Текст книги "Зыбучие пески"

15

Первая неделя судебного процесса, пятница

К приезду в суд я немного успокоилась. Фердинанд, видя мои красные глаза, хочет дать мне капли для глаз, Блин же приходит в восторг. Он говорит, что это прекрасно, что по мне видно, что я плакала (он не хочет, чтобы я красилась, потому что без косметики я выгляжу моложе), но Фердинанд все равно достает пузырек, я уже жду, что они подерутся, но Сандер спокойно берет капли и передает мне. Я успею даже пройтись по ресницам несмываемой угольно-черной тушью Фердинанд, прежде чем нужно заходить в зал. Меня просят подождать в комнате для истца, а Сандер и остальные проходят в зал. Когда подходит моя очередь, я вижу мужчину и женщину, говорящих по мобильным перед входом в зал. Когда я прохожу мимо, наши с женщиной глаза встречаются, я вижу в них узнавание (это она!), и опускаю взгляд. За спиной слышу, как она продолжает оживленно говорить по-испански.

Мама с папой сидят на своих местах, как и судьи и адвокаты.

Все уже здесь. У мамы опухшее лицо, как будто она пила всю ночь и забыла смыть косметику перед тем, как лечь в постель. Но мама никогда не пьет. Она выпивает бокальчик вина. Они с папой ходят на тематические вечеринки, которые устраивают их сорокапятилетние ровесники (тема – Джеймс Бонд или Голливуд), где женщины наряжаются самими собой, но в короткие платья с блестками, купленные во время последней поездки в Нью-Йорк, танцуют диско и танец маленьких утят. Они пьют коктейли, произносят речи и тосты, смеются над теми же вещами, над которыми смеялись в школе, будучи подростками. Мужчины обнимают чужих жен за талию и называют других мужчин братьями. Мне кажется, родители ссорились. Раньше они ссорились, когда папа, например, забывал поднимать сиденье в туалете. Но только когда никто не слышал. А когда мама устраивала ужины с подружками для обсуждения темы «какие у нас тупые мужья», мама шутила, что «в их семье голова часто болит не у нее, ха-ха», а папа, если слышал, отвечал «хо-хо, сегодня у меня голова не болит, не пора ли вам, друзья мои, собираться домой».

Им нравилось шутить на тему секса, говорить, что папа не может удовлетворить непомерные аппетиты мамы в кровати, но когда ужин заканчивался, хлеб на безздрожжевой закваске и французские сыры были съедены, оливковое масло с копчеными нотками убрано в шкаф (нам его подарили друзья, у которых дом под Флоренцией, они делают его из собственных оливок), и сервиз с барахолки (на самом деле купленный в Хэрродз) отправлен в посудомоечную машину, то заканчивались фривольные шутки, и начинались ссоры.

Ты слишком много пьешь, слишком много работаешь, почему ты весь вечер льнул к Йоссан и почему ты никак не научишься опускать это чертово туалетное сиденье после тебя? Что в этом сложного?

Интересно, о чем они ссорились утром? Интересно, слышала ли их Лина? Завезли ли они ее в детский сад по дороге в суд? Я попыталась улыбнуться им, они попытались улыбнуться в ответ.

Наверное у них появились проблемы посерьезнее туалетного сиденья. Да и на тематические вечеринки их больше не зовут. Так бывает, когда твою дочь судят за массовое убийство. Конец банальностям. Становишься по-настоящему уникальным.

Скоро Сандер будет рассказывать о жертвах. Поочередно. Потом сообщит, где я находилась в тот или другой момент. Он будет говорить медленно, тихим голосом. Он умеет управлять голосом. Умеет в нужный момент заставить судей слушать, умеет привести их в замешательство, когда ему это на руку. А я все это время буду сидеть рядом – на глазах у всех. Все будут на меня смотреть, но никто не станет слушать. Они думают, что уже всё знают. Обычно люди говорят, что дети верят в то, что хотят верить. Но правда заключается в том, что детей не так легко одурачить. В отличие от взрослых. Взрослые же выбирают ту историю, которая им больше подходит. Им неинтересно, что говорят или думают другие, через что они прошли, какие выводы они сделали. Людям интересно только то, что, как им кажется, они знают.

