Текст книги "Зыбучие пески"

Придя домой, я сразу пошла в ванную и включила горячую воду. Меня всю трясло от холода.

Когда ванна наполнилась, я разделась и легла в обжигающе горячую воду. Мне было больно, но я стиснула зубы.

Я думала, Самир был в меня влюблен. Воображала, что он всегда любил меня (разве могло быть иначе?), и я поехала в Тенсту, чтобы сказать ему, что тоже его люблю. Я думала, он меня поймет. Думала, что я для него важна. Но это было не так.

Когда моя кожа сморщилась от воды и я наконец согрелась, я надела папин халат, пошла в гостиную, где на диване все еще лежало одеяло, зарылась в него, и позвонила Себастиану. Он должен был вернуться из ЮАР завтра вечером, но я хотела сделать это сейчас – до того, как я передумаю.

Мы проговорили минут двадцать. Сначала я его почти не слышала, но потом он вышел в другую комнату или на улицу, и я сказала то, что должна была сказать, и он ответил – спокойно и рассудительно. Я добавила, что мы можем встретиться и поговорить, когда он вернется, но он только сказал: «Что я могу на это сказать?» Но он не был расстроен, и, судя по всему, все понял. Мы попрощались, и я положила трубку. Через десять минут я начала сомневаться в том, что он действительно все понял и был в состоянии запомнить наш разговор, и для верности послала смс.

Он не ответил, и я повторила смс. Тот же текст. Я хотела, чтобы он увидел это сообщение, если вдруг забудет наш ночной разговор, потому что не знала, был он под кайфом или нет, а по голосу понять было трудно.

Я подождала полночи и позвонила Самиру. Может, он не поверил мне, когда я сказала, что брошу Себастиана. Может, потому он вел себя так странно. На первый звонок он ответил. Видимо, я его разбудила.

Я положила трубку. Думала, он увидит мой номер в пропущенных и перезвонит. Но он не перезвонил. Спустя восемь минут я снова позвонила. Автоответчик голосом Самира объявил, что он перезвонит, как только сможет. Как только сможет. Я заснула где-то через час с телефоном в руке. Самир не перезвонил. Себастиан тоже.

30

Порвав с Себастианом (и с Самиром) я не делала ничего из того, что обычно в таких случаях делают девушки. Я не смотрела грустные фильмы, не ела мороженое прямо из круглой картонной коробки, не слушала песни о том, какие все парни подлецы. Но я простудилась. Два дня я заставляла себя ходить в школу, но в конце последнего дня перед началом каникул поняла, что у меня высокая температура.

На следующий день мама дала мне двойную дозу «Ипрена», подушку и одеяло для машины. Большую часть поездки я спала, просыпаясь только от боли в спине, затылке, шее или ногах.

Я вся вспотела, Лина смотрела на меня своими голубыми глазами, озабоченно сморщив лобик. Папа разбудил меня, когда мы остановились перекусить, и мне пришлось идти с ними в кафе. В придорожной закусочной подавали сосиски с кетчупом в пакетиках и подгорелую картошку-фри. Я бы предпочла остаться в машине.

– Холодно, – констатировал папа.

– Тебе нужно поесть, – сказала мама.

Мы приехали к дедушке около семи вечера. Дорога к дому была расчищена от снега. Летом я обычно выгуливаю на ней дедушкиных собак. В трех километрах от дедушкиного дома есть киоск с хот-догами и супермаркет. Когда я была маленькой, бабушка хотела, чтобы я играла с соседскими детьми, но я отказывалась, потому что никого из них не знала. Вместо этого я ходила к киоску и обратно. Я покупала газеты для дедушки, а потом возвращалась за мороженым для себя. Вперед и назад. Эти хождения туда-сюда доводили собак до изнеможения. Дорожка была посыпана гравием, сквозь который пробивалась трава. Во время дождя на ней образовывались глубокие лужи с разноцветными бензиновыми пятнами на поверхности, куда приводнялись мухи. Теперь же с обеих сторон дороги возвышались двухметровые сугробы. Нам предстояло встречать второе Рождество без бабушки.

На крыльце теперь только дедушкиного дома стояла елка без украшений и две зажженные свечи.

