Текст книги "Записки старика"

– И вы тут? – спросил он с удивлением, увидевши меня у стола, где записывался протестуемый мною вексель.

– Да, по делу, – ответил я.

– Ну! Так придите завтра, а там послезавтра, а там еще послезавтра, а там после праздников, пока будут делать справки, да пойдет переписка.

– Обойдется без всех этих церемоний, – сказал я преспокойно.

– А как же у меня так все идет переписка, да переписка, а когда кончится эта переписка – того не только я, но спросите у них – и они не знают.

– Да вам, жидам, не стоит ничего и делать, – сказал помощник столоначальника, довольно полненький и глупенький человечек.

– А зачем не стоит? Делай дело – так и будет стоить, а как не делаешь ничего – ну, так и не стоит, – сказал Ицко.

– Да вы Христа мучили, – пробормотал чиновничек, вероятно, под влиянием страстного времени.

– Ой, какой же он умный! Ну-ка, умница, скажи же, когда мы начали Христа мучить?

Умница нашелся в сильном затруднении.

– В четверг вечером, – шепотом подсказал я чиновничку, видя безвыходность его положения.

– В четверг вечером! – громко ответил тот.

– Ну, а когда же замучили?

– В пятницу! – сам, без подсказывания, отвечал бедняга.

– Ага! В четверг стали мучить, а в пятницу замучили! А когда к вам попался Христос, то вы как завели бы переписку да справки, так дело бы тянулось, тянулось и до сих пор вам же не было бы спасения.

Громкий взрыв смеха заставил одного советника выбежать из присутствия.

– Что тут такое?

Ему рассказали слово в слово весь разговор. Советник расхохотался, побежал в присутствие, рассказал председателю и товарищам, и долго, долго хохотала вся говеющая гражданская палата.

Не знаю, что сделалось с этим чудаком Ицкою, но мне казалось тогда, да кажется и теперь, что он должен был неминуемо обанкротиться, не смотря на его гешефтмахерские дарования.

V

Предметом всеобщего поклонения и чуть не идолом смоленской аристократии и всего помещичьего сословия был губернский предводитель дворянства, Князь Мих. Вас. Друцкой-Соколинский. Заклятый крепостник и даже деспот в собственном семействе, он лишь один быстротою соображений и изворотливостью слов мог оправдать надежды своих собратий помещиков, предчувствовавших уже угрожавшую им невзгоду.

Императору Николаю Павловичу опротивело наконец постоянное разбирательство так называемых крестьянских бунтов, усмиряемых военной силой, и он невольно пришел к заключению, что положение миллионов крестьянских людей должно быть не совсем хорошо, и что надо его поправить. Но как это сделать? – вот вопрос, решение которого по неприложимости к нему военной силы, было для него недоступно. А между тем то в одном, то в другом месте крестьяне бунтуют, их усмиряют штыками, секут кнутом, плетьми, розгами, и многие выносят эти операции молча, без малейшего даже стона, их шлют в каторгу и они идут туда как на приходской праздник, с пением песней. Нужно было прибегнуть к каким-нибудь средствам предотвращения этих беспокойств. И государь решился, вопреки самостоятельности своего характера призвать верных слуг своих из разных углов обширной Империи, внушить им необходимость изменения отношений их к крестьянам, и заставить их самих привести дело к лучшему виду. Губернские предводители дворянства, т. е. именно те, которых совсем н стоило бы спрашивать, съехались по приказанию Николая Павловича в Петербург. В числе их был и Друцкой-Соколинский, самоуверенно обещавший провожавшим его из Смоленска дворянам, не посрамить земли русской[196]196
  Отсылка к словам князя Святослава, который использовал в обращении к своей дружине перед сражением с византийским войском в 970 году.


[Закрыть].

Письма Друцкого из Петербурга читались с восторгом и списывались в сотнях копий, которые со всевозможной поспешностью рассылались по всей губернии. Они быстро следовали одно за другим. В первом Друцкой сообщал о приезде своем в Петербург и о сближении своем с влиятельными при дворе [Рибопьером] и фантон де-Верайоном. Во втором о – разговоре с министрами внутренних дел и государственных имуществ. В третьем – об аудиенции у Государя. По смыслу того письма Николай Павлович, по заявлении для чего и с какою целью повелено им явиться, прибавил: «Я требую от вас, чтобы откровенно высказали свои мнения по этому делу как помещику – первому только среди вас.» Этого довольно было для изворотливости Друцкого: он поспешил подать свое мнение скорее других и в нем, как дважды два четыре, доказывал, что primus inter pares[197]197
  Первый среди равных (лат.).