Я никогда не думала об этом до начала допроса. А на допросе это стало так очевидно. И тетка с химзавивкой была хуже всех. Стоило мне обронить фразу, которую она так долго ждала, она широко распахивала глаза, даже не стараясь скрыть возбуждения, и начинала ерзать на стуле, словно хотела в туалет. Неужели она не понимала, как себя выдает?

Сандер – ее прямая противоположность. Никогда не знаешь, чего он хочет. Вначале он сказал мне «ты не в ответе за расследование». Что он имел в виду? Чтобы я держала рот на замке? Лгала? Мешала работе полиции?

Сандер сказал, что я должна рассказать ему все до того, как расскажу полиции. И рассказать всю правду без прикрас, чтобы он мог сказать мне, чего нельзя будет сообщать полиции. Это, кстати, я сама додумала. Он не просил меня лгать полиции, или что-то замалчивать, или утаивать. Но он сказал: «Отвечай только на вопросы и ничего больше». Это было странно. Других намерений у меня и не было.

Может, Сандер хотел от меня чего-то другого? Не знаю. Его мысли прочитать было невозможно.

В этом плане с полицией было проще. Их намерения были мне понятны: они хотели засадить меня за решетку. И чем быстрее я вычислю, что требуется для осуществления этих намерений, тем быстрее разрушу их планы. Вначале я только хотела от них избавиться. Я не хотела с ними разговаривать. Я хотела лежать в своей кровати, в своей комнате, в тишине.

Но после двух недель с теткой они прислали блондина лет тридцати пяти с целью «расколоть меня». Он сидел, широко расставив ноги и закатав рукава, и шелковым голосом интересовался, как я себя чувствую. «Как ты себя чувствуешь, Майя»? Я сразу поняла, что он был очень популярен среди девушек в гимназии в Йончпинге, или Энчёпинге, или Линчёпинге, или еще каком-нибудь чертовом Чёпинге. Я поняла, что они надеялись, что я втрескаюсь в него по уши и во всем сознаюсь. Но это было глупо и нелепо. Но самое странное заключалось в том, что, несмотря на то что я все понимала, мне все равно хотелось ему довериться. Когда он сказал, что понимает, как я ненавидела Клаеса Фагермана, он добавил, что понимает, что только хотела помочь Себастиану, как и положено «хорошей» девушке. А потом он сказал, что на моем месте чувствовал бы себя «дерьмово» и тем самым словно нажал на кнопку «пуск». Я начала рыдать и не могла остановиться.

Во мне словно включилась программа, требующая, чтобы он обо мне заботился. Мне хотелось сказать: «Да, я сказала своему парню убить отца, и мы решили покончить со всем и отомстить», потому что мне хотелось, чтобы он меня пожалел (я чувствую себя кошмарно), сказал, как ему жаль, и, получив все, что хотел, ушел и оставил меня в покое.

Сандер мне сильно помог, теперь я это понимаю. В первое время мне казалось странным, что он неожиданно требует перерыва. Нет, он не перебивал ни меня, ни полицию, просто напоминал мне время от времени о том, где я и кто я, чтобы я не забывалась.

– Итак, – плюет в микрофон судья, – пришло время продолжить слушания по делу…

Он бормочет дальше, в паузе Сандер просит разрешения сказать несколько слов о расписании на день. Судья кивает, и Сандер сообщает, что, учитывая мое «состояние здоровья», «крайне важно» закончить сегодняшнее заседание не позже трех. В качестве аргументов приводит мой возраст и «против обыкновения долгое время под арестом», которое мне пришлось провести за решеткой. Судья кивает, но вид у него раздраженный, видно, что ему не нравится, когда ему об этом напоминают. Сандер замолкает, и судья снова бормочет о том, что нам предстоит сегодня.

