Текст книги "Перст судьбы"

– Стой! – слышу я будто издалека голос Лиама. – Не смей!

Этот голос – без намека на магию, просто голос – оглушает меня, как удар клинка плашмя по голове. Связь с людьми вокруг мгновенно прерывается, видение нитей тает, в комнате делается нестерпимо душно от запаха пота, что смешался с запахом лекарств.

* * *

Я стиснул кулаки и ринулся вон из комнаты, ссыпался вниз по ступеням, выкатился во двор. Лошадь из конюшни брать не стал – моя магия, что рвалась наружу, мгновенно убила бы несчастное животное. Я вылетел сквозь южные ворота, мимо старых барбаканов, и устремился по дороге куда глаза глядят.

Никогда прежде и никогда потом я не бежал так быстро. Сердце мое бухало в ушах, правый бок разрывался от боли, но я бежал все быстрее и быстрее. Мне казалось, что ноги мои переставляет кто-то другой, не я сам – не сразу сообразил, что бежать мне помогала неизрасходованная магическая сила. Я обгонял ползущие из города крестьянские повозки, что возвращались после продажи овощей и молока в Ниене. Мулы шарахались от меня, люди замирали, я чувствовал, как на миг немеет сердце возницы, пропуская удар. Я видел, как под шкурой несчастной животины, что пыталась, поравнявшись со мной, вырваться из хомута и оглобель, будто проскакивало крошечное живое существо – это вибрировала, грозя разорвать шкуру, жизненная нить. Пар поднимался над крупами и головами животных, у человека пот струйками стекал от висков по скулам и щекам. Еще миг – и возница, и мулы могли рухнуть замертво.

Я ринулся вбок, через поля незрелой пшеницы, дальше от дороги, от животных, от людей. Я сбавил ход, проваливаясь в рыхлую землю пшеничного поля, но вскоре выбрался снова на дорогу. Узкий проселок в этот час пустовал. Солнце начинало садиться, тополя, растущие вдоль дороги, отбрасывали длинные черные тени в красную пыль. Я знал, куда ведет путь – к плоскому и лысому холму, на который ранней весной крестьяне со всей округи приносили дары грядущему лету, древним богам пахоты и урожая еще со времен Домирья. И хотя боги ушли и закрыли за собой дверь, обычай этот остался. Я помчался вверх по склону, упал, пополз на четвереньках, встал, вновь побежал. Меня мотало из стороны в сторону, тело выдохлось, а магия лишь копилась и готова была разорвать меня на клочки. На вершине я выпрямился и глянул вперед. На юге, освещенный вкось западными красноватыми лучами, высился Зуб Дракона – скала у Гадючьего перевала, серая, огромная, обведенная алым в этот предзакатный час. Сам же перевал уже тонул в темноте, только отвесные склоны его алели в лучах заката.

Я не знал, что делать, магическая сила все нарастала и рвалась наружу. Плохо соображая, в полубреду, я стал лепить миракля, выплескивая в него излишки энергии. Внешне он мало походил на человека – огромный, в три или четыре человеческих роста, лишенный кожи, он напоминал расплавленный металл без формы, его красно-рыжее тело светилось, как тлеющие угли в камине. Он был удивительно уродлив: короткие кривые толстые ноги поддерживали огромное тело с широкой грудью и покатыми плечами, длинные руки доставали чуть ли не до земли, на толстой шее криво сидела лысая голова с вытаращенными широко расставленными глазами. Я закачивал в него свою энергию, и он все раздувался, и свет его становился все ярче – из красного переходил в желтый, а в глазах протаивал уже синий хищный огонь. Я ударил его, но от магического удара он лишь слегка пошатнулся, рассыпая искры, от которых занялась вокруг сухая трава. Еще удар – но монстр лишь еще больше вырос вверх и вширь.

