвет волос (он был блондин) изобличали в нем какое-то неюжное происхождение, а хитрость, пробивающаяся в каждом его слове и взгляде, еще сильнее отличала его о то всех болгар.

Третий, Тенов, лет не более 14, был истый сын народа со всеми хорошими и нехорошими качествами. Застенчивый, скромный, тихий и молчаливый, он редко вступал в разговоры даже со своими земляками, а плохо владея русским языком, еще меньше с кем бы то ни было из посторонних. Умственные способности его были небойкие, но старательность и усидчивость чрезвычайные. Он был круглой сиротой и сношений с родиной у него никаких не было.

У покойной жены моей была особенная страсть, которой я часто потешался и любовался – это накормить каждого родным его блюдом. Приедет кто из Варшавы и на столе непременно явятся фляки, из Малороссии – галушки и вареники, из Литвы – колдуны, из Белоруссии – кулага. Она кормила пленных турок мамалыгой и пилавом, а заезжих итальянцев – макаронами и полентой. Испанца, приехавшего с М.И. Глинкою[232]232
  Глинка Михаил Иванович (1804–1857), русский композитор. Родился в селе Новоспасское Смоленской губернии. Летом 1847 г. останавливался в родовом имении, возвращаясь из Испании в Петербург.


[Закрыть], попотчевала яичнецею с чесноком на деревянном масле, которое тот с умилением съел, запивая хересом, целую большую сковороду, и потом более часа, т. е. во все время переваривания этой отвратительной яичницы не мог оторваться от рояли и варьировал на всевозможные лады родную свою хоту арагонезу[233]233
  Хота – традиционный испанский народный танец, «Арагонская хота» – так называется увертюра Глинки, вдохновленная испанскими мотивами.


[Закрыть].

На другой день пребывания болгар в моем доме пилав, маслины и стручковый перец за обедом, и кофе после обеда произвели на них подобное же действие. Они бросились целовать руки у моей жены и стали звать ее с тех пор момкой[234]234
  Матерью (болг.).


[Закрыть], а дочь мою – госпожанкой[235]235
  Барышня (болг.).


[Закрыть].

В первое воскресение я им заявил, что они, ежели желают, могут идти к обедне в любую церковь с условием только не разлучаться в разные стороны и по окончании богослужения возвращаться домой. Им очень понравилось, что я предоставил это дело их воле.

Чрез несколько дней Диньков и Витанов обратились ко мне с просьбой дозволить им написать письма к родным в Турцию и к товарищам в Москву.

– Пишите, сколько вам угодно. Вот вам почтовая бумага и куверты. Только потрудитесь сами относить на почту, – сказал я.

– И нам можно писать по-болгарски? – спросил Диньков.

– По-китайски даже, если умеете, я ведь не стану читать ваших писем. Вот вам еще сургуч и печать. Только надпись на куверте чтобы была написана четко и правильно, ежели хотите, чтобы письма ваши доходили по адресу.

Через полчаса Витанов опять спросил меня, можно ли им будет получать письма к ним под моим адресом.

– Извольте, но на куверте должна быть надпись «для передачи» такому-то.

– А без этой надписи нельзя?

– Без надписи я поневоле распечатаю письмо, писанное не ко мне, а это, согласитесь сами, не совсем хорошо и даже некрасиво.

Вследствие этого я вскоре стал получать письма к ним из Солуни, Тырнова, Одессы, Киева, Москвы, и, как помнится, одно из Петербурга.

Однажды вечером, занимаясь у себя в кабинете, я услышал какое-то пение, отворил дверь и стал прислушиваться к нему. Мотив был до скуки однообразен и совсем неизящен. Быть может, потому, что все три голоса пели в унисон, не варьируя нисколько.

За первою песнью последовала вторая и третья, и те показались мне не лучше первой.

Кроме великорусских, малороссийских, белорусских и польских мотивов, мне хорошо еще знакомы румынские, и все они нежны и грациозны, а в болгарских нет ни того, ни другого. А между тем румын от болгар отделяет только Дунай, а что тот Дунай в сравнении с Леной или Ангарой даже!

– Что вы тут пели? – спросил я, вышедши из кабинета.

– Момка и госпожанка хотели послушать наших песен, – отвечали они, заминаясь.

– Да пойте себе, сколько вам угодно, только я советую вам спеться получше.

– Вот Диньков все затягивает по-гречески, Тенов держит хорошо, – сказал Витанов.

– А вы, Диньков, знаете греческие песни? – спросил я.

– Знаю

– Так я попрошу вас, спойте какую-нибудь.

