Текст книги "Перст судьбы"

Глава 10. Вианово королевство

Время текло. Иногда мне казалось, что я забываю о нем. Очнувшись, я вдруг обнаруживал, что миновала зима. Весна возглашала о себе пением соловьев и цветением яблонь. Лето манило в Элизеру теплой озерной водой, катанием на лодках, поцелуями в сумерках на берегу. В Ниен из маноров везли корзины яблок и груш, из-за моря шли корабли с пряностями, пурпурными тканями и мехами. Мы отправляли за море изделия наших кузнецов и стеклодувов, тончайшее сукно, лучшие во всей ойкумене лютни и флейты, вина и масло.

К востоку от Ниена лежит торговая республика Гарма. На западе раскинулось Вианово королевство. Царство виноградников, отечество виналий. До наших дней жители Вианова королевства верят, что в Домирье их королевством правил сам бог Виан. Красавец и женский угодник, способный любой гордячке вскружить голову. Он принес на землю из подмирья виноградную лозу, научил людей возделывать виноградники и делать вино. Поздней осенью жрецы Виана откупоривали бочки, и все пили молодое вино, эликсир Виана. Пять дней длились виналии, вино текло рекой, не оставалось ни одного трезвого человека на улицах города. Женщины влюблялись в Виана, и ни одна не могла устоять. Каждую ночь он проводил с новой красавицей, и каждая вспоминала свою ночь как высший дар. Но те, кого он отверг из-за вздорного нрава или безобразной внешности, таили злобу. И однажды утром несколько отвергнутых проскользнули в дом Виана, когда тот крепко спал в саду после бурной ночи, и перерезали ему горло. Кровь пролилась на песок, и там, где упали ее капли, родилась новая лоза – самого сладкого крупного черного винограда.

Горю многочисленных жриц Виана не было предела. Тело убитого бога умастили бальзамическими маслами, три дня оплакивали его возделыватели виноградников, а потом отнесли в гробницу. Там пролежал он всю зиму, и женщины, которых он любил, каждый день приходили к нему и целовали холодное лицо. Тлен не тронул его прекрасное тело, оно лишь окоченело и стало напоминать мрамор. Но едва дохнуло теплом, брызнуло весенней радостью солнце, как Виан поднялся. Распахнул бронзовые двери гробницы, украшенные серебряными розами, вдохнул сладкий живительный воздух полной грудью и крикнул:

– Как же долго я спал!

– Но ты же умер! – воскликнули сбежавшиеся к его усыпальнице жители королевства.

– Я умер? Я просто выпил слишком много. Так что теперь повелеваю: в последние пять дней последнего месяца осени напиваться всем мертвецки в мою честь.

Так и пошло с тех пор. На виналиях пять дней подряд все пьют до мертвецкого состояния в честь Виана, бога Домирья, в знак благодарности за его дар – виноградную лозу. И мы с Эдуардом и Лиамом на этих праздниках веселились от полудня до рассвета. Днем и в сумерках город пах жареным мясом, пирогами, сладкими винами, а утром, когда просыпался, – блевотиной и мочой. Люди спали прямо на помостах или под столами на площадях, а смуглые рабы и рабыни мыли мостовые. Воды в городе имелось вдосталь – с горной гряды ее доставлял древний виадук Домирья. Но говорили, что вина в Виане все равно больше, чем воды: в каждом доме имелся погреб с огромными бочками, где хранились столетние вина. А в подвалах королевского дворца можно было заблудиться и никогда уже не найти дорогу назад.

Виан – город маленький. На крутом холме – королевский замок, окруженный зубчатой стеной с десятком сторожевых башен, у подножия – плотно застроенные кварталы, разрезанные широкими, мощенными серым камнем улицами. Повсюду таверны, винные лавки, винные склады. А вокруг града с пологих холмов сбегали к Виану зелеными ручьями шпалеры драгоценных виноградников. Судьба хранила Виан. От холодных ветров – грядами гор, от засухи – бегущими с предгорий ручьями и речками, от алчности Игера – отсутствием удобных перевалов в горах, от бедности – секретами изготовления драгоценных вин, от посягательств Ниена – выгодой торгового союза.