Я отступил. За спиной моего чудища чернел, погружаясь в ночь, Зуб Дракона. Скала притягивала мой взор. Звала. Я поднял руки, в тот же миг меж мною и вершиной скалы пролегла невидимая дорога – две сверкающие синие нити магического соединения. И я ударил миракля снова, надеясь расшибить его об этот бездушный серый камень. Будто порыв ветра сорвал монстра с вершины холма и швырнул к цели. Моя сила закрутила его, будто мокрое белье в руках умелой прачки, и понесла на Коготь Дракона. Огромные ручищи фантома вертелись в воздухе, огненные пальцы захватывали землю и камни, оставляя на зеленом покрове черные рытвины, как следы невидимых когтей. Наконец его ударило о камень, тело его смялось и растеклось огненным озером на половину неба. А потом пламя стало гаснуть, Коготь вбирал в себя моего миракля, будто дракон пожирал добычу. Наконец огонь погас вместе с последними искрами заката. Скала вздрогнула как живая, а затем не сразу, с задержкой, каковой бывает задержка грома от дальней молнии, пришел тяжелый нутряной рокот. Что-то внутри ломалось, скрежетало, сдвигалось, рушилось. На миг я увидел золотые нити, пробежавшие от вершины к изножью, – не нити жизни, а нити намеченных разломов. Потом дрожь камня унялась, и золотые дорожки погасли.

Жар мгновенно ушел из тела, мне сделалось так холодно, будто из теплого летнего вечера я угодил в середину зимы. Рубашка и камзол насквозь пропитались потом – хоть отжимай, я сбросил их, но теплее мне не стало. Меня стала бить крупная дрожь, я обхватил себя руками и опустился на колени. Нестерпимо хотелось лечь, но я знал, что этого делать нельзя. Если я лягу, то камень мгновенно высосет из меня остатки сил и я умру прямо здесь, на макушке скалы.

– Кенрик… – Голос Лиама позвал меня откуда-то издалека, за мили, за сотни миль.

– Я устал… так устал…

– Кенрик! – Голос звучал уже ближе.

И вдруг теплые ладони Лиама легли мне на плечи.

– Кенрик! Тебя все ищут!

Он был уже рядом со мной, сбросил свою куртку, накинул мне на плечи, затем помог подняться и повел с холма, как ведут пьяного с попойки. Ноги мои подгибались, хотелось встать на четвереньки и ползти. Но Лиам не позволил мне упасть, довел до коня и посадил в седло. Он привел моего Красавчика с собой.

– Как ты меня нашел? – Я едва сумел выговорить эту фразу – так у меня стучали зубы.

– Магия оставляла след, песель учуял.

Только теперь я заметил Ружа – он сидел чуть поодаль, и, приметив, что я обратил наконец на него внимание, кинулся ко мне с лаем. Но тут же отскочил, будто чего-то испугался.

– Поехали домой, – пробормотал я.

Глава 8. Тайный суд

Не помню, как мы вернулись в замок. Даже во время попоек на карнавале в Виановом королевстве у меня так не отшибало память. Наверное, Лиам привел меня в мою комнату, наверное, Марта сделала мне компресс на лоб. На рассвете я обнаружил, что лежу поперек кровати, уткнувшись головой в стену, а сверху укрыт двумя одеялами, пледом и пушистой накидкой Марты. Высохший компресс лежал под щекой, заскорузлый, с рыжими разводами, как если бы меня рвало желчью. Наверное, так и было. Марта принесла мне мятный чай, есть я ничего не мог.

В полдень меня привели в Малый королевский кабинет.

Отец здесь выслушивал членов своего совета или совещался с Великим Хранителем. Сейчас Крон тоже присутствовал – в черном одеянии, без украшений. Капюшон откинут, лицо белое, ни кровинки. Хранитель сидел в кресле. Перед ним, на маленьком столике, которым обычно пользовался писец, лежал магический кристалл.