Поначалу мне казалось странным, что Сандер все время обсуждает «расписание» и просит отложить заседания. Он все время писал судье, что он не может в тот или иной день, несмотря на то что судья требовал, чтобы процесс проходил без перерывов. Мне непонятно было, почему это не в интересах Сандера. Но позже я поняла, что для меня лучше, чтобы процесс был не последовательным, а хаотичным: пару дней в одну неделю, четыре дня в другую, пять в третью и так далее – так, чтобы судьи забыли, о чем мы говорили в прошлый раз. Мне только на руку, что они не смогли уловить логику и запомнить все детали. А если дело не будет прозрачно ясным для судей, то виновата в этом будет мерзкая Зови-меня-Лена. Это будет означать, что она плохо сделала свою работу.

И даже если Сандер говорит, что у нас мало шансов «на победу», всегда можно надеяться на поражение обвинения. Но план Сандера провалился. Заседания будут происходить каждый день до конца процесса. Но Сандер все равно пытается при малейшей возможности просить отсрочки.

Наступает черед обвинения. У Лены только пара протоколов, но главный судья задает много вопросов. На это уходит много времени, но никто не выказывает раздражения.

Дальше слово предоставляется адвокатам жертвы. Они объясняют, почему требуют с меня компенсации ущерба. Я «причинила семьям погибших непоправимый вред». Без десяти двенадцать Сандер просит перерыв на обед. Это раньше обычного, но Сандер делает вид, что перерыв жизненно необходим.

И я понимаю, что он хочет оттянуть момент, когда ему нужно будет выступать.

Судья предлагает подождать с ланчем до часа, чтобы закончить с требованиями компенсации.

Сандер не скрывает раздражения. Всем своим видом он выражает возмущение, что они не понимают, что я слишком молода и не в состоянии выдержать столь долгие перерывы между едой. Они должны думать об уровне сахара у меня в крови.

После долгого – не меньше пятнадцати минут – спора судья соглашается сделать перерыв на ланч. Заседание возобновится в час.

Я не понимаю, ради чего Сандер это все затеял. Когда он говорит, то никогда не нервничает и не заминается, подыскивая слова. Он всегда знает, что надо говорить.

На прошлом заседании адвокат говорил о том, что я знала и что не знала, о том, что я делала, и чего не делала. Сандер предпочитает говорить о том, чего я не делала.

Например, в тот день, когда мы с Себастианом поехали вместе в школу. Утром я пришла к Себастиану домой и была внутри одиннадцать минут. Мой приход и уход запечатлели камеры. Но никто не знает, что происходило, пока я ждала Себастиана в прихожей. Ждала ли? Разве это возможно? Обвинитель считает, что за эти одиннадцать минут я успела сделать много чего. Сандер утверждает, что я просто ждала. Одиннадцать минут – это довольно долго. Целая вечность. Разве мне так не кажется? Неужели я только сидела в прихожей, сложив руки на коленях? Не проверяла мобильный? «Фейсбук» или «Инстаграм»? Снэпчат? Не послала ни одного смайлика? Не оставила после себя ни одного камушка, ни одной крошки хлеба, как Гензель и Гретель, когда отец завел их в лес, чтобы дети не могли выбраться и умерли с голоду. Нет, к сожалению, ответ «нет». Это неподходящий для «Инстаграма» момент.

16

Первая неделя судебного процесса, пятница

После ланча и после того, как адвокаты жертвы сказали положенные «справедливо», «закономерно», «целесообразно», «намеренно» и «умышленно», остается пятьдесят минут до окончания заседания и начала уик-энда. Сандер снова изображает раздражение.

– Это неприемлемо, – говорит он ехидным голосом. – У нас совсем не осталось времени на наше выступление.

Сначала я думаю, что судья будет протестовать, но он только кивает и говорит, что на сегодня заседание закончено. Обвинение не возражает. Мы встаем, собираем папки, ручки, бумаги и сумки и выходим из зала раньше запланированного.

Теперь можно начинать ждать понедельника. Машина из следственного изолятора еще не прибыла. Мы ждем ее в выделенной нам комнате. Я, Сандер, Фердинанд и Блин. Все хотят домой, но ни Фердинанд, ни Блин не отваживаются отпроситься пораньше. Сандер меряет комнату шагами, потом поворачивается к Фердинанд: «Я хочу, чтобы ты проверила, как идут переговоры между родными Денниса Оруэмаса и адвокатами Фагермана».