Глава 11. Соединение нитей

Поздней осенью три года назад мы в очередной раз направились в Вианово королевство на карнавал.

Веселье виналий в этот раз сделалось воистину безумным. На ратушной площади стояли огромные столы, и с утра до вечера народ пировал, веселился, а магики выпускали мираклей на улицы – танцоры на ходулях, фокусники, жонглеры, сладкоголосые стихопевцы развлекали пирующих, сменяя друг друга. Что-то мрачное чудилось мне в этом неудержимом веселье. Я создал десятки мираклей в виде полуистлевших скелетов, они носились по улицам, хватали прохожих, лезли целоваться к испуганно визжащим девчонкам. Эд сбросил свои охранные браслеты и целовал подряд всех девчонок, пока наконец не утащил какую-то румяную служаночку в просторный шатер, где утром готовили горячий эль и шоколад, на мешки с припасами и утиральными полотенцами.

* * *

Я добавил еще мертвяков к прежним мираклям и ушел в таверну напиваться горячим глинтвейном в одиночестве, потому что Лиам куда-то с самого утра исчез. Я зажег в светильниках магические они. В камине веселился настоящий огонь – день выдался не из теплых. И вдруг дверь распахнулась – и я увидел Лару в шуршащем платье цвета взбитых сливок и накинутом поверх легком шелковом плаще с капюшоном. За нею вошел Лиам в лучшем своем пурпурном колете, расшитом золотом. Талия его была перехвачена широким поясом с драгоценной пряжкой, а на перевязи висел церемониальный меч с рукоятью из слоновой кости с изумрудом в навершии. На темных волосах сверкал золотой венец королевского дома.

Я смотрел на них, еще не понимая, что сейчас произойдет.

– Кенрик, ты должен соединить наши нити!

Лара провела ладонью по волосам, капюшон шелкового плаща упал ей на плечи. Я не видел ее два года, и, наверное, не узнал бы – встреть на улице в толпе. Девушка улыбнулась, тряхнула каштановыми кудрями и глянула на своего спутника. В свете магических фонарей она была чудо как мила. Магический свет тем и хорош, что любого человека делает краше, а юницу с нежной кожей и карими глазами превращает в одну из богинь со старинных картин Домирья.

– Связать нити? – переспросил я, как будто не понимая о чем речь.

Нити Судьбы новобрачных обычно связывает Хранитель. А я – просто магик, которому положили запрет в учебе за то, что он бросил дерзкий вызов учителю. Соединение нитей – дело серьезное. Нити, связанные магиком, развязать более нельзя, они на всю жизнь. Волей-неволей эту связь придется принять, хоть с проклятием, хоть со скрежетом зубовным. Она только после смерти размыкается. Потому беглецы, ищущие тайных уз, находят магиков-отщепенцев, чтобы завязанный магиком узел стал оберегом, защитил от преследования разъяренной родни.

– Разве наш отец против вашего брака? – задал я ненужный вопрос.

Лара прыснула от смеха, а Лиам ответил, невинно взмахнув пушистыми ресницами:

– Мы не спрашивали.

Сделалось ясно в три моргания: они встретились внезапно на улице во время карнавала, и среди мираклей, вина и плясок Лиам вдруг почувствовал влечение к подруге детства. Она откликнулась – эмпат уловил ее влечение, вернул сладким шепотом признания, и так, с каждым пожатием рук и с каждым поцелуем, страсть всё разгоралась. Перевернулись песочные часы в деснице Судьбы, друг и наперсник придворных девчонок превратился в заправского сердцееда. Говорят, Вианово вино из темной лозы обладает волшебным свойством: стоит с кем-то испить один бокал на двоих, и больше этих двоих не оторвет друг от друга ни одна разлучная магия.

И они тут же решили сплести свои нити – желание безумное, дерзкое и неодолимое. Я смотрел на Лару, и в груди противно тянуло, будто она была магиком и пыталась вынуть из меня мою нить и намотать на тонкие розовые пальчики. Тоска эта была ни с чем не сравнима, она рвала душу. Любил ли я ее прежде? Не помню. Но сейчас я отдал бы весь остаток жизни, чтобы поменяться с Лиамом местами.

– Так ты можешь связать наши нити? – долетел до меня голос брата.