Это была странная комната – с черными, будто закопченными, камнями кладки, с одним-единственным узким проемом, смотревшим в сторону Ниена. Это была странная дверь – в свинцовом переплете узор из мелких литых стекол. Через нее можно было выйти на небольшой балкон, откуда видны были весь крепостной двор и низкая стена, обращенная в сторону столицы. И башни Ниенских ворот. А далее – оранжевые и красные волны черепичных крыш, кое-где рассеченные зелеными кронами яблонь и груш в богатых садах. Если стоять у са́мой двери, то странная сила вдруг начинала подталкивать тебя вперед, шагнуть вниз и лететь, лететь… Я был уверен, что в стены здесь зашита древняя магия, и магия недобрая. Я не помню, чтобы кто-то переступал порог и выходил на этот балкон. На его мелких плитках год от года копился мусор: птичьи перья, ржавые осенние листья, неведомо как попавшая сюда серебряная девичья диадема, которую никто не удосужился подобрать.

В кабинет меня ввел Лиам, усадил в кресло напротив отца, а сам встал за спиной, вцепившись в резные головы львов, что украшали кресло. Отец сидел за столом, перед ним были разложены какие-то бумаги.

– Лиам, оставь нас, – приказал отец.

– Я не уйду.

– Позвать стражу, чтобы тебя вывели?

– Вы вправе. Но этого не стоит делать, ваша милость.

– Пусть остается, – сказал Хранитель. – Он будет свидетелем.

Свидетель – это что-то из судебных дел, приговоров и даже казни. Но у меня не было сил даже испугаться. Мне сделалось все равно. Меня мутило, клонило в сон – так я был слаб после вчерашнего.

– Ты изуродовал судьбу Эдуарда, когда выдернул вживленную нить, – сказал отец. Голос его звучал глухо.

– Это вы пытались его изувечить! Великий Хранитель отлично знал, что подлинный Грегор Суровый был жестким и равнодушным мерзавцем!

– Да, – согласился Хранитель.

– Чтобы откорректировать судьбу, не разрушив душу, надо, чтобы характер нити, вшитой Перстом Судьбы, хотя бы частью ложился на характер того, чьи способности Хранитель желал усилить. – Теорию я усвоил неплохо. – У Эдуарда с его прапрадедом не было совпадений. Они разнились как день и ночь. Наш предок совершенно другой, он ни в чем не совпадал с Эдом, диктат чужой Судьбы сломил бы Первого наследника.

Я передернул плечами, Лиам стиснул ладони сильнее, как бы говоря: не делай больше глупостей. Неужели они ничего не поняли? Вместо Эда появился бы некто совершенно новый, одновременно и жалкий, и страшный, трусливый, презрительный, жаждущий ударить побольнее и исподтишка.

– Да, не совпадал, – подал голос Великий Хранитель. – Никто не собирался подменять нить Первого наследника чужой Судьбой. Они не должны были срастаться. Я закрутил вшитую нить спиралью, эти две нити должны были обернуться друг вокруг друга и составить единое целое, не подменяя одна другую. Создавать двойную спираль мало кто умеет. А учиться этому надо не годами – десятилетиями. Эдуард остался бы прежним – веселым, добрым и честным. Прапрадед при всей своей жестокости, злобе и хитрости был человеком независимым, равнодушным к чужим указаниям и чужому мнению, но там, где наш Эд прежде был снисходительным, новый Эдуард стал бы твердым, где прежде оставался беззаботным и легкомысленным – стал бы последовательным, упорным и жестким. Он бы меньше раздавал марципановых игрушек и печенья, не спорю, но это не стало бы большой бедой для нашего королевства. А теперь неведомо, что с ним будет. И что будет с нами.

– Это вы не ведаете! А я знаю: он останется, каким был!

Я не мог уяснить, что сказал Великий Хранитель, вернее, я не позволял себе это уяснить. Я хотел верить в свою правоту с фанатичным упрямством юности.

– В основном, да, – согласился Крон. – Но какие-то обрывки нити Грегора уцелели, они срастутся с душой нашего Доброго Эда, и неведомо какие безумства ждут нас тогда, когда мы этого совсем не ожидаем.

– Как ты мог подумать, Кенрик, как мог… – Отец махнул рукой и закрыл лицо ладонями, – что я могу… могу… оставить королевство монстру?

– Я спас брата, – повторил я, не в силах отказаться от своей правоты. – И он не монстр. Он наш Эдуард, как прежде. Я его спас, – повторил я, не желая верить, что ошибся.

