Текст книги "Одноколыбельники"

В Пассаже

Для меня навсегда осталось загадкой, почему у всех немецких бонн непременно есть жених и этот жених непременно Карл.

Они могут различаться друг от друга цветом лица (вернее, оттенком румянца – бледных Fräulein не бывает), прической, манерой наказывать и прощать, но у каждой из них на комоде мы неизбежно найдем фотографическую карточку с надписью: «Моей горячо любимой Доротее… Эльзе… Сусанне… от ее верного Карла».

У этого Карла высоко поднятая голова, закрученные усы, широкие плечи и выдвинутая грудь с двумя дугами блестящих пуговиц.

Такой Карл красовался на комоде и у нашей Fräulein, и о нем рассказывала она в тот день на прогулке Лене. Этот рассказ мы, дети, знали уже давно, – с первого дня ее приезда.

У ее Карла были голубые глаза, веселый характер и цитра, на которой он играл три вещи: «О, Tannenbaum, о, Tannenbaum», «Die Wacht am Rhein» и «Kommt’s Vöglein geflogen»[7]7
  «О, елочка, елочка», «Вахта на Рейне» и «Птичка, птичка прилетела» (нем.)


[Закрыть]… Кроме того, он хорошо танцевал и пел на вечерах «Schnadahüpfeln». Этого слова я, даже после старательных разъяснений Fräulein, никак не мог понять. Мне эти «Schnadahüpfeln»[8]8
  «Попрыгунчики» (нем.).


[Закрыть] представлялись в виде маленьких прыгающих насекомых с очень длинными ногами. В конце концов я так и решил, что он, несмотря на свои двадцать три года и усы, пел именно о них.

В тот день незадолго до прогулки Fräulein получила от него письмо и с новым жаром рассказывала о нем Лене.

– Он недавно катался на лодке в Тиргартене со своей тетей. О, он прекрасно гребет! Если бы вы только видели, Ленхен, как он красив на воде! Взмахнет один раз веслами, и лодка уже на середине озера! Дома вы сама прочтете его письмо. Недавно он был приглашен в крестные отцы к своему товарищу и дал своей крестнице мое имя – Сусанна. После крестин он с ней фотографировался, я скоро получу эту карточку. Как вы думаете, Ленхен, в какую рамку ее лучше вставить?

– Я думаю, в золотую? – нерешительно сказала Лена.

– О, нет, Gott bewahr! Он ведь сам золотой, – я хочу сказать – блондин. Я думаю, к его волосам лучше всего пойдет голубая рамка небесного цвета.

– А по-моему, малиновая, – вставил я свое слово.

– Ты еще слишком молод, чтобы судить об этом, – строго сказала Fräulein и, обернувшись к Лене, продолжала свой рассказ.

В Пассаже было пестро и людно. У витрин стояли нарядные дамы; то и дело открывались и закрывались двери магазинов, впуская и выпуская покупателей. Сквозь стеклянную крышу синело осеннее небо.

Взглянув наверх, я вспомнил небесно-голубую рамку, свой совет и последовавшую за ним фразу Fräulein.

Мне семь лет, и я слишком молод! Но если я слишком молод, зачем мне слушать о Карле? В Пассаже столько вещей более привлекательных и подходящих для моих семи лет. Например, кондитерская, где такие красивые пирожные, или игрушечный магазин, или…

Я оглянулся: Fräulein, увлеченная разговором, очевидно, не думала обо мне; Лена, хотя и не увлеченная, тоже не смотрела в мою сторону.

Дойдя до угла, я быстро свернул в боковой ряд и бегом пустился вперед. Моей ближайшей целью было разыскать большого белого медведя с тарелкой в лапах у двери мехового магазина. Из-за него, собственно, я и упросил Fräulein пойти в Пассаж. В одной немецкой книге я прочел его историю. Детство и молодость его прошли в ледяном дворце на берегу океана. Там он был королем над всеми медведями. Утром он пил рыбий жир, конечно, не такой противный, как мой; после обеда ему подавали на серебряном блюде целую гору мороженого. По окончании утреннего завтрака он шел в тронный зал, усеянный бриллиантами, и судил всех других медведей. Вечера его проходили частью в катании на санях, частью в танцах, – медведи отлично танцуют на льду. Все стены его дворца были увешаны ледяными лампочками, в середине которых пышным цветком горело голубое пламя. При первом взмахе королевской лапы музыканты брались за трубы, и бал начинался. Не знаю, можно ли назвать балом, когда танцует один? Потому что он танцевал один – королева в это время укладывала своих медвежат спать. И вот однажды ночью пришли во дворец какие-то страшные враги, увезли королеву с детьми в зверинец, а его приставили в Пассаж сторожить меховой магазин.

