Текст книги "Зыбучие пески"

Слушания по делу B 147 66
Обвинение и другие против Марии Норберг

41

Третья неделя судебного процесса, последний день

Ночью накануне последнего судебного заседания я стараюсь не заснуть. Ночью нет места для лжи. Наверно, все дело в тишине. Когда затихают птицы и небо становится совсем черным, приходят сны, а сны не подчиняются правилам, никто им не указ, они сами решают, что тебе сегодня приснится.

Воспоминания влетают в меня бесшумно, как стаи черных ворон, и попадают прямо внутрь. Позвоночник превращается в гравий, песок, пыль. Я не могу пошевелиться от усталости, не могу заснуть. Сон – не освобождение от боли, от нее нигде не скрыться, во сне я сталкиваюсь с правдой лицом к лицу.

Нет, я не планировала никого убивать. Я не желала смерти Деннису или Кристеру. Я желала смерти отцу Себастиана, но я не думала, что Себастиан решит его убить. Да, я убила Себастиана, и я сделала это намеренно, но об этом я жалею.

И я убила Аманду. Об этом я жалею больше всего на свете. Я готова была бы на все что угодно, лишь бы вернуть ее.

Когда мы ехали в школу, я не знала, что задумал Себастиан. Меня он в свои планы не посвящал. Самир говорил, что Себастиану я не нужна, но я ему не верила. Я считала, что нужна Себастиану, что он не может без меня жить. Но жестокая правда заключалась в том, что я была ему не нужна, даже убить себя он был в состоянии сам. Единственное, что придавало моему существованию смысл, это вера в то, что я нужна ему, но для Себастиана я была никем.

Говорят, что жизнь каждого бесценна. Но говорят это только люди с высшим образованием и хорошим воспитанием, и говорят исключительно из вежливости, потому что это неправда. На самом деле всем хорошо известно, что ценность человека зависит от многих факторов. Вот почему, если в Индонезии разбивается самолет, то никто об этом не знает. Но стоит на его борту оказаться одному шведу, как газеты тут же пестрят заголовками. Один потный шведский секс-турист важнее четырехсот индонезийцев.

Вот почему на первых полосах газет будут фотографии молодой красивой успешной женщины, погибшей в результате схода снежной лавины, и только небольшая заметка рядом с рекламой кинофильмов и операций по увеличению груди о том, что разведенного бездетного пенсионера с недержанием ограбили и убили.

Вот почему статьи о «Трагедии в Юрсхольме» всегда сопровождает фото Аманды, а не Денниса.

Только идиоты делают вид, что не имеет никакого значения, кто ты и что ты сделал. Человеческая ценность – это выдумка.

Человеческая ценность абсолютна, вечна и неизменна. Бла-бла-бла. Мы все равны. Жизнь Гитлера так же ценна, как и жизнь Матери Терезы. Но Себастиан знал правду. Он вырос в доме с собственным бассейном и с пляжем с белым песком, привезенным лодкой и самолетом с Французских берегов. Он с детства воображал себя богом, превосходящим всех и вся. Каждый день жизни Себастиана доказывал простую истину: он ценнее многих других. Власть денег гораздо легче поддается пониманию, чем философские выдумки об абсолютной ценности человека.

Но проблема Себастиана заключалась в том, что он также знал, что его ценность зависит от его отца. Без своего отца он был никем. Все учителя, которые разрешали ему опаздывать на уроки, родители, которые позволяли своим детям общаться с ним, охранники, пропускавшие его без очереди, все приятели, делавшие с ним фотографии, распускавшие о нем сплетни, все они делали это только ради его отца. Клаеса Фагермана.

И когда отец сказал, что больше не хочет его знать, что он ничтожество, когда пинал его ногами и плевал в него, Себастиан понимал, что это правда. Без Клаеса его жизнь ничто.

Один талант у Себастиана был. Он умел убивать. Умел охотиться. За умение обращаться с оружием он даже удостаивался похвалы.

Это я дала Самиру телефон Клаеса. Это я попросила Самира не звонить в полицию. Я. Может, я хотела отомстить Себастиану, может, хотела, чтобы Клаес увидел, что он вытворяет, потому что знала, что его наказанием будет страшным. Может, я просто боялась попасться на наркотиках. Но когда я шла на рассвете домой с туфлями на каблуках в одной руке и с потным мобильным телефоном в другой, телефон, которому скоро предстояло наполниться отчаянными смс, я знала, и Себастиан тоже знал, что я снова предала его. Вот почему он ничего мне не рассказал. Вот почему он спокойно мог застрелить и меня тоже.