Я кивнул. Сказать вслух я ничего не мог.

Первым мне подал руку Лиам. Я опасался, что не сумею вытянуть нить Судьбы из брата – он был слишком независимый, слишком самостоятельный, несмотря на юные годы. Но нить сама скользнула мне в руки, будто змейка легла на ладонь, высунула острое жало, опалила жаром и затаилась. Ладонь Лары была мягкой и теплой. Нить – податливая и пушистая, будто шерсть домашнего прядения, но внутри – упругий прочный шнур. Счастлив тот, с чьей судьбой такая нить сплетается. Нити моих любящих будто сами завязались в тугой узел. Но сплавить их окончательно оказалось не так-то просто. Нить Лиама была как металлическая проволока, из которой плетут кольчуги, а мягкая нить Лары не плавилась, а обгорала. Лара морщилась, но руку не отдергивала. С третьей попытки я все же сумел наддать жару – шнур-сердечник в нити Лары превратился в текучую каплю и обвился вокруг нити Лиама, которая тоже размягчилась и заалела. Тогда я отпустил их руки и пробормотал, путаясь в словах как в тяжелой мантии:

– Лиам, сын Эддара, короля Ниена, наследник Второй очереди, и Лара, дочь сира Ранулда Толстобокого, соединены мною, магиком третьего уровня, навечно до скончания дней для супружеской жизни и любви.

Едва я закончил эту фразу, как Лиам подхватил Лару на руки и понес наверх по лестнице – в одну из комнат, что в эти дни редко пустовали.

Я остался один в таверне. Вернее, не один – я только сейчас заметил, что за стойкой стоит хозяйка, краснощекая и широкоплечая, как королевский копейщик.

Молча она взяла самую большую кружку, наполнила глинтвейном и протянула мне.

– Магик всегда одинок, – сказала она, – даже когда ему кажется, что рядом кто-то есть.

Я оглядел таверну. В углу спал подгулявший парнишка, уронив голову на руки.

– Этот – не рядом.

Я щелкнул пальцами и добавил магическим огням яркости. Потом махнул левой рукой – она у меня в смысле магии всегда была сильнее – и миракли цветочных гирлянд повисли под закопченными балками. Потом появились букеты цветов и пестрые ковры на балконе. А я все магичил и не мог остановиться. Как будто, избывая магию, я и эту странную вспышку любви к чужой невесте исторгал из себя.

Не знаю, что мне помогло – сотни магических букетов или кружка глинтвейна, но к тому моменту, как Эдуард, расхлестанный и пьяный, ввалился в таверну, я уже почти не чувствовал ни ревности, ни боли, ни тоски.

– Лиама не видел? – спросил Эд, принимая из рук трактирщицы свою порцию горячительного, хотя ему давно было пора остановиться.

Вслед за Эдуардом притащился миракль-мертвец в черных сгнивших тряпках, созданный мною часа три назад. Надо же, он все еще не развеялся! Я не стал его прогонять, мне вдруг показалось забавным, если молодожены, спустившись вниз, столкнутся с этим чудищем. Лара начнет визжать, а Лиам схватится за меч.

– Я только что соединил нити Лиама и Лары узами, – сообщил я пьяным шепотом, наклоняясь к самому уху Эда. – Они меня попросили – я исполнил. Я спаял их нити намертво. Думаешь, я не смог? А я смог. Пьяный, но смог. Дар – не пропьешь. – Язык мой заплетался. – Она – идеальная.

– Что?! – Эд вскочил, расплескивая вино. – Что?

– Они там, наверху, муж и жена… – пробормотал я, чувствуя что-то неладное, но продолжая болтать.

– Я сегодня… час назад… да! – принялся выкрикивать в ярости Эдуард. – Я – жених Лары! Я просил руки Лары у ее отца. Я! А не он! Я получил согласие. Я! – Его визгливое «я» резало уши.

– Поздно… – Я захихикал глупым пьяным смехом.

Эдуард кинулся к лестнице, что вела наверх. И тут наверху на галерее появился Лиам – уже без нарядного ремня и перевязи и без колета, в одной рубахе, распахнутой на груди. Верно, он хотел попросить вина, легкого сидра или лимонада для себя и Лары. Эдуард кинулся к нему наверх с воплем: «Предатель»!