К этому медведю я и направил свои шаги. Найти его было не так легко – ряды ничем не отличались друг от друга. Везде сияли витрины, всюду перед ними стояли дамы.

Мое внимание привлекла одна такая витрина, немного походившая на тронный зал короля-медведя. Толстое стекло напоминало лед, разноцветные камни, особенно бриллианты, – стены его дворца.

Кто знает, может быть, их привезли сюда вместе с медведем? Может быть, они взяты из той тарелки, которую он так жалобно протягивает прохожим? Я стал разглядывать одну брошку – бриллиантовую розу. В немецкой книге говорилось о лампочках-цветах. Когда они зажжены, они голубые; днем они должны быть белыми. Это, наверное, такая лампочка!

Через минуту я был в этом убежден и решил во что бы то ни стало возвратить ее медведю.

Я призадумался. Мои семь лет говорили мне, что без денег ее не отдадут, но мои семь лет говорили мне также, что за двадцать копеек, звеневших у меня в кармане, бриллиантовой лампы купить нельзя. После нескольких секунд колебаний я вошел в магазин.

– Что вам угодно? – с некоторым удивлением спросила меня барышня у прилавка.

– Мне нужна бриллиантовая лампочка… бриллиантовая роза… – поправился я, сообразив, что барышня не знает истории этой розы.

– Бриллиантовая роза? Что же вы будете с ней делать?

– Она мне нужна для одного дела. Это секрет!

– Вот как! – засмеялась барышня. – А нельзя ли узнать – какой?

– Можно, – только дайте мне розу!

– Роза не моя, я не могу вам ее дать. Но скоро вернется хозяин, и я передам ему вашу просьбу. Вы подождете его?

– Да, конечно.

– Так сядьте вот сюда на стул и расскажите мне о себе. Кто вы, как вас зовут, сколько вам лет, почему вы без няни?

Я сел на указанный стул и начал:

– Меня зовут Кира, мне семь лет, и няни у меня давно уж нет, но есть Fräulein.

– Где же она?

Я замялся.

– Вы, может быть, от нее убежали? Ай-ай-ай! Это нехорошо! Она, наверное, вас ищет, беспокоится.

– Ничего не беспокоится, она сегодня утром получила письмо от Карла и совсем обо мне не думает.

– Кто это – Карл?

– Ее жених, лейтенант. Он играет на цитре, у него голубые глаза и золотые волосы. Ему двадцать три года.

– Это она вам все рассказывает? – засмеялась барышня.

– Нет, не мне, – Люсе и Лене. Но я всегда слышу и уже наизусть все знаю. Я его терпеть не могу!

– Почему же?

– Когда Fräulein получит от него письмо, она три дня рассказывает, что он написал. Кончит и сначала, кончит и сначала…

Барышня смеялась. Часы над кассой пробили три. В половину четвертого мы должны быть дома к обеду.

– Вы, может быть, в другой раз зайдете? – спросила барышня, заметив мой взгляд на часы.

– Нет, мне в другой раз, наверное, не удастся… Мне сейчас нужна роза…

– Хозяин, вероятно, долго еще не придет. Вы такой умный мальчик, такой развитой, послушайтесь меня: идите лучше к вашей Fräulein.

«Умный и развитой» мне понравилось; от совета я поморщился.

– Знаете, Кира, эту розу, наверное, долго не купят, она очень дорогая, – продолжала барышня. – Когда вы будете побольше, вы придете за ней. Хорошо?

Я уже колебался. Гнев Fräulein меня мало трогал, но что скажет мама?

Барышня подошла ко мне и взяла меня за руку.

– Я сберегу ее для вас!

– Наверное?

– Да, обещаю.

– Хорошо… – со вздохом ответил я.

Барышня вышла и через минуту вернулась с каким-то господином.

– Этот господин сейчас усадит вас на извозчика, и вы дадите ему свой адрес. Вы ведь знаете, где ваш дом?