– Какую же? Я знаю военные, солдатские.

– Ну! Давайте сюда солдатскую.

И Диньков затянул какую-то мелодию. Но что же это за мелодия и можно ли ее так называть? Чистый сарказм над пением!

Мне тотчас же вспомнился профессор греческой литературы в московском университете. Оболенский, который однажды запел на лекции Анакреонову оду таким нечеловеческим голосом, что в аудитории

 
Constupuere omnes, apertaque ora tenebant,
 

как мы переделали из вергилиева

 
Conticuere omnes, intentique ora tenebant[236]236
  Все молчали и пристально наблюдали за открытыми ртами (лат.).


[Закрыть].
 

– Пойте, пойте, но только прошу вас, греческие песни оставьте. От них ушам больно, – сказал я, выходя из гостиной.

В Древней Греции были Аполлон с семиструнною лирою и с девятью гетерами-музами, и Орфей, усмирявший Цербера, и сирены сладкоголосые. В ней когда-то паны и селены играли на дудочках, а Тритоны трубили в рога! Куда все это девалось? Правда: Константин Порфирогенит в X веке говорил, что вся Морея[237]237
  Пелопоннес.


[Закрыть] уже ославянилась. Пусть так. Но нынешние греки не умеют петь даже и по-болгарски, до других же славян им очень далеко, а воют точь-в-точь шакалы во время течки. Итальянцы не претендуют на свое происхождение от римлян, а ромеосам и фанариотам непременно хочется быть эллинами, и каждый торгаш халвою считает себя потомком по крайней мере Аристида, Перикла или Филипомена, ежели только не Гезиода, Сократа или Демосфена.

Вскоре из Москвы было получено известие, что один болгарин в пансионе при 1-й московской гимназии повесился. Это и Динькова, и Витанова, и смиреннейшего Тенова сильно обескуражило. Они впали в задумчивость и молчали.

– А вот что, господа, – сказал я им. – Послушайте моего совета и отвыкайте понемногу от табаку. После каникул поступите в пансион, а там курить вам не позволят. Тяжко будет.

– Мы и в бельской деревне не курили, – прервал меня Диньков.

– Как знаете. Только я полагаю, что это нелегко.

– Что же делать. Нельзя будет, так и не будем курить. – ответили они.

Оказалось, из рассказов, сообщенных ими момке и госпожанке, с которыми они были далеко откровенными, нежели со мною, особенно с первою, которой они постоянно целовали руки, что г-н Рачинский держал их у себя, что называется, в ежовых рукавицах. Они там не курили, утром и вечером читали по очереди предлинные молитвы, все среды и пятницы постились елеем, а великим постом, особенно во время говения оставались вполне на сухоядении даже без елея. В будни занимались переписыванием каких-то бумаг, а в праздники чтением евангелия, четиминей и других душеспасительных книг. Письма их подвергались строжайшей цензуре и корректуре, а полученные ими – перлюстрации. Одним словом – жутко!

Через месяца два я получил с почты пакет, а в нем: во 1) Хвалебную оду на болгарском языке ко мне и моему семейству. И во 2) Благодарственный адрес всей болгарской молодежи в Москве. Ода, сочинение Райко Ив. Жинжифова[238]238
  Жинжифов (Жинзифов) Райко Йоанов (Иванов) (1839–1877), болгарский писатель, журналист, переводчик. На то время студент историко-философского факультета Московского университета.


[Закрыть], была написана гладкими и звучными стихами (пятистопный хорей с цезурою за третьею стопою), и что именно мне понравилось с благородным достоинством и без унизительной лести. В одном месте только теплая и сердечная благодарность выразилась у поэта уж чересчур гиперболически, потому что он произвел жену мою в какой-то духовный чин женского рода, повелевающий ангелами. Я ответил на одно и на другое и, кажется, не остался в долгу, потому что после в Москве был встречен болгарами с сердечно теплым радушием. Очень жаль, что при общей погибели всего моего имущества, лишился я вместе с прочими и этих драгоценных для меня бумаг. На адресе, твердо помнится, была подпись Каравелова[239]239
  Каравелов Любен Стойчев (1834–1879), первый болгарский профессиональный писатель, крупная фигура болгарского национального возрождения. На то время студент историко-философского факультета Московского университета.


[Закрыть].

В половине августа болгары переместились от меня в пансион. Все они поступили в третий класс. По закону божию и русскому языку их нельзя было принять выше. Таким образом, 19-летний полудикарь, гвардеец королевы эллинов и ускок очутился среди ребятишек и под строгим надзором школьной дисциплины. Ну, как тут не произойти гримальдиевской теме?