[Закрыть] может быть только Государь конституционный, и революционные движения в Западной Европе имеют один общий источник: отмену крепостного права. Ненавистные призраки конституции и революции произвели на Государя сильнейшее впечатление, и он призывает к себе Друцкого, обнимает его, целует, благодарит за верноподданическую откровенность и обещает назначить его правителем какой-нибудь из лучших губерний при первой открывшейся вакансии.

Восторг смоленских помещиков был неимоверный. Они тоже обнимались и целовались, поздравляя друг друга, многие напились до бесчувствия, иные пустились даже в пляс с присвистом и прищелкиванием. Положено было встретить Кн. Мих. Васильевича с торжественностью на границе смоленской губернии с поднесением ему образа ангела его архистратига Михаила.

Въезд Друцкого в город был в самом деле торжественен. При трезвоне во всех церквях, сопровождаемый вереницею экипажей, выехавших навстречу у границы губернии дворян и архиерея, решившегося при всей своей косности, проехаться до первой почтовой станции, он подъехал прямо к дому дворянского собрания, где встретило его музыкой, стихами и тостами собравшееся отовсюду дворянство, которое отвечая на данное ему в речах имя отца, он назвал: «дорогие дети мои!»

Слух об этих овациях дошел и до Петербурга и очень не понравился Государю. В следствие чего, когда на место губернатора, кажется, в донецкую губернию, был представлен Кн. Друцкой-Соколинский, Николай Павлович назвал его болтуном и назначил следующего за ним кандидата.

Как бы в pendant[198]198
  В пару (франц.).


[Закрыть] Друцкому была в Смоленске другая личность – граф Пав. Петр. Букегевден. Сын генерала, прокутившего свое петербургское имение Лигово, он сумел однако же поправить кое-как свои обстоятельства женитьбой на дочери богача Рюмина и наследством в Черниговской губернии имения Ляличи, бывшей резиденции последнего малороссийского гетмана Разумовского, полученном по дяде барона Черкасове: но все-таки, по фамильной традиции, вел свои busines[199]199
  Работа, дела (франц.).


[Закрыть] постоянно так, что из карманов Ицки Закошанского никак не мог выйти и по временам только переходил из одного в другой. На словах либерал, толкующий где нужно и где не нужно о равенстве людей и свободе человечества, восхищающийся Маратом, Робеспьером и Сен-Жюстом[200]200
  Сен-Жюст Луи Антуан (1767–1794) – французский революционер


[Закрыть], на деле был крепостником, нисколько не уступающим Друцкому, ежели только не превосходил его вследствие своей ветрености и невоздержанности.

Будучи еще холостым, он соблазнил девушку, дочь дворового человека в своем смоленском имении Ляхове, лелеял ее, окружил прислугой и, уезжая в Москву, приказал всем своим крепостным беречь и уважать ее. В Москве нашел себе невесту и, чтобы сбыть с рук ненужную теперь мебель, выслал приказ своему бурмистру обвенчать ее со старым крестьянином, обремененным большим семейством от первой жены, неисправным ни во взносе податей и повинностей, ни в работе на барщине, и в приданое снабдил ее лошадью, коровою и 25 рублями денег.

И что же? Бедную женщину побоями и толчками втащили в церковь, не смотря на ее стон и крик, обвели вокруг аналоя[201]201
  Столик в Православной церкви, используемый как подставка для икон и церковных книг.