– Да-а… – уныло протянул я.

– Так до свиданья. Вырастайте скорее! – сказала барышня, целуя меня.

Господин взял меня за руку и повел к выходу.

……..

Ночью я проснулся от какого-то бормотания в соседней комнате. Это Fräulein перечитывала вслух письмо своего Карла.

Детский сад

I

В одном из тихих переулков нашего города стоял маленький розовый особняк. За ним сплошной стеной поднимались старые дубы; в углу, между особняком и оградой, был грот, а в самом конце сада – двухэтажный флигель. В этом флигеле жили мы.

Ах, какой это был сад! Сейчас же после утреннего чая мы выбегали туда, разбрасывая на бегу желтые листья, собранные в кучу садовником. Нашим любимым уголком был, конечно, грот. Он был сделан из серого пористого камня, уже обвалившегося кое-где, одна сторона его заросла плющом и травой, по другой поднималась железная лесенка, ведущая наверх, на площадку.

С этой площадки была видна улица, и мы с Женей целыми часами глядели сверху на прохожих. Кроме этого наблюдательного поста, нас часто можно было найти в закоулке между особняком и гротом. Там росли большие колючие кусты, в которых мы особенно любили прятаться. К тому же на них росли какие-то красные ягоды; садовник их ел, но нам старшие запрещали, так как считали их ядовитыми. Мы с братом окрестили их «змеиными». Но ни грот с его вышкой, ни место для пряток, ни змеиные ягоды не могли отвлечь нас от розового дома.

Вечно запертая высокая стеклянная дверь не давала нам покоя. По обе стороны от нее тянулись большие окна, за которыми видны были раскидистые пальмы, ровно обрезанные деревца с розовыми и белыми цветами, много толстых колючих кактусов и других интересных растений. Ключ от этой двери садовник всегда носил с собой. Отпиралась она лишь ненадолго рано утром, с приездом водовоза, когда мы еще спали.

Вообще этот дом казался нам таинственным: с утра в окнах второго этажа мелькали детские лица, часто оттуда доносилось хоровое пение или просто слова нараспев.

– Мама, что там делается? – спросили мы однажды.

– Это детский сад. Вы скоро будете в него ходить.

– А почему же в саду никого не видно? Там только садовник.

– Это зимний сад! – засмеялась мама.

– Почему же он называется «детский»?

– Это не детский, – детский наверху. Впрочем, вы сами скоро увидите: с будущей недели вы будете ходить туда.

Разговор на этом кончился. Мы торжествовали: дом становился нашим.

– Как будет злиться садовник! Уж теперь ему придется дать нам ключ! – мечтали мы вслух с Женей.

Накануне долгожданного дня мы переговаривались перед сном.

– Кира, как ты думаешь, можно будет рвать цветы? – спрашивал Женя.

– Конечно, можно. Теперь все будет наше.

– Я беру розовые.

– Нет, я!

– Ведь они мои уже. Ты бери белые!

– Сам бери белые, я розовые хочу.

– Я первый увидел сад! Ты еще спал, а я везде был, все видел и выбрал себе розовые!

– Во-первых, я их хотел для мамы, а во-вторых, ты можешь их брать. Я возьму себе пальмы, апельсины, лимоны, те белые цветы и… и весь детский сад!

– Я тоже хочу детский сад! – обиделся Женя.

– Нет уж, извини. Ты бы раньше брал! Оставайся теперь со своими розовыми!

Женя заплакал.

– Хочешь, поменяемся? – предложил я.

– Хочу-у… – сразу успокоился Женя.

– А дашь мне розовые?

– Бери.

– Только сад пусть будет общий!

– Общий… – уже сонным голосом повторил Женя.

Мы заснули. Завтра волшебный дом раскроет нам свои двери.

II

Длинная полутемная передняя с зажженной у подзеркальника лампой; множество пальто, шляп, калош; шум детских голосов за стеной…

– Вам старшую мамзель? – спрашивает прислуга.

– Да, пожалуйста, – утвердительно кивает мама.

Голоса за дверью на минуту стихают. Мы крепче прижимаемся к маме.

– Сейчас придет учительница, – говорит мама, – будьте с ней повежливей и отвечайте на вопросы по-французски. А главное – не бойтесь, вам тут будет очень весело.