В школе Себастиан первым застрелил Денниса. Газеты раздули из этого шумиху, потому что первой жертвой стал темнокожий. Но Себастиан не был расистом. Дело было не в цвете кожи. Дело было совсем в другом. И хотя журналисты и пытались представить это убийство как вызванное расовыми мотивами и писали, что жители Юрсхольма ненавидят тех, кто на них не похож, на самом деле родители учеников никогда не возражали против детей из других районов. Даже наоборот. Зазнайка Самир и парочка темнокожих ребят хорошо смотрелись на фото на аккаунте гимназии в «Инстаграме», как фотография с рынка в Марракеше хорошо смотрится на политкорректной страничке моей мамы. Такие ученики – доказательство (с фильтром или без), что школа высоко ценит разностороннее образование, толерантность, отсутствие предрассудков и свободное время.

Но Деннис не был обычным учеником. Он не был смуглым красавцем с Сёдермальм – плодом любви блондинки-хохотушки и студента по обмену из Западной Африки. Имя ему дали не в честь певца соул, и ничего интересного он собой не представлял. Он чавкал во время еды, задавал странные вопросы слишком громким голосом, смеялся, когда было несмешно. Поднимаясь по лестнице, он начинал задыхаться, наклонялся вперед, прижимал ладони к бедрам, опускал плечи и со свистом дышал. Может, у него была астма, а может, он просто был в плохой физической форме, усугубленной чипсами и кетчупом. Деннис вместе с тремя приятелями с того же класса, что и он (основной предмет – труд), всегда приходил в столовую первым, а уходил последним. И его класс не являлся гордостью школы. Их занятия проходили в отдельной пристройке, далеко от наших кабинетов. И единственная причина, по которой мы знали, как этих парней зовут, заключалась в том, что Деннис торговал наркотиками.

Сандер озабоченно морщит лоб. Морщинка такая глубокая, что видна, даже если смотреть на его лицо со стороны. Он поворачивается к Блину.

– Нам придется встретиться в воскресенье после обеда, чтобы обсудить, как привлечь внимание суда к другим аспектам жизни Оруемаса.

Обвинитель всячески пыталась вызвать сострадание к Деннису. Рассказывала, как он один бежал из Африки, жил в приюте для беженцев, боялся высылки и все такое. Думаю, Сандер хмурится, потому что не знает, как показать суду, что хоть нам и жаль Денниса (мы хорошие люди, нам жаль, что этот жирный наркодилер умер), но при этом мы помним, чем он занимался, а именно поставлял наркоту Себастиану, и дело тут вовсе не в предрассудках.

Хотя все основания иметь предрассудки по отношению к Деннису у нас были. И не только у нас. Все журналисты, все чиновники, все юристы, независимо от того, кого они представляют, думают о Деннисе одно и то же, и это настолько очевидно, что с таким же успехом у них на лбу могла быть вытатуирована свастика. Деннис не был нам приятелем. Он не был прикольным (даже Кристеру не пришло бы в голову так его называть). У Денниса были «сложности с концентрацией внимания» (так научно педагоги объяснили, почему им надо было встречать его у автобуса и провожать в класс, в противном случае он бы на уроки вообще не являлся). Его шведский был просто шуткой. Порой смешной. С девушками он говорил, потупив взгляд, не умел танцевать, только совершал нелепые движения ногами. У него не было грации и музыкального слуха. Ему в буквальном смысле медведь на ухо наступил.

Деннис считал, что воск для его сальных волос – это прекрасно, и укладывал их с той же нежностью, с какой чесал у себя в паху. Девушки, с которыми Деннис проводил время (в районе Тэбю или на вокзале), носили накладные волосы, накладные ногти, накладные ресницы. Жир у них нависал над поясом джинсов. Джинсы они специально рвали, чтобы не видно было, какие они старые. У девушек были непонятные татуировки на поясницах и лопатках, пахло от них удушающими духами, они жевали жвачку с открытом ртом и думали, что картофель фри – это такой овощ. На вечеринках они запекали сосиски со сникерсом во фритюре или заказывали огромные пиццы с кебабом и соусом «Беарнез».