[Закрыть] и отвезли в деревню к мужу. Едва ли прежде когда помещичья власть доходила до таких безобразий до каких дошла она в смоленской губернии по возвращении Друцкого из Петербурга. Отец несчастной бросился было в Смоленск к архиерею и губернатору: его возвратили под конвоем домой и отшлепали на славу. Жалко было смотреть на саму жертву прихоти, насилия и самодурства: нелюбимая мужем, ненавидимая его семьёй и пренебрегаемая всеми, она в грязном белье и с какой-то тряпкой на голове, сидела у ворот на земле, подпёрши бороду коленями, и обхватив свои ноги руками, смотрела куда-то вдаль так бессмысленно, что при одном взгляде на нее, нужно было сознать, что в этой грациозной даже форме человеческого тела не было уже ничего человеческого.

«Его сиятельство Граф по милости своей обеспечивает ее судьбу, и я благословляю. Чего же тебе еще нужно?» – сказал архиерей отцу ее.

Лучшего ответа от преосвященного Тимофея и нельзя было ожидать.

Избранный дворянством в попечители смоленской гимназии граф стал так помыкать и начальством, и учителями, что те поневоле должны были протестовать против самодурных его распоряжений. Сторону попечителя принял отец предводитель дворянства со всеми своими детками, а противоположную – министерство просвещения. Переписка длилась довольно долго и окончилась тем, что г-н попечитель, сознавши свою некомпетентность, отказался от занимаемого им поста и был сменен.

Венгерская война прошла незаметно. Почтеннейшая смоленская публика, читавшая только одни московские ведомости и не имевшая никакой претенсии к иностранным газетам, узнала о ней потому только, что Кн. Варшавский, пред которым мятежники положили оружие, торжественно встречен государем и награжден фельдмаршальским жезлом.

Зато крымская война едва ли где в других местах России (кроме Москвы) была встречена с таким жаром, восторгом, и почти исступлением.

 
Вот, в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон[202]202
  Темпл Генри Джон (1784–1865) – влиятельный английский политик. В 1855–1858 годах был премьер-министром. Сторонник жесткой политики в отношении России.


[Закрыть]
Поражает Русь на карте
Указательным перстом —
 

Повторялось везде, даже на улицах кстати и некстати. Явились какие-то […][203]203
  4 слова не разбор.


[Закрыть], а после и Марш смоленского ополчения maestoso e risoluto[204]204
  Величавый и храбрый (итал.).


[Закрыть], громкий, трескучий и заунывный вместе. Все это было произведением смоленских виртуозов, и смоляне восхищались ими чуть-чуть не целый год. После как-то про них и совсем забыли. Марш был сочинен каким-то немцем, фамилии которого я не помню, а знаю только, что в то же время он занят был композицией русской оперы «Леший», отдельные номера которой разыгрывались в зале дворянского собрания. Другой немец, капельмейстер и хороший знаток музыки уверял, что в третьем минорном колене смоленского марша в самом деле слышится мотив народного pastorale «ты поди, поди, коровушка»[205]205
  Известная народная песня «Ты пойди, моя коровушка, домой». Исполнялась в т. ч. Чеславом Неменом.


[Закрыть].

Смоленска кипел патриотическим энтузиазмом. Только и разговоров было о войне и победах. «Шапками закидаем эту сволочь» – «Шапками вбросим нахалов в море» – «Напрем, ударим, победим!» – «Не нужно нам их вино и шелков, есть свои в Крыму и на Кавказе, а мало их – так есть меды и кислые щи!» – «Вот посмотрим, как эти нищие обойдутся без нашего хлеба» – кричали смоляне и в то же время хлопотали о пособии из казны на прокормление умирающего с голоду народа. Чиновникам (кроме служащих министерства просвещения) выдана была невзачет треть годичного жалования, а крестьян за недосугом позабыли, хотя в запасных магазинах наличного хлеба нашлось что-то меньше нуля, т. е. какие-то отрицательные количества, называемое долгом на помещиках, и значащееся временно на бумаге до появления нового всемилостивейшего манифеста Николая Павловича, который однажды в бытность свою в Смоленске выразился даже так:

– Ежели бы я не был императором всероссийским, то желал бы быть губернатором смоленским.

Особенно эффектны были выборы в офицерские чины ополчения. Кн. Друцкой, стоя перед портретом Государя, говорил пламенную речь, поворачивался и бросался то к портрету, то к публике, размахивал руками, бил себя кулаками в грудь и сыпал самые блистательные фразы, заимствованные из речей героев древней, средней, новой и новейшей истории. Грудной ящик князя оказался с отличнейшим резонансом, потому что кулачные удары в него были слышны на хорах обширного и высокого зала.