– Мама, а сад этот – как внизу? – и я указываю пальцем в сторону голосов.

– Сейчас сам увидишь!

Мы смотримся в зеркало: какие у нас хорошие новые матроски! Совсем одинаковые, только якоря у меня побольше.

– Bonjour, madame!

Я испуганно повертываю голову: перед нами «старшая мамзель». У нее желтое лицо, высокая прическа и темно-синее платье.

– Это, наверное, ваши маленькие мальчики? – продолжает она по-французски.

Мы кланяемся.

– Можно их пока отвести к детям?

– Пожалуйста. Идите, детки! – говорит нам мама.

– А ты с нами не пойдешь? – спрашивает Женя, не отпуская маминой руки.

– Я потом приду. Идите, милые! Не забывайте, что я вам говорила!

Мама целует нас. Mademoiselle берет нас за руки, – сейчас мы войдем в наш сад! Длинный коридор, по стенам картинки со зверями, – пока ни цветов, ни деревьев не видно… Мы с Женей переглядываемся.

– Вот мы и пришли! – говорит m-llе, нажимая медную ручку двери.

Господи, как в этом саду кричат! Мы входим. Крик замолкает.

У меня рябит в глазах от всех этих красных, синих, клетчатых девочек и мальчиков.

– Вот вам, дети, два новых маленьких друга, – говорит m-llе, выдвигая нас вперед, – я сейчас пойду говорить с их мамой, а вы пока познакомьтесь. Как вас зовут? – спрашивает она уже в дверях.

– Меня Кира!

– Меня Женя! А вас как?

Все почему-то громко смеются. Женя краснеет.

– Меня зовут m-llе Marie. Тише, дети. Смеяться тут не над чем. Маргарита, познакомьте их со всеми.

M-llе Marie ушла. Мы стоим у стены под любопытными взглядами чужих детей. Сколько их! Мы никогда не видели столько за раз! И какие у них всех блестящие глаза!

Я оглядываю комнату: веселая комната! Три светлых окна, обои с голубыми венками, длинные столы, покрытые листами цветной бумаги. Но какой же это сад? Мне хочется спросить у Жени, но я не решаюсь.

С ближайшей скамьи поднимается девочка в клетчатом – зеленом с красным – платье. Это, наверное, Маргарита. Сейчас она будет нас знакомить со всеми детьми. Вот она перед нами. Заложила руки за спину и смотрит. Детям нельзя класть руки за спину – Fräulein всегда нам это говорит! У девочки круглое лицо, припухший, точно от насморка, нос, маленькие глаза и вьющиеся волосы, завязанные на макушке бантом. Как он смешно торчит! Наверное, он на проволоке.

– Кто из вас Кира и кто Женя?

Голос у нее, как у большой, и ростом она много больше меня.

– Кира – я, а Женя – он.

Молчание. Девочка крутит шеей и смотрит в потолок.

– Меня зовут Маргарита. Это очень красивое имя. Моя крестная мама тоже Маргарита. У нее свой дом, своя карета и свои лакеи. Когда я вырасту, у меня тоже все это будет. Я здесь старше всех, и все меня должны слушаться. Ты меня будешь слушаться?

Я отвечаю не сразу. Мне, собственно, хочется ответить «нет», но как знать – может быть, это тоже учительница? M-llе Marie старшая, а это младшая… Спросить у Жени? Но Женя тоже не знает. Нет, наверное, не учительница! Разве у учительницы бывают короткие платья и торчащие банты? А если не учительница, то…

– Почему ты молчишь? Ты немой? – прерывает Маргарита мои размышления.

– Ты сама знаешь, что я не немой. Я тебе только что сказал, что меня зовут Кира, а его Женя.

– Кира! Кира! – презрительно фыркает она, – вот так имя! Ну, Кира, ты меня будешь слушаться?

– Нет. Ты не учительница, ты просто маленькая девочка. И не хвастайся, пожалуйста, своей крестной мамой. Моя мама говорит, что глупо хвастаться.

– Сам ты глупый!

Я смотрю на Женю: он прижался к стенке и испуганно моргает глазами. Вокруг нас уже целая толпа детей. Я храбро смотрю прямо в глаза Маргарите.

– Тебе сколько лет? – спрашиваю я.