«Сестры» и «братья» Денниса (да, так они себя называли) приветствовали друг друга «привет, чувак» и «хай, чувак». Они изображали двумя пальцами пистолет, тыкали ими друг в друга и оглушительно ржали безо всякой причины. Никто не предполагал, что Деннис станет либеральным политиком, когда вырастет.

Нет никаких доказательств, что я убила Денниса. Я Денниса не убивала. Это Сандер собирается сказать судьям. И сделает все, что в его силах, чтобы убедить судей, что у меня не было никаких причин желать Деннису смерти.

За исключением последнего вечера Деннис никогда не давал мне кокаин, марихуану или другую наркоту. Себастиан давал мне все, что я хотела.

Мы с Деннисом не были знакомы, я не хотела его знать. И он меня тоже. Когда он говорил с Себастианом в моем присутствии, то нервничал, одергивал кофту и пытался не смотреть на мою грудь. Но ко мне напрямую он никогда не обращался. «Девки» не стоили его внимания, если только они не встречались с «чуваками», которых он вынужден был уважать.

В тот последний вечер, когда Клаес его вышвырнул, Деннис плакал крокодильими слезами и размазывал по лицу желтые сопли. Он рыдал, потому что лишился дури, которая у него была с собой на продажу, и, разумеется, ему не принадлежала. Если бы Себастиан его не убил, то наркомафия бы его точно прикончила.

Утверждать, что я хотела, чтобы Себастиан убил Денниса, абсурд. Утверждать, что мне нужно было уговаривать Себастиана убивать Денниса, еще более абсурдно.

Когда полиция вскрыла шкафчик Денниса, они нашли там незаряженный пистолет. Я знаю, что Сандер собирается использовать этот пистолет в качестве аргумента в мою защиту. Он не знает, зачем Деннису был пистолет, но скажет, что Деннис жил опасной жизнью. Почти такой же опасной, как Себастиан, а может, даже еще опаснее. Это как посмотреть.

Журналисты утверждают, что мы обращались с Деннисом как с комнатной собачкой. Но они знают, что в этом мы были не одиноки. Если бы кто-то надел на Денниса рубашку от Ральфа Лорена, то не прошло бы и получаса, как руководство школы потребовало бы обыскать его шкафчик на предмет украденного.

Помимо этого: благодаря Себастиану Деннис зарабатывал кучу денег. Его джинсы с каждой новой парой становились дороже, а золотые цепи в складках жирной кожи – толще.

Но никто не задерживал свой взгляд на нем достаточно долго, чтобы обратить на это внимание. Учителя и взрослые вокруг него наверняка думали, что украшения фальшивые, и не подозревали, сколько на самом деле стоят эти уродские кроссовки. И мне кажется, многим было наплевать на то, откуда у него были деньги, лишь бы только он не воровал у других учеников.

Потому что оставалось несколько месяцев до того, как ему исполнится восемнадцать (согласно фальшивой дате рождения) и ему придется выселиться из приюта для несовершеннолетних беженцев. А с его официальным восемнадцатилетием кончится и их ответственность за него и все те проблемы, которые он себе создавал. Более того, ему грозила высылка на родину. Волновало ли это кого-то? Если и да, то они притворялись. На самом деле все ждали этого с предвкушением.

Никто и не надеялся, что он повзрослеет и возьмется за ум. Деннис не знал, что означает «повзрослеть». Он едва умел писать и считать, и даже в телефоне у него не было программы проверки правописания, которая могла бы ему в этом помочь.

Обвинение и журналисты могут сколько угодно кричать о том, через что пришлось пройти Деннису, но на самом деле всем всегда было на него наплевать. Еще при жизни он был для них обреченным на смерть. Себастиан, по крайней мере, давал ему денег.

Я не убивала Денниса, я не обращалась с ним хуже, чем другие. Думаю, именно это Сандер хочет сказать суду, но не знает как.

Пару дней назад Лена зачитывала смс о Деннисе, которые я послала Аманде. «Он безумный, но долго не проживет» было в одном из них. В другом, которое я послала Себастиану, были слова «ты должен от него избавиться».

– Нам нужно как-то объяснить эти смс-сообщения, – говорит Сандер. – И отделить их от других, к которым они не имеют никакого отношения. Это наша цель. Разделить их.