– Государь! Мы прольем последнюю каплю нашей крови и ляжем костьми, защищая тебя и отечество! – кричал он с грудобитием, обращаясь к портрету.

– Заложим жен наших и детей, и пойдем поголовно, стар и млад, – говорил он, повернувшись к дворянам, как будто жен их и детей взял бы кто-нибудь в заклад, и будто они нужны кому-нибудь, хотя бы даже Ицке Закошанскому.

– Иду, государь, иду! А за мною все доблестное смоленское дворянство! – это к портрету.

– Дети мои! Как же мне расстаться с вами! Нет! Я останусь здесь оберегать ваших жен и детей! – это к любезнейшим детям-дворянам.

И последнее желание его исполнилось – он остался. Начальником ополчения смоленской губернии избран старый генерал Гернгросс, а смоленским уездным командиром – поручик граф П. П. Букегевден.

Последний, подражая Александру Великому, Аннибалу и Суворову, вел свой отряд, идя пешком, спал на сырой земле под шинелью только, питался однако же пищею со всеми ополченцами, и, едва вышел из границ своей губернии, заболел тифом и умер.

– Уж слишком дурил, – говорили все его поклонники и знакомые.

– Когда не дюж, не берись за гуж! – прибавляли другие, и только очень немногие сказали короткое, но сочувственное «жалко!», на которое по всей справедливости он все-таки заслужил.

По поставке ополчения и выходе его, Смоленск, как будто сваливши гору с плеч, успокоился. Мало его занимали известия из Севастополя, день ото дня худшие и худшие. Вступление на престол Александра Николаевича и парижский мир несколько однако же его расшевелил. Радостно поздравляли смоляне друг друга с окончанием войны «Да ну ее, опротивела!» – говорили с омерзением прежние ретивые охотники до медов и кислых щей.

Явились обратно и ополченцы.

– Где же вы были?

– А в Бендзерах.

– Что там делали?

– Да стояли там.

– Только-то?

– Ну! И работали – муку рубили.

– Как?

– А топорами.

– Что же, и эту муку ели?

– Нам-то не досталась – гвардия съела.

В Москве тогда производился суд над Затлером и Вердеревским, и потому дальше не нужно было спрашивать.

Прошли через Смоленск в Москву и севастопольские герои с генералом Липранди, тем самым, про которого его же солдаты пели:

 
А Липранди: «Нет-с, аттанде,
Уж я не пойду.
Ведь там умного не надо,
Так пошли туда Реада,
А я погляжу!»
 

– Что, каков теперь Севастополь? – спросил я тамбур-мажора, поставленного на 3 дня в дом, занимаемый мной.

– Да как вам сказать, ваше благородие, видали когда-нибудь огород, изрытый свиньями? Вот вам и Севастополь.

– Метко и картинно, брат, выражаешься.

– Поверьте, что так, ведь я мог хорошенько приглядеться.

– Верю, верю.

VI

Все, что думало и чувствовало по-человечески, скопилось в училищном ведомстве смоленской гимназии. И начальники, и учителя, были люди большей частью молодые, только что окончившие университетские курсы, со светлыми идеями в голове и с теплым человеколюбием в сердце. Понятно, что дух крепостничества, обуявший всю местную дворянскую интеллигенцию, отчуждал их от себя с ненавистью и презрением. Когда смоленское дворянство испрашивало пособия у казны по причине голода и чрезвычайной дороговизны, учителя гимназии были исключены из числа чиновников по настоятельному совету предводителя Друцкого, а попечитель Букегевден стал присылать в гимназию свои распоряжения с требованием исполнения их точь-в-точь как к бурмистру и старостам в своем имении.

Попечителем московского учебного округа был тогда генерал Назимов[206]206
  Назимов Владимир Иванович (1802–1874), на то время генерал-адъютант. С 1849 по 1855 гг. – попечитель Московского учебного округа. Позднее был назначен в Вильно военным губернатором и управляющим гражданской частью, а также гродненским, ковенским и минским генерал-губернатором. С 1861 г. – член Государственного совета.