– Мне десять с двумя месяцами. Через десять месяцев мне будет одиннадцать, и мама мне на рождение обещала подарить браслет. А тебе сколько?

Я молчу. Ни за что не скажу ей сколько. Господи, когда же и мне будет одиннадцать лет через десять месяцев?

– Скажи мне, пожалуйста, Маргарита, – решаюсь я переменить неприятный для меня разговор, – где же здесь детский сад? Нельзя ли пойти туда?

Что это сделалось с Маргаритой? Она сперва вытянулась на концах своих красных туфелек, потом закружилась на месте, хлопает в ладоши…

– Я же сразу сказала, что ты глупый! Ха-ха-ха! Близко ли детский сад! Что же ты думаешь, это настоящий сад – с деревьями! с дорожками! с клумбами! Ах ты глупый, глупый, маленький, малюсенький мальчик! – обидно громко кричит она, вертясь во все стороны.

Другие дети тоже вертятся и кричат. Остается одно: высунуть ей язык. Это нехорошо, маме бы это не понравилось. Да где же мама? Неужели она ушла домой? Я беру Женю за руку.

– Женя, пойдем к маме, – шепчу я, – здесь все важничают. Тебе ведь тоже не нравится?

– Но ведь мама сказала, что скоро придет, – неуверенно говорит уставший стоять Женя.

Милый Женя! Как я люблю его сейчас! Какой он ласковый, добрый!.. Зачем я ему вчера не давал розовые цветы? Я теперь все отдам ему. Да, но где же цветы? Никакого сада тут нет, только дети, и еще Маргарита дразнится.

– Слушай, Кира, я тебе скажу, что такое детский сад, – как-то слишком ласково начинает она, – это такой большой сад с деревьями, с клумбами, с дорожками… А на деревьях – девочки, а на клумбах – мальчики, а на дорожках – дурачки, один дурачок – Кира!

– Нет, не Кира, а дурачок Маргарита! И не дурачок ты, а просто обезьяна в клетчатом платье. К нам раз пришел шарманщик-болгарин с обезьяной; она сидела у него за пазухой, на ней было красное с зеленым платье, она дразнилась, важничала, ну совсем как ты. Правда, Женя?

– Нет, – слышится тихий Женин голосок, – она лучше: она на руках ходила.

Маргарита стоит красная, со слезами на глазах, и глядит на свои тоже красные туфли. Мне уже немного жаль ее. Вдруг она заплачет?

– Ты не сердись. Ее звали Марина Ивановна, и она была ручная. Она все мерзла: ее привезли из далекой страны, где даже зимой растут апельсины…

Маргарита не дает мне окончить. В ее руке комок розовой бумаги. В следующую минуту он уже ударился о мой лоб и отскочил к ее ногам. Она нагибается, чтобы поднять его, я толкаю ее… Маргарита на полу и громко плачет. Женя спрятался за меня и тоже плачет; и дети, особенно очень маленькие, тоже плачут; и я, сам не знаю почему, тоже плачу.

Появление мамы в сопровождении m-llе Marie положило конец нашему «знакомству с детьми». Начались объяснения; извинения мамы, извинения m-llе Marie, злобные извинения передо мной Маргариты, довольно непонятные мои извинения перед ней.

– На сегодня достаточно, мои маленькие друзья, – сказала m-llе Marie, точно мы действительно много сделали. – Теперь вы можете идти. Завтра приходите к 10 часам. Вы увидите, как у нас весело!

– Да, весело, – подумал я, – все плачут! Но, конечно, не произнес этого вслух.

– Кира, – зашептал Женя, все еще угнетенный странным садом, чуть только мы вышли из передней, – а ведь ключа-то он нам не даст!

– Не даст… – уныло согласился я.

III

M-llе Marie сказала правду: в детском саду было очень весело. Пришлось, конечно, отказаться от торжества над скупым садовником, но в новом саду было столько интересного, что тот, прежний, быстро отошел в прошлое.

Дети делились на три группы; нас приняли сразу в среднюю. В этой группе было человек восемь, кроме нас. От двенадцати до часа, на grande rékréation[9]9
  Большая перемена (фр.).