По ночам мне кажется, что я похожа на безветренный день. Все внутри меня неподвижно и безмолвно. Кроме воспоминаний. И если вас интересует правда, то правда заключается в том, что я виновна.

42

Третья неделя судебного процесса, последний день

Главный обвинитель Лена Перссон стучит по микрофону, прокашливается и начинает резюмировать все сказанное ранее. Вид у нее грустный, словно ей некомфортно находиться здесь.

– Страшный сон любого родителя… проводить детей в школу, не зная, что домой они уже не вернутся…

Но после пары фраз ее голос уже звучит бодро и агрессивно. Он словно говорит: «тебе так легко не отделаться».

– Это не поддается пониманию, как столь молодые люди могут нести в себе столько ненависти и желания убивать. В это трудно поверить, но придется. И виновные должны понести наказание. Дело суда определить меру этого наказания. Суд должен постановить, виновна ли обвиняемая в соучастии в убийстве, в убийстве, в подстрекательстве к убийству, попытке убийства. И у нас нет никаких сомнений в ее виновности.

Она говорит громче и увереннее, почти триумфально. Ее уверенность говорит о том, что доводы Сандера и его вопросы Самиру не произвели на нее никакого впечатления. Она по-прежнему считает, что мне следует назначить высшую меру наказания.

– Толкования… – эти слова она сопроводила фырканьем: – нужны только для того, чтобы выяснить правду. А что касается… – она намеренно делает паузу, – выводов «экспертов», предъявленных защитой, то они исходят только из одного из многих сценариев развития событий, что не означает, что они являются истинными.

Эксперты. Всем сразу понятно, что она хочет сказать. Эти заключения проплачены. Обвиняемая пытается купить себе свободу. Богатая шлюха.

– Следователи, работающие в полиции, не детективы-любители, а настоящие профессионалы. Они знают, что делают. Это не первое расследование в их жизни. И не второе и третье тоже. Никто не указывает им, куда смотреть и что делать. Никто не говорит им, какого заключения от них ждут. Они проводят независимое расследование, не по заказу обвиняемого. И не забудьте, – говорит она, – не забудьте то, что Самир заявлял с самого начала и на чем настаивал в ходе следствия, несмотря ни на что. Самир был там. Он видел все своими глазами, он пережил этот кошмар, он оказался в состоянии рассказать нам, что делала обвиняемая в эти ужасные минуты. Нужно ли было ему повернуть голову, чтобы все разглядеть? Возможно. Важно ли это? Нет. Он видел то, что видел. И у него не было сомнений в том, что обвиняемая сделала то, в чем ее обвиняют. Первый допрос не стоит недооценивать. Особенно учитывая то обстоятельство, что данные, полученные в ходе следствия, подкреплены техническими доказательствами, полученными в ходе расследования, проведенного Национальным центром судебно-медицинской экспертизы. – Она выделила голосом слово «национальный», чтобы мы все четко поняли, что хорошо, а что плохо.

Государственные эксперты, не детективы-любители Сандера, не проплаченные солдатики «Лего», а самые настоящие эксперты.

Главный обвинитель продолжала настаивать на своем. Но кое-что изменилось, я не сразу понимаю что, но когда понимаю, уже не могу думать ни о чем другом. Когда она повторяет версию обвинения и рассказывает, как мы с Себастианом наедине планировали чудовищную месть, она обращается больше не к главному судье, а к тем членам судебной коллегии, которые не являются юристами.

– У меня нет никаких сомнений в том, что все происходящее тяжело для обвиняемой. Мария Норберг наверняка раскаивается в содеянном. Возможно, что она раскаялась уже тогда, в классе, когда впервые посмотрела смерти в глаза. Наверняка она испугалась. Увидев смерть Себастиана Фагермана, она испугалась и передумала умирать. Но это не снимает с нее вины за содеянное.

Если бы Лена Перссон была актрисой и играла обвинителя в американском сериале, она бы сейчас наклонилась к судьям, посмотрела им в глаза одному за другим, проверяя, удалось ли ей вызвать у них слезы. Она задействует весь свой актерский потенциал, потому что знает, что достаточно переманить на свою сторону одного судью, и моя песенка спета. При принятии решения голос каждого члена судебной коллегии равнозначен голосу председателя суда. Каждый имеет голос. Ни больше, ни меньше. И не важно, имеет он юридическое образование или нет.

Я разглядываю судей. Пытаюсь понять, что они думают, чего ждут. Но их лица ничего не выражают. Абсолютно ничего. Или это я ничего в них не вижу, только лица.