Сандер обращается не ко мне, а к Фердинанду и Блину. Видимо, они проходятся по «тому, что сегодня произошло и тому, что надо сделать завтра» каждый раз после заседания, но обычно без меня. Видно, что Фердинанд и Блину скучно.

– Думаю, с этим больших проблем не будет, – продолжает Сандер. – Из смс о Деннисе видно, что Майя просто не хочет, чтобы Себастиан с ним общался. – Фердинанд равнодушно кивает. – Никто не может винить Майю в том, что она хотела, чтобы Деннис исчез из жизни Себастиана.

Блин кивает, тоже без энтузиазма. Они слышали это уже тысячу раз. Им столько раз пришлось слушать, как Сандер говорит сам с собой, что они уже от этого устали.

Сандер прав. Но никто не отважится признать, что, если бы убили только Денниса, я сейчас была бы на свободе. Никому бы и в голову не пришло подозревать меня в чем-то. Никто бы не признался, что лучше бы убил Денниса, чем позволил ему дружить со своими детьми. Никто не хочет прослыть расистом.

Но я не думаю, что Деннис страдал от того, что с ним обращаются как с комнатной собачкой. Ему было на это плевать. Все, что его волновало – это заработать как можно больше денег, прежде чем придется уйти в подполье.

– Я начну с восстановления последовательности событий в ту ночь и нашей позиции по этому поводу, – продолжает говорить сам с собой Сандер. Фердинанд и Блин притворяются, что слушают. Я начну обсуждать жертв с Денниса и Кристера. Они наименее сложные.

Считается, что я помогла Себастиану убить Кристера. Я виновата в соучастии в убийстве. Но при этом смерть Кристера легко объяснить тем, что он учил Себастиана жизни. Считается, что подростки ненавидят взрослых за это. Сандер сказал мне, что не будет спекулировать на тему того, что Себастиан хотел или не хотел. Обвинение тоже не знает, зачем Себастиану было убивать Кристера. Может, он просто оказался не в том месте не в то время. Может, Себастиану было плевать, кого убивать. Чем больше, тем лучше. То, что они нашли в моем шкафчике, свидетельствует о том, что он хотел убить еще больше человек. Точнее, что мы с Себастианом, согласно теории обвинения, хотели убить полшколы.

Раньше, когда обвинитель говорил о Самире, я плакала. Я не хотела плакать, потому что этого хотел от меня Блин, но не могла сдержаться. Я хотела сказать всем, чтобы они прекратили слушать обвинителя, но поскольку мне слова не давали, то вместо этого я расплакалась.

Я не плакала, когда обвинитель сказала, что хотя Себастиан ничего не говорил мне и, хотя я не видела труп Клаеса в доме, я все равно должна была догадаться, что он мертв, особенно учитывая то, что я пробыла там одиннадцать минут, и смс-сообщений, которые я прислала Себастиану ночью и утром.

Когда Лена сказала, что мы с Себастианом все это спланировали и что мы хотели всех убить, я только смотрела вперед, ничем не выдавая своих эмоций. Я слушала, как она утверждает, что даже если я не поняла намерений Себастиана и не догадалась о том, что лежит в сумках, все равно я должна была заподозрить, что что-то тут неладно, и начать протестовать. И поскольку я не протестовала, значит, была соучастницей. И те убийства, что я совершила, совершила я и никто другой, поскольку у суда есть вещественные доказательства. Ей нравится это выражение – «вещественные доказательства». Она повторяет их снова и снова, с придыханием, с волнением в голосе. Я старалась сохранять спокойствие.

А когда она говорила об Аманде, Фердинанд положила руку мне на плечо. Ее худая невесомая рука едва меня касалась, и мне пришлось поднести собственную руку к губам и укусить, чтобы не закричать на весь суд.

Никто не переживает из-за того, что я убила Себастиана. Все считают, что мне стоило убить его раньше. Но никто не понимает, зачем мне понадобилось убивать Аманду.

«В целях самозащиты», скажет Сандер. «По необходимости». Он долго будет объяснять, что это была ошибка, в которой меня нельзя винить, поскольку я пыталась предотвратить большую опасность.