[Закрыть], добряк в душе, но в высшей степени бестолковый в деле управления учебной частью. В одно из своих посещений Смоленска он наивно проговорился: «Господа! Образование и наука – дело второстепенное, прикладное. Главное – порядок, повиновение и субординация!» Не было почти дня в Москве, чтобы не явился разносившийся по всему городу анекдот о нем. То он приказывал провести диагонали то у него гипербола съедала в сутки 300 пуд сена и проч., проч. до бесконечности. Надеяться на его заступничество было бы крайне неосновательно, оставалось одно – бороться собственными силами, твердо отстаивая свои права, и разумно подыскивая средства защиты.

Не у всех хватило на то энергии. Учитель математики Елемев переехал в Петербург, где потом нашел для себя отличное поприще службы в комитете об улучшении быта крестьян, под руководством генерала Ростовцева. Сам директор-философ покоя ради нахлопотал себе перемещение в другое ведомство и уехал. Оставшийся инспектор Петр Дмитриевич Шестаков должен был в то время заступить место директора и даже эконома при гимназическом пансионе. А тут нужно еще было вести к концу распрю с Букегевденом. Храбро и стойко повел он дела гимназии. Букегевден принужден был отказаться от попечительства, и сам Назимов после долгого колебания назначил директоров все-таки Шестакова, которому этого было достаточно, чтобы самому стать и поставить весь персонал учителей на незыблемой почве легальной независимости от капризных настояний сословия, мечтавшего прибрать в свои руки всех и вся.

После Назимова (назначенного виленским генерал-губернатором) попечители Евгр. Петр. Ковалевский[207]207
  Ковалевский Евграф Петрович (старший) (1790–1863) – известный общественный деятель. Прежде чем стать министром народного просвещения в 1858 г., он был Томским губернатором (1830–1836), директором и главным управляющим многих фабрик и учреждений.


[Закрыть] (после министр просвещения) и Ник. Вас. Исаков[208]208
  Исаков Николай Васильевич (1821–1891) – генерал. В 1860-х годах Александр II доверил ему реформу русской армии.


[Закрыть] (потом начальник военно-учебных заведений)оценили по достоинству и смоленскую гимназию, и ее директора, и учителей. Шестаков был вскоре назначен инспектором студентов московского университета, потом инспектором училищ московского округа, затем директором демидовского лицея в Ярославле, и наконец попечителем Казанского учебного округа в Москве. Когда же Н.В. Исаков хотел основать в Москве образцовую гимназию, то имел в виду почти половину комплекта всех учителей из Смоленска.

Особенно памятно столкновение Шестакова с генералом Липранди.

В половине 3-го по окончании уроков ученик 1-го класса, маленький мальчик лет 10, сын бедного чиновника, жившего где-то за Днепром в конце города шел домой по большой улице и у собора встретился с генералом Липранди, едущим на обед, данным ему дворянами в зале собрания.

– Стой! – грозно закричал генерал.

Мальчик, никак не воображая, что этот приказ относится к нему, осмотрелся только и пошел дальше.

– Задержать его! – скомандовал Липранди шедшим по улице солдатам.

Бедняжку, совершенно потерявшегося, солдаты схватили и представили пред ясные очи его превосходительства.

– Как ты смел, щенок, не стать во фрунт и не отдать чести начальству?

Мальчишка дрожал только и не отвечал ни слова.

– На гаупфвахту его и держать там до моего приказа!

И мальчик очутился на гаупвахте.

Родители бросились на поиски за неявившимся домой сыном. Отец прибежал в гимназию узнать о нем что-нибудь, ему сказали, что он по окончании уроков пошел домой. Через час явился снова с известием, что сын его арестован генералом и содержится на гаупвахте. Директор сейчас же поехал к Липранди.

– Разве вам неизвестен приказ покойного Государя Императора, чтобы все воспитанники учебных заведений отдавали честь генералам и всем высокопоставленным лицам? Да сами вы и ваши учителя вольнодумцы и беспокойные люди, не хотящие повиноваться властям. Знаю я всех вас, знаю, сказывали мне про вас. Не пущу! Пусть сидит там до моего отъезда из Смоленска.