В моей комнате дедушка затопил камин и положил в кровать грелку. Я легла не раздеваясь и заснула. Мама зашла ко мне два раза. Первый раз она переодела меня в чистую прохладную ночнушку, оставшуюся от бабушки. В другой раз дала выпить разведенную в воде таблетку со вкусом апельсина и миндаля, купленную в США. Я спала, спала и спала, пока другие делали пряничный домик (я поняла по запаху), наряжали елку (сквозь сон я слышала, как папа внес ее в дом, а мама отругала его за снег в прихожей), готовили тефтельки, запекали ветчину (снова аромат), мариновали лососину. Мама принесла мне хрустящий хлебец с лососем в комнату, но у меня не было сил есть.

Я все еще лежала под одеялом, когда дедушка пришел подбросить поленьев в камин, с ним вбежала одна из собак, забралась ко мне в постель и заснула, уткнувшись мордой мне в колено. Позже мама принесла поднос с чаем и бутербродами с сыром, но их я тоже съесть не смогла.

Я села в кровати, и, натянув одеяло до подбородка, ела ванильное мороженое на палочке и рассматривала рисунки Лины, которые она сделала на подарки. Доев мороженое, я свернулась клубком и снова заснула под звук голоса Лины, которая не заметила, что я ее больше не слушаю.

Только к рождественскому ужину я выбралась из постели. Полчаса провела в душе, два раза вымыла волосы и надела чистую одежду.

Мама сменила мне постельное белье. Я съела три порции сладкой рисовой каши с клубничным соусом.

Лина водила ложкой по каше, пока не наткнулась на миндаль и не пришла в дикий восторг.

– Где живет Дед Мороз, Майя? – спросила она с набитым ртом.

– Ну… – протянула я, не зная, что ответить. Через это мы уже проходили. Зачем снова этот вопрос. – Деда Мороза не существует.

– Я знаю, – вздохнула Лина, – но летающие олени? Где они живут?

Это Рождество с дедушкой встречали только мы. Мамины родственники решили праздновать со своими семьями, поскольку это было не «первое Рождество без бабушки» и они больше не чувствовали себя обязанными утешать дедушку. Но я была рада тому, что мы были одни. Без всех этих шумных родственников с детьми, которые постоянно устраивают ссоры и рыдают по любому поводу и бегут плакаться к взрослым, было тихо и спокойно.

В рождественский сочельник выпало рекордное количество снега (с тех пор как осадки начали измерять), и интернет и телевидение пропали. Мы слушали музыку на проигрывателе, ели обед в кухне, потому что там теплее, а потом смотрели фильм, выбранный папой, в гостиной. Я заснула, а проснувшись, обнаружила, что моя голова лежит у мамы на коленях. Она гладила меня по голове. Я зажмурилась и наслаждалась ее прикосновением. Лина научила меня игре в карты, которую она сама придумала, а папа пошел чистить картошку. Остальные пошли на прогулку (пока светит солнце). Холодный воздух обжигал горло. Когда мы вернулись, я затопила камин в кухне и получила похвалу, потому что дедушка с папой считали, что растопить печку сложнее, чем изобрести пенициллин.

Но пока мы гуляли, дедушка сунул мне конверт в карман, погладил по щеке и улыбнулся. Это была награда за хорошие оценки. Он дарил мне деньги в зависимости от моей успеваемости. На этот раз конверт был пухлым. Как всегда. Я хорошо справлялась в школе.

Хорошо справлялась.

– Спасибо, – изобразила я губами.

У дедушки был радостный вид, и мне тоже стало радостно от его улыбки, потому что он продолжал улыбаться, несмотря на то что бабушки больше не было с нами.

На уроках философии мы говорили о чувствах, о том, что лежит в их основе, и о том, что существует шесть базовых негативных эмоций и только одна позитивная – радость.

Я подняла вверх руку и сказала, что все боятся одинаково и что все понимают, что значит, когда человек говорит, что ему стыдно. Самые яркие эмоции, которые помогают нам выживать, негативные.

У меня мурашки бегут по коже, когда вспоминаю, как пыталась показать, что я чувствую сильнее и глубже других. Я думала, что знаю, что такое гнев. Думала, я способна утратить контроль. Но – сюрприз – я ошибалась. Слопать два багета с маслом и сыром не значит утратить контроль. Испытывать галлюцинации под воздействием наркотиков, заниматься сексом под кокаином и говорить, что я чуть не умерла от удовольствия – это полная херня. Я ничего не знала. Ничего. Я ничего не знала о том, что такое – желать смерти. На похоронах я была только раз в жизни. Мне никогда не было по-настоящему страшно, по-настоящему одиноко. Я никогда не хотела умереть. Никогда не чувствовала себя так, словно все рушится. Способная Майя. Всегда в первых рядах, всегда с поднятой рукой. Я знаю ответ. Нет, ты ничего не знаешь. Ничего.