– Эд! Послушай! – только и успел проговорить Лиам, качая головой и выставляя вперед руки. – Сейчас. Я все объясню…

– Подлец! Подлец! Вор! – Эдуард схватил брата за грудки.

В этот момент из комнаты на галерею вышла Лара в одной тонкой сорочке, что надевают под платья. Верно, выскочила из кровати на крик.

– Нити соединены! Нити навсегда! – хрипел Лиам, пытаясь освободиться из рук брата.

Затрещало тонкое полотно рубахи. Эдуард в ярости отшвырнул Лиама на перила галереи. Брызнули щепки, будто балясины стали тонким тростником, Лиам полетел вниз. Я протянул руки, пытаясь его подхватить с помощью магической ловушки, но вся моя сила растратилась на дурацкие венки и букеты, сеть сплелась слишком поздно, у самого пола, и сумела лишь чуть-чуть ослабить удар. Непрочные нити лопнули, вспыхнули зеленоватыми огоньками, оплавляясь, и брат грохнулся на каменные плиты. Из носа и из ушей у него хлынула кровь.

Глава 12. Потери

Четыре дня мы везли Лиама в спальной повозке домой в Ниен. Эдуард ехал верхом следом за повозкой, сгорбившись, без шляпы, замотав голову куском темной ткани, как это делают в Ниене люди, когда беда обрушивается на их плечи. В такие дни глаза не выносят света, и человек смотрит на мир через темный полупрозрачный виссон. За эти четыре дня и четыре ночи Первый наследник не произнес ни слова. Лары с нами не было – отец увез ее в свой манор на утро после печальной свадьбы. Она не противилась и напоминала куклу, закутанную в плащ из белого сукна. Все были уверены, что Лиам уже мертв и сердце его бьется лишь благодаря моим заклинаниям.

Несколько раз мы останавливались, и я пытался привести брата в чувство, но безрезультатно. Мне не хватало лекарского искусства – это была не самая сильная сторона моего Дара. Местный медикус зашил рану на голове, но сказал нам шепотом, что надежды нет, раненый не выживет. Лиам дышал трудно, через силу, будто некто другой заставлял его грудную клетку подниматься, а сердце – биться.

Гонец опередил нас на сутки. Комната Лиама в замке заранее была насыщена лечебной магией – ткани, подушки, кровать, даже сам воздух. Матушка все свои знахарские силы вложила в покои своего любимца.

Когда мы въехали во двор, то увидели повозку придворного медикуса, отмеченную золотым символом: змея обвивала чашу, даруя сосуду свой губительный и целительный яд. Медикус уже ждал в комнате брата, облачившись в длинный белый балахон и разложив на столе инструменты. Голову Лиама обрили наголо, я слышал, как медикус произнес отрывочно лишь одно слово – «трепанация», а потом велел всем выйти. Всем, кроме его помощницы и матушки.

После операции я просидел до утра у постели брата, потом слуги увели меня в мои покои. Прошел день, еще ночь, еще день… Матушка применяла свою лечебную магию чуть ли не каждый час, но будто кто-то похитил ее силу – ее Дар больше не помогал. Послали за лекарями-магиками из Дома Хранителей, но и они без толку тратили силы.

* * *

На другой день после нашего возвращения отец попросил меня подробно рассказать, что случилось. Как всегда в такие минуты, Великий Хранитель пришел в кабинет отца, как будто в одиночку отец не мог отличить правду от лжи. Крон был тенью отца, и не самой доброй тенью. Иногда мне казалось, что все решения принимает Крон, а отец их только озвучивает. Иногда ненависть к Крону охватывала меня мгновенно, как пожар сухие заросли, но так же быстро гасла.

Я был так подавлен, что начал жалко оправдываться:

– Я не убивал Лиама. Это Эдуард. Я просто не сумел его спасти. Не успел соткать ловчую сеть. Три моргания до этого – и я бы успел.

– Если бы ты не изувечил Эдуарда, Лиам был бы жив.