Шестаков, получивши такое dictum acerbum тотчас же обратился к губернатору и настоятельно потребовал выдачи мальчика в ведомство гимназии, которой он состоит учеником. В тот же вечер мальчик был под конвоем доставлен родителям и сдан под расписку в получении.

– Я не прощу этого своеволья и сообщу о нем высшему начальству. Разогнать надо это революционное гнездо и загнать его куда и макар телят не гонял! – сказал генерал, уезжая из Смоленска.

Сообщил ли он по обещанию или нет – это неизвестно, но только угроза его осталась угрозою и никак не больше.

Tempora mutantur[209]209
  Времена меняются (лат.).


[Закрыть], и теперь это событие может показаться невероятным, но что же делать? – факт фактом, и его, как говорится, и топором не вырубишь!

Выдающимся из учителей были: Нилендер (лат[инского] яз[ыка]), Домбровский (истор[ии]) и Гурский (русск[ого] яз[яка]).

Первый – питомец дербского университета, отличался и как опытный педагог, и как многосторонний филолог. Как немец, точный исполнитель своих обязанностей, и строгий блюститель порядка и справедливости, он однако же прочим немцам, с летами нисколько не потерял юношеского пыла и благородной снисходительности. Ученики любили и уважали его, хотя между собою называли его зум за его немецкое произношение при латинском чтении.

– Братцы, зум идет, по местам! – сообщали товарищам караульные вестовые перед латинским уроком.

Домбровский – одесский лицеист, а потом московский студент, как ученик Грановского к каждому историческому факту отыскивал произведшую его причину, так, что все события у него сводились в одну непрерывную нить последовательного развития человеческой деятельности. И этот глубоко критический взгляд он умел сообщать детским еще умам гимназистов, так просто и доступно, что не было почти ни одного мальчика, который бы не занимался историей с охотой и не знал бы ее, по крайней мере, в степени, доступной умственному развитию его в других отраслях знаний. Попечитель Н.В. Исаков предлагал ему составить записки его уроков для облегчения при преподавании, но Домбровский отказался от этой работы, находя ее излишней. Обеспеченный материально, он был порядочно ленив, и отказывался от всех частных уроков за какую бы то ни было плату. Содержательница женского пансиона, г-жа Зенкевич, не смотря на уверение директора Шестакова в неуспешности ее предприятия, стала усиленно упрашивать Домбровского заняться преподавание истории в ее заведении. Он отказал ей наотрез.

– Как же быть пансиону без истории? – спросила она, потерявши уже последнюю надежду в успехе своей просьбы.

– Не печальтесь, сударыня, а радуйтесь, что в вашем пансионе нет истории. Ведь согласитесь, что это редкость, быть может, единственная в мире, – ответил Домбровский.

Гурский, старый и недужный холостяк и калека (он был без правой руки), из духовного звания, воспитанник нежинских сперва бурсы, а потом лицея, был из тех людей, которые после разных тяжких передряг смотрят на жизнь стоически и относятся к ней саркастически. Не будучи в состоянии позабыть невзгод своего детства и своей юности, он возненавидел духовенство, а ни разу не подвергшись страстным ласкам женщины, сделался циником во взгляде на семейные отношения. Одаренный недюжинным поэтическим талантом, он всю горечь, накипевшую у него на сердце, излил прозою к своим знакомым и стихами в сатире «Попияда». Попияда эта состояла из 4-х песен, не уступающих по объему песням Илиады или Энеиды, и в ней картинно и, можно сказать, с фотографическою верностью представлен отвратительно грязный, и в физическом, в нравственном отношении быт тогдашнего темного сельского духовенства. Особенно комична обстановка этих картин. Там тараканы собираются сделать нападение на объедки пирога, оставшегося на столе, тогда как духовные отцы лежат в невменяемом состоянии после пира в престольный праздник, одни вокруг стола, а другие и под ним. В другом месте подгулявший поп не на шутку объясняется в любви глупейшей бабе дьяконице уморительным церковно-семинарским языком, совершенно ей непонятным. Полнолуние ошкицировано двумя стихами:

 
«Луна раздулася, как поп
После попойки погребальной».
 