– Тебе придется покинуть Дом Хранителей, – заявил Крон. – Ты никогда не получишь титул Великого Хранителя, ты не сможешь возглавить магов королевства.

– Вы хотите лишить меня Дара? – У меня застучали зубы.

И я невольно сжал кулаки, как будто Персты Судьбы уже коснулись моих ладоней.

– Нет, ты станешь обычным магиком, одним из многих, – ответил Великий Хранитель печально. – Высшие тайны мастерства тебе никогда не откроются, ты не достоин.

Я затрясся, слезы покатились по моим щекам. В этот миг я был подростком, который вообразил, что обладает мудростью и силой взрослого. Но, несмотря на слезы, я не желал признавать правоты Крона. Эдуард должен был оставаться таким, каким создала его Судьба, никто не получал права менять его душу, мастерить из него вместо человека всесильную химеру.

Я поднялся, понимая, что приговор вынесен и снисхождения ждать не стоит. Лиам обнял меня на миг, потом взял за руку и вывел из кабинета, как слепца.

* * *

Великий Хранитель оказался прав: какие-то обрывки нити так и остались в теле Эда. И хотя превратиться в своего жестокого прапрадеда Эдуарду Доброму не довелось, но и к прежнему своему «я» мой брат так и не вернулся.

К вечеру Эдуард пришел в себя. Стал двигаться и говорить почти как прежде. После ужина он раздавал подарки и медяки даже щедрее, нежели раньше.

Но через две недели он избил до крови несчастного Френа, который чем-то ему не угодил. А ведь Френ был из патрицианского сословия, хотя из младшей ветви, из бездомников, живущих жалованьем двора. Король не имел права ударить патриция, тот мог потребовать удовлетворения – поединка или выплаты пени. Френ ничего требовать не стал, ему выплатили какие-то грошики, но с тех пор Эдуарда он стал избегать, а потом попросился служить только мне, а не всем троим наследникам Ниена. Я немного покумекал над курткой Френа и покрыл ее магической защитой. Так что в следующий раз кулак Эда так обожгло, что вся кисть покрылась волдырями, которые матушка сводила три дня. Защита эта на куртке, кстати, стоит до сих пор.

Эти вспышки злобы прорывались в Первом наследнике внезапно, и никто не мог предсказать, когда исчезнет Добрый Эд, а его место на несколько минут займет уцелевший осколок Грегора. Крон создал для Эда магические золотые браслеты, они делали бессильной обрывки чужой нити. Но браслеты имели побочный эффект – они притупляли все чувства. Зрение и слух ослабевали, пища теряла вкус, вино не пьянило. Потому Эдуард снимал браслеты во время еды и на пирах, а также во время свиданий. И во время сражений браслеты тоже приходилось снимать – зрение и слух во время схватки надобны не только магикам.

Иногда я задавал себе вопрос: если бы существовала магия, возвращающая в прошлое, что бы я сделал? Позволил бы нити Грегора вжиться в тело Эдуарда или же все же не стал ничего менять?

Хотя… я знаю, что бы я сделал. Вот только нет магии, которой подвластно время.

Глава 9. Механический Мастер

Самое опасное для магика – вообразить себя всемогущим, получившим право вершить чужие судьбы. Первая заповедь, как говорил мне Крон: смирить желание ломать слабых. Не для этого дается магику его Дар. Но сам же Крон свою заповедь и нарушил, решив, что Эдуард слаб и его надобно изменить.

Мы никогда не обсуждали с Кроном, что же на самом деле случилось с Эдуардом. Великий Хранитель вообще ничего более со мной не обсуждал. Он как будто вычеркнул меня из Ордена магиков, хотя формально я там продолжал числиться. Возможно, Крон полагал, что мой Дар, лишенный поддержки, постепенно угаснет или превратится в обычную прозорливость и безликую силу. Такие навыки используют мастеровые, усиливая свое мастерство и оттачивая его совершенство. Но Крон позабыл о моем самомнении и о моем упорстве – я продолжал лелеять свой Дар, просиживая часами в замковой библиотеке. Я даже нашел для себя мрачное развлечение в состязании с учениками Крона, насылая на них свои миракли, сшибая мальчишек в лужи, внушая лживые знания перед испытаниями в Доме Хранителей. Это была своего рода тайная война между мною и Кроном. Я был уверен, что Крон не может пренебречь моим Даром и лишь испытывает меня. Что однажды он призовет меня, и мы, отринув нелепую вражду между мудрым магиком и одаренным мальчишкой, вспомним, наконец, зачем дается человеку его Дар.