О боги Домирья! Я не сразу заметил, что сжимаю и разжимаю кулаки, а вокруг моих пальцев начинают виться темным туманом нити черной магии. Я мог убить сейчас любого, причем очень легко – при моем-то Даре. Но отец обрушил на меня чувство вины, как кузнец – тяжелый молот на наковальню. Черный туман злой силы окутывал меня и жалил в самое сердце.

– Не упрекай его, – сказал внезапно Крон. – Лиам еще жив. А главное, жив Кенрик. Не вини его за прежние ошибки, в этой беде он не виноват.

Я не понял его слов, но злость моя внезапно прошла.

– Вы трое были так дружны, так нерасторжимы. Ваша дружба сулила Ниену светлые дни… – Отец, казалось, не слышал ни меня, ни Крона, погрузившись в омут своего отчаяния. Он сидел сгорбившись за столом и, глядя прямо перед собой, водил ладонями по пустой столешнице, будто искал что-то, но не мог найти.

– Нужен свет… – пробормотал я внезапно любимую фразу Лиама.

Я вскочил, бегом бросился в комнату раненого и принялся зажигать фонари, что висели повсюду. Синие, белые, желтые, зеленые огоньки засветились под потолком, вдоль книжных полок, в изголовье кровати. Как будто мы праздновали день основания Ниена или наступление нового года посреди зимы.

Магический блеск проникнет сквозь закрытые веки – раненый должен увидеть свет.

* * *

Несколько дней Лиам находился вне жизни. Эдуард все это время провел взаперти в своей комнате.

А потом Лиам внезапно открыл глаза, облизнул губы, с трудом произнес:

– Кенрик… Ты со мной…

– Я здесь! – Я стиснул его руку изо всей силы.

– Я… я помню твое имя.

– А что ты еще помнишь?

– Виналии… праздник… Лара…

Я выскочил в коридор и с криком «Лиам вернулся!» понесся по коридорам. Отец, матушка, Эд – все примчались на мой зов. Радостные вопли, кутерьма – все кинулись обнимать брата, гладить его руки, целовать обритую голову. Больной вскоре утомился, впал в какой-то полусон, бормоча лишь: «Виналии, праздник, таверна…» – как будто последние события только и сохранились в его памяти. Прибежавший медикус выставил нас всех из комнаты и дал Лиаму сонное питье.

Вечером Эдуард явился в большую столовую на ужин. Все эти дни он почти ничего не ел и теперь напоминал миракля Тощего Эддара, третьего короля Ниена. Этого миракля создал кто-то из магиков еще сотню лет назад, и он до сих пор бродит по коридорам замка, пугая прислугу и выпрашивая у девушек цветы из праздничных венков. Я подарил фантому плащ-призрак, и Тощий Эддар его до сих пор носит, хотя плащ давно превратился в лохмотья.

Мы ужинали молча, слышалось лишь звяканье ножей и вилок да шарканье шагов, когда слуги вносили новые блюда и убирали посуду. За столом Первый наследник в основном налегал на вино, даже от румяных ниенских пирожков с рыбой отказался.

После трапезы мы вышли с Эдом во двор замка. Шел мелкий дождь, по влажным каменным плитам струились синие отражения магических огней, развешанных на галерее второго этажа. Наверху, на стене, стражник королевской охраны постукивал о камень древком алебарды, расхаживая взад и вперед.

– Кенрик, ты можешь вытравить из меня эту мерзость, что все еще бродит в моей душе? – спросил Эдуард.

– О чем ты?

– Нить Грегора. Она во мне. Я, прежний, никогда бы не посмел поднять руку на брата.

Эдуард смотрел на меня умоляюще. Он был выше меня ростом, но сейчас горе его так согнуло, что он сгорбился, как старик, и стал мне по плечо. Внезапно он рухнул на колени и прижал мои руки к губам.

– Нет, Эдуард, не могу, ты сам должен выжечь из себя эти следы. Ты справишься. Для этого не нужно быть магиком.

– Это сильнее меня. Это как… я не могу передать. Как будто кто-то другой приказывает, а я подчиняюсь.