По окончании выступления председатель суда благодарит Лену Перссон. Вопросов к ней у него нет. Затем наступает очередь Сандера. «Пожалуйста». Сандер медлит. Ждет, пока Фердинанд включить проектор. Она кликает лазерной указкой, и на экране появляется первая полоса газеты.

«Трагедия в Общественной гимназии Юрсхольма – девушка задержана». Следующая газета «Клаес Фагерман убит. Подружка сына сказала: «Он должен умереть». Еще одна. «Источники подтверждают: она убила свою лучшую подругу». Еще и еще.

На седьмой обложке Сандер прокашливается и зачитывает текст:

– «Все должны умереть, другого выхода нет».

Подзаголовок он оставляет нам. «Вот как она живет сейчас – семь страниц о жизни богачки из Юрсхольма в следственном изоляторе». Сандер продолжает:

– Я хотел рассказать вам, сколько статей было написано о Майе с начала судебного процесса, но это невозможно. Их слишком много. Первые четырнадцать дней после убийства моя подопечная была на первых полосах трех главных шведских газет. Одновременно. Она и преступление, которое, как утверждается, она совершила, были главными новостями в программах трех главных телеканалов в течение трех дней, и фигурировали в новостях еще неделю спустя.

Когда полиция менее суток спустя стрельбы в гимназии обнародовала информацию о смерти Клаеса Фагермана, к освещению событий присоединилась и иностранная пресса. Но и до этого они уже проявляли интерес к преступлению. По данным моих сотрудников, накануне начала процесса запрос «Майя Норберг» в поисковой системе «Гугл» выдавал 7 500 000 результатов, и это при том, что в большинстве газет моя клиентка не была названа по имени. Запрос «Расправа в Юрсхольме» давал 300 000 результатов поиска, как и комбинация «Себастиан Фагерман и Майя Норберг».

Он вздыхает. Тяжело вздыхает. Говорит, что сожалеет, что вынужден рассказывать об этом, смотрит на председателя суда. В отличие от мерзкой Лены он смотрит только на него. Мы юристы, мы не можем позволить бульварной прессе, интернету, телешоу, иностранным журналистам и прочим вещам повлиять на наше профессиональное мнение.

Весь его вид говорит: «Я в тебя верю». Он дает понять председателю суда, что это его долг – объяснить членам судебной коллегии без юридического образования, что к чему.

– Подстрекательство. Мою подзащитную обвиняют в подстрекательстве к убийству Клаеса Фагермана. Также моего клиента обвиняют в том, что она вместе с покойным Себастианом Фагерманом планировала и осуществляла убийства в Общественной гимназии Юрсхольма.

Мой клиент. Так Сандер раньше обо мне не говорил, только Майя. Но теперь у него этот сухой голос юриста.

– Но такого рода обвинение требует, чтобы прокурор доказал, что мой клиент совершал намеренные действия с целью причинения вреда Клаесу Фагерману или что существует прямая связь между словами и действиями моего клиента и убийством. В качестве доказательства обвинение приводит сообщения, которые мой клиент отправила Себастиану Фагерману в ночь накануне убийства. Обвинение трактует их текст как подстрекательство к убийству.

Не понимаю, почему Сандер повторяет все это. Он знает, что я не в силах слышать их снова и снова, но все равно продолжает. Фердинанд снова у проектора. Она открывает фото. Это снимок из самого популярного «Инстаграма» Швеции, принадлежащего шестнадцатилетней девушке из Борлэнге (кажется). На нем бокал со сладкой цветной посыпкой. «Я лучше покончу с собой, чем буду соблюдать палеодиету (диета каменного века)». За спиной раздаются смешки. Председатель суда невозмутим, но двое членов судебной коллегии смеются. Она снова кликает. На этот раз это фото курицы в кастрюле, и рядом фото птицефабрики. Под снимками текст: «Те, кто едят мясо, – убийцы».

Сандер пожимает плечами. Фердинанд продолжает кликать, показывая новые и новые снимки.

– Мы часто выбираем неудачные слова. Даже взрослые позволяют себе двусмысленные послания. Я обычно говорю жене, что лучше умру, чем посмотрю отборочный тур Евровидения, и все равно в итоге смотрю, а не пытаюсь покончить с собой. Иногда я даже голосую по телефону за самых кошмарных артистов только потому, что внуки меня заставляют. Я говорю им, что они смерти моей хотят, но я не думаю, что они действительно этого желают, или хочу в это верить.

На экране высказывания подростков из интернета о том, что они хотят «убить» тех, кто не слушает ту же музыку, и призывают звезду, пойманную на измене, «публично побить плеткой». Фердинанд показывает комментарии из блогов участников реалити-шоу и фото плакатов на футбольных соревнованиях, судя по всему, взятые из снэпчата.