В январе совсем неожиданно получается официальное предписание немедленно отправить Динькова в Москву, откуда он с величайшею поспешностью должен ехать в Салоники для принятия наследства по смерти отца. Славянские комитеты в Москве и Петербурге снабдили его деньгами на путевые издержки, и он через Варшаву и Вену очутился в Новом Саде […][240]240
  Не разбор.


[Закрыть], откуда прислал под моим адресом письмо своим товарищам с известием, что отец его жив, здоров и не думал умирать, что все это шутка за шутку! Письмо было наполнено очень непохвальными отзывами о России и оканчивалось словами: «Я за границею, всему конец и пусть обо мне никто не беспокоится». Нечего сказать – ловкая шутка!

Но не прошло и месяца, как к величайшему удивлению я получаю другое письмо от какого-то г-на Мурковича. Он сообщает, что супруга его по железной дороге ехала с болгарином Диньковым и в порыве своего благорасположения к нему, вручила ему дорогой револьвер и коробочку с драгоценностями, что обе вещи составляют собственность его, ее мужа, а не ее, его жены, и что он обращается ко мне с требованиями, чтобы я поспешил принять все меры, от меня зависящие, к возвращению этих вещей их законному владельцу, так как он намерен судебным порядком требовать отдачи их и притянет в таком случае и меня к делу.

Как тут Диньков приплел меня к своим шурам-мурам с г-жею Миркович, и почему г-н Миркович обратился ко мне со своими требованиями и угрозами – трудно понять.

А все-таки на невольный вопрос «А сколько Диньковых utrius que generis[241]241
  Все разновидности (лат.).


[Закрыть], не бежало из России, а оставаясь в ней, пользовалось ее благодеяниями, пока они им были нужны?» – остается отвечать последними болгарскими событиями.

VIII

Никак неожиданно на помещичьем горизонте явилась зловещая туча.

В доме Петра Петровича Клачкова у Никольских ворот, мне случилось быть свидетелем следующей сцены.

В гостиной находились: во 1) хозяин дома, помещик Красненского уезда, тощий, тщедушный, с огромными бакенами и усами с проседью, провалившимся носом и широко, почти колесообразными раскрытыми веками. Во 2) Яков Федорович Азанчеев, того же уезда, полнолицый брюнет, атлетического сложения без одной ноги, но зато с двумя костылями. Ногу потерял он при штурме Варшавы в 1831 году, и вследствие этой болезненной потери терпеть не мог ничего польского, начиная с ядра, оторвавшего ему ногу, до малейшего оттенка в говоре своих крепостных белорусов, которых немилосердно плетьми обучал правилам русской грамматики в живой речи, а никак не в чтении, или на письме, потому что, чего доброго, они станут рассуждать несоответственно своему званию и назначению. Это было alter ego Кн. М.В. Друцкого и его интимнейший ближний. В 3) Известнейший свету полковник Шервуд-Верный[242]242
  Шервуд Иван Васильевич (1798–1867), офицер русской армии. Известен доносом Александру I о готовящемся восстании декабристов, за который ему позже Николаем I была присвоена фамилия Шервуд-Верный.


[Закрыть], проживавший тогда в Смоленске по выпуске из семилетнего заключения в Петропавловской крепости за мошенническую выходку пред покойным Николаем Павловичем, упрятавшим его туда на всю жизнь. Он не расставался с орденом св. Анны на шее, за которую даже получал ежегодную пенсию из капитала. Жил он в Смоленске с супругою (?), бывшею прежде будто бы графинею Струтинскою, и сыном ее, мальчиком лет 14, которого все в городе звали шервуденком. Потом он уехал в Москву, поселился в гостинице Рим, и там в одно прекрасное утро улетучился камфорообразно со всем своим семейством, так, что московская полиция очень долго билась над его розыском.

Когда я вошел в гостиную, почтеннейший кавалер св. Анны рассказывал свои похождения на мистических вечерах у г-жи Татариновой в Петербурге, куда он был командирован для подробнейших исследований тайны этих сходок. Клачков и Азанчеев слушали его со вниманием и ловили каждое его слово. У начала рассказа я не был, но из того, что мне пришлось слышать, я мог заключить только, что или Шервуд врал бессовестно, или все тогдашние мистики, иллюминаты и прочие эксцентрики мужского и женского пола, не смотря на их высокое положение в обществе и внешний лоск цивилизации были не то что безумными, а просто сумасшедшими субъектами, которых следовало поместить не в монастыри и тюрьмы, а прямо в обуховскую больницу[243]243
  Обуховская больница в Петербурге, одна из первых российских больниц, где занимались лечением различных заболеваний, но это учреждение обычно ассоциировалось в первую очередь с психиатрическим отделением.