– Нет, Эдуард, это не так. Тебе понравилось быть жестоким. Ты уверил себя, что Грегор внутри тебя позволил тебе творить мерзости. Вспомни, как мы тайком пили в Элизере вино из черного винограда. Утащили бутылку у Чер-Ризора и пили из горла, передавая друг другу. Хмельная волна подхватывала нас и несла в неведомое. Сейчас тебя одолел черный хмель, тебе хочется зла, хочется изведать, что это такое – давать волю своему гневу, своей злобе. Перестань оправдывать себя, перестань придумывать эгиду для своего темного «я», и тогда ты поймешь, что нет никакой нити Грегора, а есть только твое желание походить на него, как того хотят отец и Крон. Ты – не он. Ты – другой, ты – Эдуард Добрый – и в этом твоя сила.

– Ты почти всемогущ, Кенрик, а я…

– Забудь про Грегора, забудь про мечтания короля и Крона сделать из тебя жестокого и хитрого правителя. Это не твои желания – это их планы, ты хочешь угодить отцу, хочешь соответствовать, ты сам ломаешь себя, сам уродуешь свою душу. Повернись лицом к себе, не угождай им – угождай своей сути. В Домирье говорили: «Угождай своему божеству».

Эдуард поднялся. На миг стиснул мое плечо. Потом гримаса исказила его лицо, как будто ему было больно задать последний вопрос:

– Лиам меня простит?

– Он поймет.

Внезапно Эдуард рассмеялся:

– Вот же козья тропа! Там, в камнях, дурацкая яма и собралась настоящая лужа, я все штаны промочил. Что скажут матушка и Марта?..

– Мы тайком проберемся к тебе в комнату, как в тот вечер, когда мы все втроем купались в замковом рву и ты чуть не утонул.

– Это ты чуть не утонул, а я тебя спас!

– Вранье! Я плаваю лучше тебя!

Каждый из нас был уверен, что спасал другого. Прежде мы бы кликнули Лиама, чтобы он нас рассудил. Но вряд ли теперь он мог вспомнить тот вечер и наши проделки.

* * *

Со следующего дня я подолгу сидел у постели раненого, зачитывая отрывки из любимых Лиамом книг. Брат легко уставал и после получаса просил меня жалобно: «Хватит»! Как будто память его могла вместить лишь самую малость, как детская чашка из чайного набора малышки Таны.

Медикус, навещавший больного каждый день, говорил: «Надо ждать, время вылечит, память вернется». И время лечило: знакомая мягкая улыбка трогала губы Лиама, когда я рассказывал ему смешные истории, которые он так любил. И Лиам гневно сдвигал брови, когда разговор заходил о несправедливости. Теперь каждый наш разговор начинался со слов: «А помнишь, Лиам…» Он отрицательно мотал головой, и я рассказывал ему о позабытом случае, и тогда он его тут же вспоминал. Он уже мог сидеть в кровати и даже пробовал читать сам, хотя это вызывало у него сильнейшую головную боль, а порой у него начинала идти носом кровь.

Я до сих пор храню эти книги с черными кляксами крови на пожелтевшей бумаге, знаками его сверхусилий.

Однажды я напомнил ему о Ларе.

– Таверна, – пробормотал он. – Она наверху. Сорочка.

– Она твоя жена.

Взгляд Лиама сделался совершенно беспомощным.

«Надо спросить матушку, может быть, стоит съездить за Ларой? Если ее отец уже перестал злиться из-за этой скоропалительной свадьбы, он отпустит ее в Ниен. А если Лара будет рядом – это поможет, брат поправится. Любовь лечит».

* * *

Но я не успел ни о чем переговорить с матушкой.

Утром меня разбудил страшный вой. Я не сразу понял, что это человеческий крик. Вскочил и как был в одной рубашке и коротких домашних штанах, кинулся наружу. В дверях Лиамовой спальни столкнулся с матушкой. Она была вся в слезах.

– Он умер, умер…

Она обхватила меня за шею, а потом начала сползать на пол, и у меня не хватило сил ее удержать. Подоспевшая служанка усадила ее в кресло, а я подошел к кровати брата. Тот лежал навзничь, лекарь снял повязку вокруг его головы, и теперь стали видны отросшие после стрижки волосы – серо-коричневый пушок, похожий на короткую шерстку, – свидетельство борьбы ослабевшего тела за жизнь, бесполезной борьбы, порушенной надежды.