Сандер машет рукой. Выключи, говорит этот жест. Сил больше нет видеть эти глупости. Он продолжает, на этот раз серьезным голосом:

– Я все это показываю не ради шутки. В этой ситуации нет ничего смешного. У Майи не было причин шутить, когда она отправляла сообщения Себастиану в ту ночь. Я пытаюсь только напомнить вам об очевидном. Мы употребляем в речи слова, связанные со смертью, не вкладывая в них никакого смысла. Подростки часто позволяют себе в речи лишнее. Но это не преступление. И в словах Майи нет ничего, что можно было бы рассматривать как подстрекательство к убийству.

Экран гаснет, Фердинанд возвращается на место.

– Но давайте предположим, – говорит Сандер, – что Майя действительно имела в виду то, что она писала. Допустим, она была в отчаянии и считала, что единственный выход из ситуации, единственный способ помочь Себастиану – это избавиться от его отца. Допустим, она действительно хотела, чтобы Себастиан убил своего отца. Делает ли это ее желание Майю виновной в подстрекательстве к убийству? Нет. Обвинению по-прежнему нужно доказать, что ее действия и слова привели к тому, что Себастиан решился на отцеубийство и что без Майи он никогда бы сам этого не сделал. Удалось ли обвинению доказать эту причинно-следственную связь? Нет.

Сандер указывает, что о последней вечеринке у них есть показания не только Самира, но и других. Полиция опросила Лаббе, проституток, охрану, всех, кто был там, и кто еще жив. У всех была своя версия событий, но все были поражены злобой Клаеса Фагермана и тем, как он пинал сына ногами, и как охране пришлось их разнимать. Они рассказали, что у Себастиана пошла кровь, что он был в состоянии шока, вероятно, зол на отца, но они не знали, что он чувствовал в тот момент. Я тоже рассказала свою версию, но мне, как вы понимаете, верят гораздо меньше, чем другим.

– Что мы узнали, так это то, что у трудного подростка Себастиана были сложные отношения с отцом. Мы не знаем подробности их последнего разговора в ночь, когда Клаес умер, но нам известно, что они были в комнате одни. Нам известно, что Себастиан принимал сильные наркотики. Нам известно, что Клаес сильно избил его. Нам известно, что у Себастиана были серьезные психические проблемы. Возможно ли, что одно смс от Майи могло бы заставить Себастиана совершить что-то столь ужасное, как убийство отца? Скорее всего, он давно уже замышлял убийство и вынашивал план мести отцу за издевательства. И объяснение его поступков нужно искать не во влиянии Майи, а в проблемах между отцом и сыном и состоянии психики Себастиана Фагермана. Я уверен, что суд в этом вопросе придерживается той же точки зрения, что и я.

Он еще какое-то время говорит о том, как важно согласиться с тем, что я не подстрекала Себастиана убить отца. Затем к его голосу возвращается сухость. Он скупым юридическим голосом рассказывает о «конкретных» доказательствах, представленных прокурором.

– Есть ли показания свидетелей, или улики, или другие факты, доказывающие, что мой клиент планировал вместе с покойным Себастианом Фагерманом убийство в Общей гимназии Юрсхольма? Нет.

Сандер повторяет то, что он уже говорил ранее. Никаких отпечатков пальцев на внутренней стороне сумки, на молнии, на сейфе с оружием и так далее. Сандер обращает внимание (снова) на то, что Себастиан задолго до убийства запасся взрывчаткой (которую нельзя было бы взорвать), когда мы с ним еще не были близки.

– Было ли найдено хоть одно сообщение в переписке Себастиана и Майи, которое свидетельствовало бы о том, что Майя в курсе планов Себастиана убить отца? Нет. Когда Майя приходит в дом Себастиана, его отца уже около двух часов нет в живых. Есть ли доказательства, что Себастиан сообщил Майе о том, что он сделал? Нет. Есть ли доказательства того, что Майя догадалась о том, что Клаес Фагерман мертв? Нет. Ничего подобного в материалах обвинения мы не видим. Мне приходится тратить отведенное мне время на то, чтобы напомнить вам о том, что обвинению не удалось доказать. Обвинению не удалось доказать, что Майя знала код от сейфа, где хранилось оружие. Ее отпечатки не были обнаружены на сейфе – ни внутри, ни снаружи. Зато там много отпечатков отца и сына. Это говорит о том, что у обвинения нет технических доказательств того, что Майя помогала собирать оружие. Ее отпечатки есть только на ручках одной из сумок, но не на молнии, не внутри сумки и не на взрывчатке, которая была найдена в ее шкафчике. Ее отпечатки есть на одном из ружей, но только на одном.