Так и кажется, что она лопнет. Описание же ночной тиши невольно хочется дочитать шепотом только, и даже мысленно, не произнося ни слова. И что же, как она прерывается?

 
«Лишь сонный батрак на печи
Трещит в зените и надире!»
 

Сам Гейне не сумел бы безжалостнее разбивать свои сладостные мечты!

Попияда, как всякое сочинение, не могущее явиться в печати, списывалась в тысяче экземпляров. Все читали ее и все знали ее автора. Кто-то поднес ее преосвященному Тимофею. Тот в простоте духа хотел предать сочинителя анафеме в амвоне, но никак не мог, к чести жителей Смоленска, узнать его имени, хотя оно было хорошо известно даже секретарю консистории Богдановскому, полнейшему распорядителю как смоленскою епархиею, так и самим архиереем. Жалко, если списки Попияды затерялись, со временем они могли бы быть ценным материалом для бытовой истории.

Гурский по наружности был очень неказист. Безрукий, сутуловатый, сутулый, подслеповатый, он имел еще и лицо очень непрезентабельное – точь-в-точь какой-то непротрезвляющийся пропойца, тогда как он никогда не только никакого вина, но даже и пива не употреблял ни капли. Попечитель Назимов никак не мог разувериться, что он не пьяница, и бедный Гурский ни за что ни про что был у него на худом счету. А между тем он был ловким, ласковым и ответным педагогом. Ученики любили его, хотя вместе с тем и боялись: его саркастические похвалы были для них одним из строжайших наказаний.

Выдающейся личностью из среды учителей был преподаватель математики Синявский, но как деятельность его светло высказалась на другом поприще и только в последствии, то об нем расскажем после.

Строение гимназии было ветхое, полуразрушающееся, сырое и нисколько не приспособленное к своему назначению. В нем помещались вместе же и благородный пансион, от чего теснота была страшная. Пансионская больница очутилась в деревянной надворной избушке. Библиотека и физический кабинет в деревянном казенном доме, за мостом и женским монастырем, в полуверсте, ежели не более, от главного корпуса. Директор жил в особенном деревянном домике, где помещалась и гимназическая канцелярия, и инспектор занимал 2 или 3 комнаты при библиотеке, за горами и долами. А тут, к несчастью, первые три класса, по многочисленности, делились на два параллельные отделения. Про вентиляцию и помину не было, и в самом сборном зале нижнего этажа сернистый аммиак сильно действовал на органы обоняния. Прошло более 10 лет, как богач Аничков, умирая, завещал сумму, очень достаточную для постройки нового и в большом размере здания для гимназии и пансиона при ней, но обстоятельства наследники его как-то запутались, и едва-едва нашлось у него наконец средство исполнить завещание отца. Место избрано бойкое и прекрасное, вблизи городского сада, называемого блоньем, губернаторского дома, площади с памятником 1812 года и королевской крепости. Все уже было заготовлено, как вдруг получено известие, что сам Государь Император хочет заложить краеугольный камень новой постройки при своем проезде старосмоленской дорогой из Москвы в Варшаву. Из окружного московского управления сейчас же ассигновалась незначительная впрочем сумма для замазки и окраски ветхой полуразвалины, с предписанием как моно поспешнее привести ее в более казистый вид, потому что Александр Николаевич обращает особенное внимание на учебные заведения. Видно, судьба всех государей такова, что им никогда не приходится видеть гадость в подлинном ее безобразии. Подмалюют, пригладят, раздушат, и гадость сойдет с руки преблагополучно.

Государь приехал в Смоленск под вечер и ночью разослано было извещение и порядке его посещений на следующий день. В 10 часов утра – собор, оттуда – гимназия, потом женское училище, затем закладка новой гимназии и т. д. Как военные, так и гражданские власти смоленские стали в тупик: «гимназия, училище, опять гимназия» – это их совсем ошеломило. А казармы, тюрьма оказались как бы в пренебрежении и отложены на второй и даже третий план. Толковали, шептались, пожимали плечами, а учебные заведения оставались все-таки на первом плане. Ну, что делать? – нужно, по-видимому, помириться с ними. Ни Букегевден, ни Липранди не сделали ничего!