– Но ведь он выздоравливал, он уже выздоравливал, ему становилось лучше. Лиам, как же так! – повторял я, глядя на эти начавшие отрастать волосы.

Я наклонился и взял брата за еще теплую руку. Медикус гремел склянками, убирая ненужные уже пузырьки.

– Почему, а?! Почему? – заорал я срывая голос.

Медикус вздрогнул от неожиданности и уронил склянку. По комнате потек запах крепкого алкоголя и настоянных трав. В комнату прибывало все больше народу – слуги, стража – они теснили друг друга, пытаясь оказаться ближе к кровати.

– Рана…

– Но прошло уже две недели!

– Так бывает с ранами на голове.

Я замер. Потому что в тот момент увидел созданного две недели назад миракля: скелет в гнилых лохмотьях корчился в дальнем углу комнаты, исчезая. Странно, но он успел измениться с тех пор – кости обросли каким-то подобием мяса, в пустых прежде глазницах сверкнули предсмертной болью глаза. Да и лохмотья уже не казались, как прежде, гнилыми. Белый отложной воротник, кожаный камзол – на нем было платье Лиама. И, глядя на него, я понял, что случилось: когда Лиам рухнул с галереи и мгновенно умер, миракль проник в его тело и захватил. Именно он поддерживал жизнь в теле Лиама, пока мы везли раненого домой. Оказывается, эти твари наделены чувством самосохранения. И я не ведаю, знали ли мои учителя-магики, что миракли способны на подобное. Но сейчас миракль умирал окончательно, и тело Лиама – вместе с ним.

– Лиам! – Я положил свою ладонь на его сердце. – Не смей уходить! Слышишь!

Жаркий огонь потек от моих ладоней в его тело. Это была не лечебная магия, нет, лечебная магия тут была бессильна – это часть меня, часть моей силы уходила к брату.

Он дернулся всем телом, выгнулся, потом медленно обмяк и открыл глаза. Зрачки его так расширились, что радужка почти исчезла, а на белках проступила сетка лопающихся сосудов. Капли крови переполняли веки и стекали по коже на белоснежную наволочку, вышитую гладью и украшенную мережками.

Лиам судорожно втянул воздух и закашлялся.

В этот миг миракль растворился окончательно.

– Я вспомнил, – прошептал Лиам, с трудом размыкая потрескавшиеся губы.

– Что?

– Лару.

В самом деле вспомнил? Или я отдал брату свою несчастную полудетскую любовь? И этим, кажется, только и вернул его.

Заслышав голос Лиама, матушка с трудом поднялась с кресла и, едва не падая, добралась до кровати. Она бормотала лишь одно слово «жив» и целовала Лиаму руки.

– Душно, – прошептал раненый.

Лекарь со служанками распахнули окна и принялись гнать всех из спальни. Я остался, сделав вид, что это не мне указали на дверь.

– Не злись на Эдуарда, он… – начал я, собираясь напомнить брату о том, как в Доме Хранителей пытались из доброго Эда сделать сурового и жестокого правителя.

– Я сам виноват, – отозвался Лиам и вяло улыбнулся. – Я ведь обещал Эдуарду не свататься к Ларе. Но увидел ее на карнавале и обо всем позабыл.

– Не слышал про ту клятву.

– Никто, кроме нас с Эдом, не знал. Потому он и пришел в ярость. Я нарушил слово… Любовь, она может с нами сделать всё, что угодно.

Я неожиданно рассмеялся: это признание означало, что Лиам, подлинный Лиам, вернулся, ведь он вспомнил то, что я не мог ему подсказать. Созданный мной миракль сберег его тело, моя магическая сила вернула его душу. Я знал, что никому и никогда не расскажу об этом.

Но очень скоро эта тайна покажется мне милым секретом по сравнению с тем ужасом, что мне придется хранить в душе.

* * *

На другой день я принес шахматы и доску и предложил брату сыграть. Он быстро вспомнил правила и даже неплохо провел пару комбинаций, но это была обычная игра, никакого единения с фигурками на доске, как прежде. Две партии Лиам проиграл, одну выиграл.