Сандер делает паузу, листает бумаги, отпивает воды из стакана. Тянет время. Потом снова приступает:

– Существуют ли доказательства, обстоятельства, показания свидетелей или иные факты, указывающие на то, что мой клиент помогал Себастиану Фагерману совершать преступление? Есть ли доказательства соучастия моего клиента в убийстве? Да, судя по всему, существуют.

Он говорит это и иронией и изображает удивление.

– Обвинитель предъявил показания свидетеля, сделанные при сомнительных обстоятельствах. Свидетелем вызван тяжело раненный юноша, который еще до первого допроса был проинформирован о том, что мой клиент находится под арестом. Юноша на допросе сообщил версию событий, которая отличается от рассказа моего клиента. Он также сообщил, что моя подзащитная разговаривала с Себастианом Фагерманом во время атаки, а также намеренно застрелила одну из жертв.

И он снова приводит подробности допроса Самира и вопросы, которые он ему задал. Это все мы уже слышали.

– И что заявляет обвинение по поводу результатов параллельного расследования, говорящих в пользу версии моей подзащитной? Что это расследование было проведено некомпетентными людьми при сомнительных обстоятельствах.

Сандер смотрит в бумаги и качает головой. Достает бумагу и зачитывает вслух.

Это слова людей, которые принимали участие в реконструкции событий. Он также приводит факты об их образовании и роде деятельности, методах исследования, которые они использовали, сыплет терминами. Я почти засыпаю от скуки.

Он продолжает бубнить еще долгое время. Мне не хватает кислорода. Я разворачиваю скомканную салфетку, потом снова комкаю. Мне хочется встать, подбежать к судье, крикнуть: «Слышите, что он говорит? Он говорит правду!» Это осознание как удар в живот. Я не готова к этой правде, но мне хочется верить Сандеру, хочется верить, что это правда, что я невиновна, что у меня есть будущее. Я хочу, чтобы он был прав. Вы, наверно, даже не запомните, какой вердикт вынес суд и за что меня осудили. Через пару лет будете обсуждать меня на вечеринках и говорить «неужели» или «не в этом ее обвиняли» и «странно – ты уверен? Я думаю, она…». Правда останется только в материалах суда в холодном судебном архиве.

Вам придется искать информацию в интернете, чтобы узнать, что сегодня произошло. Вы будете говорить, что вердикт был справедливый, или что полиция сработала плохо, или «она это заслужила», чтобы создать видимость, что вы в курсе дела.

Какую бы версию вы ни выбрали, вы запомните меня убийцей. Но мне плевать на вас и ваше мнение. Я только хочу выбраться отсюда, я хочу, чтобы суд поверил Сандеру.

Меня охватывает усталость. Мне кажется, что я сейчас сползу со стула. Но я стараюсь держать себя в руках. Я не хочу быть здесь, мне нужно на воздух, но я приказываю себе сидеть прямо.

У моей бабушки было кресло-качалка. Она качалась в нем взад-вперед, когда шила или читала. Кресло все еще стоит дома у бабушки. Мне хочется снова в нем покачаться. Хочется, чтобы дедушка шептал мне на ухо: «У тебя вся жизнь впереди», а я буду кивать, чтобы сделать ему приятно. Все в твоих руках. Я хочу сделать кому-нибудь приятно. Все в моих руках.

Я не хочу думать о том, что бывает, когда дверь открыта и вдруг подует ветер и дверь с грохотом захлопывается. Я хочу думать, что мне восемнадцать лет, я хочу быть диснеевской принцессой с тонким голоском. Я буду слушать то, что подсказывает мне сердце, и стремиться стать счастливой. И никто не подумает, что я на самом деле мачеха Белоснежки с черным сердцем, сеющая смерть. Я хочу получить образование, получить работу в офисе на двадцать девятом этаже, хочу чувствовать твердую почву под ногами, а не бездонную пропасть, в которую я падаю. Я хочу скрыться там, где мне больше не придется думать о том, как люди наваливаются на меня всей массой и погребают под своими телами. Слушайте Сандера, судьи и журналисты. Слушайте и соглашайтесь. Оставьте меня в покое.

Поправив очки на переносице, Сандер смотрит на председателя суда. Сейчас, думаю я. Сейчас он скажет что-то, что заставит всех поверить, заставит отпустить меня. Но он молчит.

– Обвинение не предоставило достаточно доказательств виновности моего клиента, – завершает он свое выступление.

И больше ничего не говорит. Говорит судья. А потом все заканчивается. Конец.