[Закрыть] и, обривши им головы, лечить их там холодною водою.

Подали закуску с коньяком, настойками, водками и винами, и все устремились к столу.

В это время принесли с почты «Московские ведомости», Клачков стал просматривать их и чуть-чуть не подавился находящимся во рту куском.

И в самом деле было чем подавиться! В ведомостях черное на белом стояло известие, что помещики литовских губерний подали Государю Императору чрез генерал-губернатора Назимова всеподданнейший адрес с просьбою об освобождении крестьян от крепостного права.

– Это что затеяли мосцивые паны…?! – прогнусил Петр Петрович, заканчивая фразу непечатною бранью.

– Старые штуки!

 
Boże daj, boże daj,
By załysnał znowu maj! —
 

пропел под нос Шервуд-Верный, остро, пронзительно и ехидно всматриваясь в Азанчеева.

– Польская интрига! – проревел тот, хватаясь за свои костыли.

Настало общее молчание, которым пользуясь и я, заглянул в газету. Так! И дышать легче, и в глазах посветлело! Но что же предо мною воочью?

– В каторгу мерзавцев! – со свистом прогнусил Клачков.

– Не к декабристам ли в помощь? – спросил насмешливо Шервуд.

– Повесить всех до единого! – громко возопил Азанчеев. – Что та каторга? Сейчас же к князю Михайлу Васильевичу.

Он схватил костыли и, не простясь ни с кем, зашагал в переднюю и уехал к отцу Друцкому.

Словечки «польская интрига», послужившие московским ведомостям, а за ними и другим газетам балансиром при [прижских] на туго натянутом канате тенденции, и при производстве иногда очень ловких, а иногда и безобразных сальто-морталей, изобретены и в первый раз произнесены были Яковом Федоровичем Азанчеевым, а не московскими ведомостями, и в Смоленске, а не в Москве. Святая истина требует от меня заявления этого факта во всеуслышание с подробным изложением всех обстоятельств, сопровождавших его. Fiat Justitia![244]244
  Да будет справедливость! (лат.).


[Закрыть]

Чрез несколько дней новый удар: петербургское дворянство подало такой же адрес! Почва под ногами крепостников зашаталась.

А тут выступили еще и тверичи, да махнули так ловко, что их безумные (по-тогдашнему) мечты могли осуществиться только в конце всех реформ Царя-освободителя. Когда их арестовали и развезли по местам не столь отдаленным, проблеск надежды на лучшее будущее, засиял на лицах смолян.

– Тверичи – вечные враги Москвы и ее порядков. Они всегда тяготели к Литве. – Изрек кн. Соколинский с важностью компетентного историка.

Несколько перед тем в Ковенской губернии по инициативе епископа Волончевского[245]245
  Волончевский Мацей/Мачей – Валанчюс Мотеюс (1801–1875) – римско-католический епископ, писатель, историк. В 1863 г. он публично осудил Январское восстание. Известен как поборник и пропагандист литовского национального возрождения.


[Закрыть] образовалось общество трезвости и, расходясь во все стороны, пододвигалось к смоленской губернии. Министр М.Н. Муравьев прислал строжайшее предписание в палату государственных имуществ об восприпятствовании всеми возможными средствами распространению этого вредного и непозволительного направления между казёнными крестьянами.

Вот и нашлась же устойчивая точка опоры для противодействия всем неприятным для крепостников новшествам. В сердцах смоленских помещиков взыграла опять уверенность в непоколебимости их прав и привилегий.

– Муравьев и Панин[246]246
  Тягавшийся тогда со своими крестьянами – прим. М. Маркса.


[Закрыть] за нас! Пусть толкуют, сколько кому хочется, а на деле выйдет шиш, – говорили они с полною уверенностью в прочности своего положения.

Недолго однако же продолжалось это убаюкивание себя надеждами. Пришло высочайшее повеление составить из административных членов и депутатов от дворянства комитета для улучшения быта крестьян и освобождения их от помещичьей власти.

«Поникли головы и протянулись лица!»

В дворянских собраниях сотня крепостных душ мужского пола (женская не считалась за человеческие) давала право голоса дворянину, владеющими ими. Мелкопоместники должны были соединяться в группы суммою во сто душ, и избирать из себя одного, которому вручался шар при общей баллотировке. Понятно, что голоса их шли постоянно в пользу крупнопоместника, а сами они никогда не были баллотированы в какую-нибудь почетную должность. Но в такой комитет, который экстренно учреждался по высочайшей воле, и в котором нужно было не только заседать, но и работать головою, неизбежно понадобилась и мелюзга. И что же вышло?