Но Крон так и не призвал меня. А я, постепенно пристрастившись к чтению старинных трактатов, стал раздумывать над тем, чтобы оставить Ниен и уехать на юг. Не в Империю Игера, а дальше, за Южный предел, в Задалье, или еще дальше – за Бурное море в пустынные Дивные земли. Старинные кодексы сообщали, что магия пришла в наш мир именно оттуда.

Однако напоследок мне хотелось оставить о себе память, изгладить которую не удалось бы ни Крону, ни моему отцу, ни Эдуарду. И соблазн устроить какую-нибудь дерзкую выходку становился все сильнее. Но пока я не мог придумать, что же мне сделать.

Однако соблазн на то и соблазн – коли подмигнуло искушение тебе бесстыжим глазом, то удержаться на краю уже нет возможности. Сладко манит – испытай себя, шагни, глянь. Любопытство гонит, не злость, а любопытство, которое сильнее и ненависти, и злобы.

* * *

Миновало два года, как Великий Хранитель решил поменять душу Эдуарда, а я ему помешал.

Это были трудные годы для меня, хотя я старался не подавать виду, что переживаю по поводу своего изгнания. День мой начинался до рассвета. Я отправлялся в библиотеку, забирал нужные мне книги и шел с ними в Парящую башню, где располагалась мастерская Механического Мастера. В этой просторной мастерской, наполненной удивительными механизмами, хитроумными приспособлениями, сверкающей сталью инструментов, которые Мастер называл «станками», я чувствовал себя на своем месте. Мы оба были почти изгнанниками в нашем городе. Мастер отвергал магию – меня отвергли магики. Два отверженных легко нашли общий язык. Я читал, Мастер создавал очередной механизм – новый замо́к или механическую игрушку, которая могла двигаться, поднимать руки, шагать, поворачивать голову. Внутри у механической куклы находились сотни деталей, и это лишь затем, чтобы она выполняла самые примитивные движения. Мне иногда казалось, что Мастер относится ко мне как к своей сложной игрушке, присматривается, все ли детали на месте, не надо ли что подправить или заменить?

Марта присылала к нам в башню кухаренка с волшебной корзинкой, полной даров ее щедрой кухни: жареные ребрышки, тушеные томаты, горячая, сдобренная специями и присыпанная сыром паста. И непременно кувшин особого сидра, рецепт которого знала только Марта.

– О! – потирал руки Мастер. – Кажется, нам пора смазать наши механизмы.

У него была серебряная масленка с длинным изогнутым вострым носиком. Она стояла на дубовом стеллаже, на особом серебряном подносе, и Мастер обожал смазывать свои механизмы, будто поил питомцев.

– Никто не должен стонать, даже существа из металла, – говаривал Мастер.

– Зачем ты возишься с этими куклами? – спрашивал я Мастера. – Мои миракли куда ловчее и сильнее любой твоей игрушки.

– Миракли – удел магиков, – отвечал Мастер. – А моя кукла может служить любому и не зависит от силы того, кто ее создал.

Механический Мастер не верил в надежность магии, он верил в свое мастерство, в точность выточенных шестеренок, прочность металла и надежность креплений.