Теперь, после всего, что произошло, я знаю, что базовые эмоции – неинтересные и безвкусные, они – безумец с издевательским смехом.

Я тоже иногда смеюсь, но мой смех истерический. Реакция на стыд, страх, боль, ненависть. Все разные чувства смешались в одно, краски превратились в шестнадцать нюансов белого. Если смешать желтое и синее, получится зеленое. Дружба? Ревность? Нежность? Любовь? Сочувствие? Счастье?

Больше всего я скучаю по счастью, вмещающему все эмоции сразу, с массой радости и щепоткой удивления.

Счастье – это совершенная смесь, но только ни у кого нет рецепта. В те рождественские дни у дедушки я была счастлива. Я смеялась, и говорила маме вещи, не задумываясь, только потому, что она хотела их услышать. Лина получила рацию в подарок, и заставила меня идти по снегу, чтобы проверить, на каком расстоянии она принимает сигнал.

Проверив, мы построили снежную крепость, зажгли в ней свечу, потом делали ангелов на снегу и кидались снежками в озеро.

После прогулки я ела марципан в шоколаде. Это было даже вкусно. И хлебцы с ветчиной с горчицей – нет ничего вкуснее. Дедушка велел мне слушать внимательно, когда Юсси Бьёрлинг пел о слезах и несчастной любви.

За три дня мне если и было грустно, то всего пару мгновений, страшно мне не было ни разу, это Рождество было по-настоящему счастливым. Ночь накануне Рождества, Рождество и второй день после Рождества.

А потом все кончилось. Если смешать все цвета в палитре в один, сначала получится грязно-коричневый, а в конце черный. На четвертый день мама разбудила меня в семь утра. Звонил Клаес Фагерман. Они с мамой говорили минут десять. Он извинялся за ранний звонок, мама извинялась за то, что меня разбудила, но мне нужно ехать в психиатрическое отделение Дандерудской больницы, поскольку Себастиан пытался покончить с собой.

31

Двумя часами позже вертолет приземлился перед домом дедушки на пустырь рядом с озером, подняв снежный вихрь. Я побежала с сумкой к дверям. Дедушка побежал со мной, но бег давался ему с трудом. Я села рядом с пилотом. Дедушка поболтал с ним. Пилот сказал, что отвезет меня «в город», а оттуда машина доставит меня в больницу. Клаес не в больнице, но он передал, что «благодарен за мою помощь» и «у него дела», я особо не слушала.

Себастиан пытался покончить с собой.

Дедушка сделал странное движение головой, поцеловал меня в щеку и попрощался.

Только сев в вертолет, я подумала, что никто не спросил меня, хочу ли я ехать в больницу к Себастиану. Но что бы я ответила? «Нет, он сам справится?»

Конечно, я должна была поехать. Как же иначе?

У Себастиана были перебинтованы запястья, из одной руки торчала игла капельницы. Одет он был в светло-голубую больничную сорочку. Увидев меня, он разрыдался. Я присела рядом, встала, перешла на другую от капельницы сторону, легла на койку рядом с ним и тоже заплакала.

– Они подозревают передозировку, – краснея, рассказала мама. – Ты нужна ему, Майя.

Мама была озабочена и расстроена, но не только. Папа странно смотрел на меня. «У нас такая взрослая дочь, – говорил этот взгляд. – Она не боится брать ответственность. У них с Себастианом проблемы, но она понимает, что должна поддержать его в сложную минуту!»

Родители знали, что мы расстались, но сложность ситуации заставила их забыть об этом. Из-за чего бы мы ни поссорились, важнее было помочь Себастиану, оказавшемуся в трудной ситуации. Они гордились мной, мама и папа. Гордились, несмотря ни на что. Но я не была взрослой, не была смелой, я изменяла Себастиану и бросила его, потому что «меня все достало», и лежала рядом с ним и рыдала, потому что не знала, хочу ли я быть здесь.

Я была напугана. Напугана осознанием того, что он мог умереть, что от смерти нас отделяет один удар сердца. Я взяла его руку в свою, сжала поверх бинтов, чтобы почувствовать движение крови в его венах. Никогда в жизни мне не было так страшно. Себастиан мог умереть. Из-за меня. Я предала его.

– Прости меня, – прошептала я ему в шею – туда, где бился пульс. Я не знала, как ему помочь. Все, что я могла, это попросить прощения. Как убедить человека перестать желать себе смерти? Сказать, что обещаю любить его вечно, что никогда больше не оставлю его.