Но глубоко внутри я знаю правду. Это не было в целях самозащиты. Я не думала, что должна убить Себастиана, чтобы он не убил меня. То, что я испытывала, нельзя описать словами. У меня было ощущение, что душа покидает тело.

В эту неделю я плакала несколько раз. Не потому, что этого хотел Блин. Я знаю, что это не поможет.

Когда нам сообщают, что тюремная машина прибыла, Блин вызывается проводить меня на парковку. Вместе с охранником мы спускаемся на лифте в гараж, и там-то нас и поджидают журналисты. Я устала. Они щелкают огромными камерами. Щелчки, как у автомата с глушителем. Суссе выходит нам навстречу, обнимает меня одной рукой, я утыкаюсь лицом ей в шею. Она очень высокая, гротескно высокая. Наверно, со стороны мы смотримся мило. Как мама и дочка.

Блин наверняка с удовольствием наблюдает эту сцену. В объятиях Суссе я выгляжу совсем молоденькой и бесконечно несчастной. Как девочка. Может, это он рассказал журналистам, какой дорогой мы пойдем, чтобы они могли сделать снимки.

– Майя, – кричит журналист, – как все прошло сегодня?

Я не отвечаю. Суссе помогает мне сесть в машину. Окна затемненные. Я вижу, что Блин подходит к журналистам. Неудивительно, что он вызвался меня провожать, хотя достаточно было охранника. Говорить нам с ним не о чем. Он спокойно мог продолжать обсуждать процесс с Сандером и выстраивать стратегию. Зачем он пошел со мной? Проследить, чтобы я не ляпнула глупость? Но зачем ему давать наводки журналистам? Блин вечно твердит о том, что им интересна я и что очень важно показать в прессе мои личностные качества, представить меня человеком, а не преступником. От этого зависит моя защита в суде. Ну да, конечно. Моя личность.

Как только нам дали доступ к материалам следствия, Сандер начал собственное расследование, чтобы проверить выводы, к которым пришли следователи, и результаты технического анализа. Но Блин больше озабочен тем, как заставить их «понять» мои мотивы. Я не очень понимаю, кого он имеет в виду под «ними», но явно не суд. Или не только суд.

Суссе треплет меня по плечу и берет мою руку в свою. Я ей позволяю. Нас никто не видит. Водительская дверца приоткрыта, но фотографы ничего не заметили. Я слышу, как Блин разговаривает с журналистами. Тихим, но четким голосом:

– Мы не можем сейчас говорить. Был долгий и тяжелый день.

Он выглядит усталым, намного более усталым, чем пару минут назад.

– Майя расстроена. Все это очень тяжело, да еще в таком юном возрасте…

Он снова нудит о моем возрасте. Интересно, что думают об этом журналисты.

– Это исключительный случай, что девушка ее возраста столько времени провела в предварительном заключении. Это не могло не сказаться на ее здоровье.

Я пытаюсь заснуть в машине. Я действительно устала. Заботливый Блин это тонко подметил. Но в остальном он ошибается. Тюремное заключение не такое уж и тяжелое. Не самое приятное место на свете, конечно. И еда оставляет желать лучшего. Но зато я там одна.

Каждый день в тюрьме похож на предыдущий. Один в один. По крайней мере, с тех пор, как закончились допросы. И это чудесно. Никаких сюрпризов. Никаких новых людей.

Все блюда в тюремной столовке на один вкус, вне зависимости от того, что это – тефтельки, треска или яичница. Я завтракаю, обедаю и ужинаю. Час гуляю, час в спортзале (я притворяюсь, что упражняюсь). Обучение. Десять минут в душе. Я лежу в кровати, лежу на полу. Я хожу в туалет. Я прислушиваюсь к шагам надзирателей. Пытаюсь читать, слушаю музыку, сплю больше, чем когда-либо в жизни. Единственный, кто меня навещает, это Сандер. Но выходные я проведу в одиночестве. Никто не будет со мной говорить, никаких сюрпризов, никаких непрошеных мыслей.

После выходных придет мой черед рассказывать свою версию событий. Мне придется рассказать о нас с Себастианом, о любви и ненависти и о том, как я его предала.