Встреча Государя в гимназии была произведена в нижнем, самом неблаговонном, сборном зале: здесь директор, инспектор и учителя разместились в два ряда у самых входных дверей, далее стояли рядами ученики, сгруппированные по классам. Александр Николаевич поздоровался с учителями наклонением головы и словами: «Здравствуйте, господа» – те ответили ему глубоким поклоном. Пройдя шагов пять, Государь обратился к ученикам: «Здравствуйте, дети!» – заученное «Здравия желаем, В.И.Величество!» – грянуло разом со всех сторон зала. Государь улыбнулся и начал очень ласково расспрашивать директора о состоянии и нуждах заведения, и остался доволен всеми ответами и откровенными заявлениями.

Надобно заметить, что знаков отличия, ежели не считать бронзовую медаль в память севастопольской войны не было ни у директора, ни у учителей. Исключение составлял инспектор Никитин с орденом Станислава на шее. Государь, выходя из зала, заметил и обратился к нему с вопросом: «Ваша фамилия?»

Никитин – кандидат московского университета времен управления округом Голохвастова и Назимова, захваченный так нечаянно, растерялся окончательно, хотел что-то сказать и издал какой-то звук, похожий больше на мычание. Государь между тем стоял пред ним. Находившийся тут же учитель Домбровский поспешил выручить бедняка Никитина из затруднения – «Инспектор Никитин, В.И.Величество!» – громко произнес он, обращаясь к Государю. Государь повернул голову к Домбровскому, улыбнулся ему, кивнул головою Никитину, и пошел далее осматривать классы, дортуары и прочие части заведения.

– Лучше, чем ожидал, – были слова Александра Николаевича, сказанные после осмотра гимназии.

– Что с вами сделалось? – спросил Домбровский Никитина.

– Сам не знаю. Я не мог сообразить, что сказать. – ответил тот.

– Vox fancibus haesit![210]210
  Голос у меня в горле! (лат.).


[Закрыть] – пояснил Нилендер Виргилием.

Церемония закладки новой гимназии произошла в полном великолепии и в присутствии чуть не всех жителей города. На эстраде, у иконы Божьей Матери архиерей с певчими совершал молебен с водосвятием. Государь Император стоял [впрам] пред иконою. Весь гимназический персонал как учителей, так и учеников широким кольцом окружал их. Далее военные и гражданские чины и представители дворянства опоясывали края эстрады, за которой толпился народ без различия лет, пола и состояний. Государь сам положил поднесенную ему доску с вырезанною надписью, вынул портмоне и из него несколько золотых, и покрыл кирпичом и цементом все положенное. Громкое «ура» раздалось прежде на эстраде, повторилось в толпе и понеслось далее и далее по блонью и по сходящимся у него улицам. День был торжественный и торжественный неофициально только, а, что выше всего, тепло, искренне и сердечно торжественный! Как хотелось бы таких дней начесть в жизни побольше! Но, увы, spes vanae[211]211
  Надежды пусты (лат.).


[Закрыть]! Государь был так ласков, так прост и мил, что и сам Никитин, спрошенный вторично, верно не сконфузился бы и отвечал храбро и не запинаясь. Совсем не так держал себя бывший с ним генерал Адлерберг. Этот сановник походил на какого-то юпитера-громовержца, и смотрел на всех как будто бы с высоты, по крайней мере, хеопсовой пирамиды.

Вечером того же дня был бал в зале дворянского собрания. Смоленские барыни и барышня хотя не хотя должны были как провинциалки уступить первенство г-же [Юрьевич], приехавшей с мужем – предводителем витебского дворянства, дамы великосветской и практически изучившей искусство нравиться и завлекать. Аптекарь Мехо уверял, что одна ванна, принятая ею, собираясь на бал, стоила более полутораста рублей. За то же и блеснула она, что называется, очаровательно: овладела Александром Николаевичем на весь этот вечер, и сумела приковать его так, что он во все время бала был ею chevalier servant[212]212
  Галантный кавалер (франц.).


[Закрыть]. И неудивительно: ведь спустя полгода эта же comtesse Yourievitche[213]213
  Графиня Юрьевич (франц.).


[Закрыть] конкурировала с princesse Meternich[214]214
  Принцессой Метерних (франц.).


[Закрыть] в Париже.