Когда раненый поднялся на ноги, я стал водить его по замку. Иногда он узнавал комнаты и галереи, иногда даже вспоминал, что там, за гобеленом, спрятана потайная дверь, а наша статуя Судьбы, что украшала библиотеку замка, была парной к той, что стояла в Доме Хранителей. В Домирье считали, что существует две Судьбы, счастливая и горькая, и Рок назначает каждому его Судьбу. Глаза бронзовой Судьбы закрыты – она не ведает, какую дорогу назначает каждому из нас.

– Крон говорил, что магики изменили мир, научившись менять Судьбу человека, – напомнил я.

Лиам погладил руку бронзовой Судьбы, что лежала на бешено вращающемся колесе.

– Да. Они меняют. Но если бы они знали, какая дорога ведет к свету, а какая – к беде. Если бы Судьба могла открыть глаза.

Лиам смотрел в лицо бронзовой богине Домирья, как будто надеялся, что металлические веки дрогнут и мы увидим ее серебряные глаза с агатовыми зрачками, как у тех статуй Домирья, что украшали Дом Хранителей.

– Когда-нибудь мы научимся менять свою Судьбу сами. Каждый из нас. И эта будет самая сильная магия. И ни один Перст Судьбы не сможет указать человеку его путь против его воли.

Я не помню, кто сказал эти слова – я или Лиам. Или мы оба – одновременно.

* * *

С каждым днем силы возвращались к раненому, волосы отрастали, он все больше становился похожим на прежнего Лиама, но только внешне. Он стал заниматься с оружием, движения его обрели уверенность, руки и ноги – прежнюю силу. Однажды вечером я предложил ему устроить небольшой поединок. Мы взяли положенную защиту, учебные мечи и вышли за стены замка – я не хотел, чтобы кто-то увидел наше состязание. После партии в шахматы я опасался, что Лиам утратил свой удивительный дар поединщика. Увы, я не ошибся. Первый же удар, который я нанес, Лиам пропустил. И второй тоже. Я создал пару мираклей и направил на брата, ожидая, что и тут Лиам потерпит фиаско, но он распылил их с такой яростью, что отдача заставила меня болезненно сморщиться и отступить на шаг. Прежде подобной силы в нем не было. В его ударах появилась ярость.

Мой брат стал другим, каким – я не ведал. Могу сказать лишь одно: эмпатия исчезла – передо мной отныне стоял человек в броне.

* * *

На другое утро Лиам уехал в манор Ранулда Толстобокого. Несколько дней мы ожидали, что Лиам с позором будет изгнан назад: временная смерть могла разорвать непрочно связанные нити. Но нет, мой узел устоял под натиском Судьбы и смерти.

Лиам слал нам послания – короткие записки в две или три фразы. Вскрывая письмо, я каждый раз замирал, опасаясь неведомо чего. Быть может, невнятного бреда, потери памяти, потери вообще всего человеческого. И каждый раз с облегчением переводил дыхание, когда узнавал руку брата, его почерк, и видел вместо подписи нарисованного маленького сатира из свиты Виана – знакомая подпись того, прежнего Лиама. Он как бы сообщал, что он – настоящий Лиам и ранение и мнимая смерть не изменили его и не переродили. Вернее, он тщательно скрывал свою суть, что для прежнего Лиама казалось невозможным. Я не ведал, что за душа ныне прячется в теле Лиама – божество, сродни одному из богов Домирья, или злобный монстр, изувеченный пережитой смертью и сродством с мерзким мираклем.

Ранулд отнесся к приезду зятя неожиданно благосклонно. Видимо, успел остыть за минувшие месяцы и здраво рассудил, что родство с королевским домом – не такая плохая доля для его малышки. В маноре Ранулда Лиам занимался устройством хозяйства, ремонтом замка, руководил строительством амбаров, объезжал деревни, в письме непременно сообщал о видах на урожай и сетовал, что не поедет на карнавал в Вианово королевство. И в Гарму на карнавал тоже не поедет. Отец слал ему длинные письма, но никогда не говорил мне, что содержат эти листы, исписанные плотным мелким почерком с залихватскими завитками над каждой буквой.

Мы надеялись, что, несмотря на все беды, сможем вернуть себе прежнюю жизнь. Судьба на миг приоткрыла веки, глянула на нас жуткими белыми глазами, предвещая беду, но мы не поняли, что означает ее взгляд.