Я лежала рядом и слушала его рассказ. В ночь накануне Рождества Себастиан тусил.

Деннис, как всегда, крутился неподалеку с новыми наркотиками. Когда приехала «скорая», он быстренько свинтил. Себастиана подобрали на тротуаре перед магазином «Урбан Аутфиттерс» на улице Библиотексгатан. Врач сказал, что звонок был анонимный. Но Себастиан не винил Денниса. Тому сообщили, что он может оставаться в Швеции только до окончания школы, а затем будет выслан из страны. Из приюта убежать было проще, чем из тюрьмы, так что он не мог рисковать попасться на наркотиках, особенно сейчас. Себастиана отвезли в реанимацию с подозрением на передозировку. Отец навестил его в больнице, но пробыл там только двадцать минут. Сутки спустя медбрат нашел Себастиана в туалете. Зеркало было разбито, из-под закрытой двери вытекала кровь. Себастиан потерял много крови. Его перевели в психиатрическое отделение. Мне позвонили не сразу – не хотели портить мне Рождество. Клаес разговаривал с врачом. Это Себастиану рассказали медсестры.

– Это врач посоветовал ему не навещать меня? – спросил он. – Сказал, что мне нужен покой? Это врач так сказал?

Он ждал от меня ответа, но я молчала. Потому что не хотела, чтобы он злился. Но он все равно разозлился, хотя я молчала, и сказал: «Ты не знаешь, о чем говоришь. Мой отец занят. Ему нужно управлять компанией, а не сидеть здесь в больнице без дела». Себастиан несколько раз повторил, что его отец занят, и что я должна это понять, а я продолжала молчать, потому что оба мы знали, что это неправда.

Клаес был бы здесь, если бы это случилось с твоим братом, думала я, но свои мысли не озвучивала. Потому что брат Себастиана не стал бы убивать себя. Лукас был образцовым сыном.

Но потом у меня все-таки вырвалось, что Клаес должен был быть здесь, что все нормальные отцы так делают и что он поступает неправильно. И Себастиан пришел в ярость. Но у него не было сил кричать. Вместо этого он плакал. «Папа не такой, как все», – прошептал он умоляющим голосом, вынуждая меня согласиться, и больше ничего не говорил, а я не хотела его расстраивать.

Мы заговорили о его маме.

– Они не смогли с ней связаться. Я просил их. И не думаю, что папа ей позвонит. Не по такому поводу.

– Но почему? – спросила я. – Почему бы ему ей не позвонить? Почему вы никогда не видитесь? Почему она вас бросила?

На этот раз Себастиан остался спокойным.

– Я не знаю, почему она нас бросила, – сказал он. – Папа говорит, что это он ее выставил, но иногда мне кажется, что она сама ушла. Не знаю, хотела ли она взять нас с собой или нет, но Лукас не хотел переезжать, и я тоже отказался, и папа никогда бы не позволил ей…

Голос у него срывался.

– Лукас позвонил вчера. Два раза. Думаю, если это мама бросила отца, то он не дал бы ей встречаться с нами. Никогда. Папа не выносит, когда ему перечат, а мама…

Я вытерла ему рот и нос туалетной бумагой и прошептала: «Продолжай», но он только плакал, а выплакавшись, сказал:

– Я не похож на маму. Папа всегда говорит, что я ее копия, но я ненавижу ее, мы совсем непохожи, она идиотка. Мне плевать, сама она ушла или нет, но она совершенно никчемная. Лукас тоже так говорит. Что она безнадежна.

На это я ничего не сказала.

Его родителей не было с ним. Его успешный братец Лукас осмеливался звонить только, когда Клаеса не было рядом. Только я одна пришла в больницу. Я тоже причинила ему боль, но мы об этом не говорили. Это был пустяк, это было не важно, и, когда я прошептала «прости», он сказал «ничего страшного, это все не важно, теперь ты здесь». Я его поцеловала, он поцеловал меня в ответ и сунул руку мне под кофту. Он обнимал меня за шею и целовал снова и снова, говоря, что не может без меня жить, что умрет без меня.

Поверила ли я ему тогда? Что он умрет без меня? Что я настолько ему нужна. Да. Потому что Себастиан говорил правду. Когда его перевели из реанимации в психиатрическое отделение, отец с братом уже были в Швейцарии. Они катались на лыжах в Церматте.

Оттуда отец сразу поехал в командировку, а Лукас вернулся в США. Это звучит забавно, но единственный, кто навестил Себастиана, помимо меня, была секретарша Клаеса, Майлис. Думаете, что я все это придумала, но это правда. И самое ужасное было не то, что Клаес Фагерман прислал к сыну свою секретаршу, а то, что он при этом понимал, что делает, и все равно это делал.