* * *

После полудня к нам зачастую присоединялся Лиам. У него были на редкость умелые руки, он мог выточить на «станках» детали, какие не способен был сделать сам Механический Мастер. Иногда он создавал детали столь мелкие, что разглядеть их можно было только через особое стекло, созданное Механическим Мастером и установленное на особой подставке. Лиам говорил, что весь мир наполнен жизнью – тончайшие ее токи бегут под землей, в стволах деревьев, прячутся в глубине стен. В Домирье каждый дом и город имели своего духа-покровителя. А лурсы возводили свои крепости, закладывая в каждую башню несколько капель крови основателя. Замок Ниена построен так же. Лиам чувствовал эту жизнь – в деревьях, цветах, созревающей ниве, в башнях нашего замка. Он говорил, что божества Домирья никуда не ушли, они свернулись как зародыши в чреве матери, они прячутся, но по-прежнему живы. Магия оглушила их и заглушила. Она – как бой барабана, заставивший замолчать многоголосие старых флейт. Если бы мы огляделись и прислушались, с нами бы заговорили живые голоса. Мы бы проникли в тайны языка лурсов, открыли заново позабытые секреты Домирья, узнали, куда ушли старые боги. Мы бы научились строить аркады. Лиам никогда не говорил, что это за аркады и зачем они нужны. Мне они мнились огромными виадуками, под опорами которых стайками бежали на юг белые отары кудрявых облаков.

Механический Мастер слушал рассуждения Лиама и одобряюще кивал. Однажды он сказал как бы между прочим:

– Я видел аркады, но все они мертвы уже много столетий.

* * *

Вечерами мы тренировались с Лиамом биться на мечах. Благодаря своему Дару эмпата он всегда угадывал мои атаки и блоки, и мне ни разу не удалось его победить в поединке. До поры.

Впрочем, в те годы это вообще никому не удавалось. Лиам редко дрался, отказывался выступать на турнирах, сознавая, что противник изначально слабее и победить не сможет. Находились безумцы, которые, ведая о Даре Лиама, пытались вынудить его выйти на поединок, причем непременно звали драться боевым оружием. Среди военных бытует легенда, что боевой меч сам по себе обладает магией. Это так, но только тогда, когда его выковал магик-оружейник. Иногда Лиам соглашался биться, но при этом никого не убивал и даже не калечил. Раз за разом он выбивал оружие из рук противника, а когда ему надоедало подобное развлечение, наносил несколько болезненных уколов в руки или ноги, чтобы проучить упрямца.

Мне не удавалось победить брата даже с помощью магии – он точно так же ускользал от атак моих мираклей, как и от меня самого. К тому же он умел разрушать моих призрачных бойцов, распыляя силой своего Дара сгустки магической энергии в моих «куклах». Тогда они лишались рук, голов, оружия и бродили, изувеченные, по тренировочной площадке, натыкаясь друг на друга и мешая мне нападать. Лиам наблюдал за этой толкотней с мягкой улыбкой. Он сочувствовал мне, сожалея, что я никогда не смогу его победить.

Точно так же Лиама никто не мог победить в шахматах. Тут он не отказывал себе в удовольствии покопаться в голове противника и заранее выудить из его сознания все грядущие ходы. Сам он играл великолепно, признаваясь, что его фигурки по своей воле передвигаются по доске, сделанной из светлого и темного янтаря. Лиам лишь иногда направлял их энергию и просто позволял им побеждать.

А еще он мог говорить и петь чужими голосами. Но это его печалило: он говорил, что хотел бы иметь свой голос, чтобы петь свои песни. Лиам обожал состязания стихопевцев. Он просил, чтобы я прятал его лицо за магической завесой – из-за эмпатии он не мог сдержать эмоций и зачастую плакал, когда мотив задевал его душу. Своей чувствительности он стеснялся и даже стыдился.

Из нас троих успехом у девушек пользовался лишь Эдуард. Меня юные красавицы сторонились, а Лиама считали всего лишь хорошим другом и поверяли ему секреты своих сердец.

В ту осень, когда мне исполнилось восемнадцать, всё переменилось.

Механический Мастер сказал как-то, что в одном из кодексов Домирья Судьба изображена с колесом в левой руке и с песочными часами в правой. Время от времени она переворачивает стеклянную колбу часов, и тогда все вокруг летит кувырком. Счастливчик познает всю глубину падения, а тот, кого никогда не любили, влюбляет в себя первую красавицу королевства.