Лондонский «Колокол» Герцена, зорко следивший за всеми фразами комитетов, вдруг выразился:

– В Смоленской губернии отозвался только один человеческий голос, и голос этот был мелкопоместного.

Вполне справедливо: это был голос Синявского, владельца чуть ли не 7/3 души.

Никанор Вас. Синявский, дворянин Смоленской губернии и уезда, воспитывался же в Смоленской гимназии и потом в московском университете. По окончании курса со степенью кандидата он определился в смоленскую гимназию учителем математики. Тихий, скромный, и даже застенчивый он, в случае надобности оказывался стойким, упругим и твердым в раз избранном направлении. Молчаливый в светском обществе, он, когда дело потребовало точного и подробного разбора, умел так многосторонне рассмотреть его, так последовательно вникнуть в самую сущность его, и так красноречиво изложить свои мысли и взгляды, что противоречить им не оставалось никаких шансов. Любимый всеми за мягкость характера, он кроме того привязывал всех к себе юношескою теплотою гуманных чувств, вынесенных им из студенческой среды и не успевших еще охладиться мертвящею средою гражданской официальности.

Мелкопоместные дворяне избрали его одним из своих депутатов, а тузы, рассчитывая на его умственные способности, трудолюбие и уступчивость, нашли в нем нужного в текущих обстоятельствах работника, и он их же баллотировкою был избран в члены комитета, оставил службу в гимназии, и с жаром предался новой излюбленной им работе.

– Без самопожертвования ничего невозможно сделать у нас для пользы общей! – говаривал он часто и работал в комитете, как говорится, за десятерых, борясь в то же время с дикими и безобразными выходками заклятых крепостников, никак не могших расстаться с вошедшими в кровь и плоть их взглядами на человечество.

– Да, хорошо вам, Никанор Вас., толковать о равенстве и свободе людей. Вы что теряете – две-три душонки. А нам расстаться с сотнями, составляющими собственность нашу, унаследованную от предков, каково? Да спросим, наконец, что такое собственность. Сегодня подай людей, завтра – землю, а там ступай хоть на луну! Какая же это собственность и можно ли называть ее собственностью? – сказал один туз вяземского уезда.

– Нет собственности – ну так пойдем в Тришки[247]247
  Отсылка к популярной басне Ивана Крылова о рваной одежде бедного Тришки.


[Закрыть]! – договорил красненский рабовладелец.

– Ладно, останусь без крестьян. Но ведь я человек, понимаете ли, – человек; могу рассердиться, взбеситься – не прикажете ли мне тогда бить жену, колотить детей своих? – так наивно проговорился в пылу комитетского спора один богач юхновского уезда.

Вот с какими экземплярами нужно было бороться, все-таки поглаживая их, как сильных, по шерсти, и заставляя постепенно уступать необходимости, крайне для них ненавистной.

Смоленский комитет покончил свои работы не хуже прочих, и в числе отправленных в Петербург депутатов уехал и Синявский. Там он обратил на себя внимание Государя Императора и Вел. Кн. Константина Николаевича, и уже не возвратился в Смоленск.

Какие светлые личности являлись тогда прямо со студенческой скамейки на борьбу со злом! В одной смоленской гимназии нашлись Шестаков, Еленев и Синявский: то же, без сомнения, было и в других местностях. Никогда, кажется, наука не принесла у нас пользы государственному благоустройству и человеческому благополучию; и мы, и потомки наши должны с благоговением вспоминать после имени Александра II еще имена тогдашних министров просвещения Евгр. Петр. Ковалевского и Алексан. Вас. Головнина. Без их энергического толчка едва ли не закоснели бы и тогда молодые силы деятелей, потребность которых чувствовалась и будет чувствоваться постоянно.

Вскоре я, после продолжительного колебания, соблазнился перебраться в Москву и уехать из Смоленска. Жалко мне было расставаться с добрыми и милыми знакомцами своими, и с каким-то грустным предчувствием я простился с ними. Что там было после моего отъезда – обстоятельно не знаю. Здесь же я записал все из виденного и слышанного, что сохранилось в памяти моей по прошествии более четверти столетия, и что невольно рвалось на бумагу. Взгляды мои с тех пор, кажется, ни в чем не изменились, и поэтому полагаю, что они остались, как и были, правдивыми.

Енисейск

1887, 4 августа

М. Маркс