Себастиан долго рыдал на больничной койке. Я лежала рядом с ним и думала о том, как близко он был к смерти. Я считала, что, если останусь рядом с ним, ему станет лучше. Я видела, что он хочет умереть, и хотела ему помочь. И мне нравилось, что он не может жить без меня. Мне нравилось, что в его жизни есть только один смысл – и этот смысл во мне, что без меня он одинок и потерян. Во мне его спасение. От меня зависит жизнь человека. Я верила, что смогу ему помочь.

Думала ли я тогда о Самире? Немножко. Но ему я была не нужна. Мне не было места в его жизни, и он не собирался приспосабливаться к моей. Самир во мне не нуждался.

Обнимая Себастиана и рыдая вместе с ним, я чувствовала, что хочу показать ему, что жизнь стоит того, чтобы жить, и что он заслуживает счастья, хотела быть с ним, для него. Какая хрень, скажете вы сегодня, но только потому, что знаете всю историю. Но тогда я понятия не имела, как будут развиваться события. И никто не спросил меня: «Ты действительно хочешь этого? Ты уверена в своих силах?» Никто не сказал: «Я тебе помогу, одна ты не справишься». Хотя все прекрасно знали, что, кроме меня, никто ему не поможет. Но никого не интересовало, хочу ли я его спасать, а теперь все винят меня в том, что я не смогла ему помочь.

Не знаю, что сказал врач, когда Клаес объяснил, что не может навещать сына в больнице, потому что отмечает Рождество на горнолыжном курорте, но я в курсе, что люди редко считают себя вправе требовать чего-то от Клаеса Фагермана. Даже врачи. Может, они и прокомментировали его поведение за кофе в комнате для персонала и выразили мнение, что кто-то должен бы сказать Клаесу, что так нельзя, но сами никогда бы не отважились. Пусть это сделает кто-нибудь другой, думали они, но кто-то другой означает никто. Никто не отважился сказать: «Что ты творишь, ты же его отец!» или «Ты его брат», или «Где его мама». Никто не хотел совать нос в чужие дела. Клаес Фагерман вызывал у людей трепет. Никто никогда не осмелился сказать ему что-то, что ему не понравилось бы. Все боялись, что та ненависть, которую он испытывает к сыну, обратится на них.

Я обнимала Себастиана, пока его слезы не утихли и он не заснул, и я была рядом, когда он снова проснулся.

И ни одна живая душа не крикнула: «Может кто-нибудь притащить сюда чертовых родителей Себастиана и заставить их любить его так, как он того заслуживает?»

Себастиан плакал, и я его целовала. Он целовал меня в ответ. У меня все тело затекло от неудобной позы. Нам мешали забинтованные руки и капельница. Все лицо у него было мокрое от слез и слюней, но в тот момент в больнице это была любовь. Себастиан воплощал собой любовь. В тот момент он был всем, что мне было нужно. Он был со мной и не собирался никуда уходить. Я правда поверила, что смогу его изменить. Нет, я не была наивной дурой, но надеялась, что его выпишут, и что мы будем лежать обнаженные в его двуспальной кровати, и он будет рисовать дорожки на моем животе, а я буду вдыхать его дыхание, и нам больше никто не будет нужен. Особенно его тиран-отец.

– Это он заслуживает смерти, а не ты, – шептала я Себастиану на ухо.

Желала ли я смерти Клаесу? Желала. Я ненавидела его всей душой. В тот момент я готова была на все ради Себастиана. Я только не знала, что я понимаю под «всем». Потому что любовь важнее всего на свете, пока не появится что-то более важное.

Я села в вертолет и поехала в больницу, потому что должна была. У меня не было выбора. Я вернулась к Себастиану и осталась с ним, потому что я нужна была. У него никого кроме меня не было. Он меня любил.

Нам повезло, что мы нашли друг друга.

После всего, что случилось, я скучаю по тем смешанным чувствам, которые напоминали мне счастье, которое я испытывала в доме дедушки на Рождество, когда вокруг лежал снег, голова была тяжелая после болезни, и на душе у меня было спокойно.

Любовь? По любви я не скучаю. Любовь не главное в жизни. Любовь – это не чистое чувство. Она никогда не будет идеальной смесью цветов. Любовь – это мутная жидкость. Лучше понюхать, прежде чем пробовать ее. Но даже в этом случае рискуешь быть отравленным.