[Закрыть], все три группы смешивались, и устраивались общие игры: мнения, шарады, телефон… В сад нас не пускали – говорили, что хозяин дома, брат наших m-llеs, не хотел, чтобы мы туда ходили; говорили, что он жалеет свои цветы и траву. Но мы, конечно, знали, в чем дело: жадный садовник боялся, что кто-нибудь из нас пролезет в зимний сад. «Зачем хозяину цветы и трава, когда он сам не живет в своем доме?» – рассуждали мы.

Женя и я дружили почти со всеми детьми. У нас был только один враг – несносная Маргарита. При m-llе Marie и ее сестре Sophie она не смела к нам приставать, но при третьей учительнице, m-llе Jeannе, становилась смелей.

От неизменных слов m-llе Jeannе: «Бросьте, дети, не стоит ссориться», – веяло такой далекостью и спокойствием, что никто ими не смущался. Она была очень высокая, тонкая и бледная, с очень темными глазами и волосами. Учила ли она с нами новую песенку, показывала ли, как делать особенно пышные цветы из пестрой бумаги, читала ли нам какую-нибудь смешную сказку про зверей, – ее лицо всегда оставалось сосредоточенно-спокойным.

Больше всех она любила Адриэнну, тоже француженку, веселую и живую девочку лет семи. Адриэнна так и висла на ней. Мы с некоторой завистью следили за их быстрым разговором, в котором постоянно мелькало слово «Paris»… Для m-llе Jeannе оно, кажется, было лучшим в мире.

Нашей любимой учительницей была m-llе Marie – полная противоположность m-llе Jeannе. Ни m-llе Jeannе, ни m-llе Sophie не выдумывали таких чудных игр, не вырезывали таких чудных картонных кукол, как она. К тому же она почти всегда улыбалась.

Ее сестра, m-llе Sophie, помогала нам одеваться, разливала за завтраком молоко и редко сидела с нами во время учения. Обе сестры поразительно походили друг на друга: обе маленькие, быстрые и веселые.

Дома мы никак не могли нахвалиться перед мамой нашим детским садом. Одно отравляло счастье: приставание Маргариты. Придем ли мы в новых костюмах, Маргарита уж тут как тут: приседает, вертится, дергает за рукав.

– Женя похож на воробья, а Кира – на мешок с картошкой!

Заплачет ли кто-нибудь, разобьют ли тарелку за завтраком и m-llе спросит о причине шума, тотчас же покрывает все голоса звонкий и резкий голос нашей преследовательницы: «Это Кира толкнул его» или: «Это Кира разбил». Женю она еще терпела, меня же просто ненавидела.

Одним из самых веселых дней в детском саду был день истории с Илюшей. Этот Илюша был в младшей группе, – толстый, стриженый шестилетний карапуз. За ним водился только один недостаток: плаксивость. Но в день памятной нам истории он имел полное право плакать.

Случилось так, что m-llе Marie уехала провожать на вокзал каких-то знакомых, m-llе Sophie занималась по хозяйству, и с нами на целый день осталась m-llе Jeannе.

Во время большой перемены она обыкновенно читала французскую книгу, изредка вскидывая на нас свои большие глаза и лениво произнося свое вечное: «Ведь скучно ссориться». «Ссориться» у нее значило все: и громкий смех, и беготня по скамьям, и бросание друг в друга объедками завтрака.

На этот раз она тоже читала свою книгу.

У нас была одна особенно любимая, но почему-то запрещенная игра – качели: двое стоят неподвижно, а третий, обхватив их за шею, раскачивается. Лучше всех качается тот, кто попадает ногами в стену.

Жене, как тихому и скромному мальчику, почти всегда приходилось служить столбом. Но на этот раз счастье ему улыбнулось, и он весело двигался между Адриэнной и мной, когда вдруг раздался за нашими спинами сначала крик, потом захлебывающийся плач. Плакал Илюша – невинный зритель, в которого попал, думая попасть в стену, Женя.

На вопрос подбежавшей m-llе Jeannе Женя смущенно и тихо ответил:

– Это его нос.

– Илюшенька, Илюшенька, не плачь, – утешал я его. – Мы сейчас пойдем с тобой к нам, ты ляжешь на постель, и все пройдет. А потом ты будешь королем, а мы охотничьими собаками. Хочешь?

– Или ты будешь собакой! – перебил Женя.

M-llе Jeannе сразу согласилась отпустить к нам Илюшу, и через минуту мы все трое бежали по листьям к нашему флигельку.

В передней – никого, в гостиной – пусто. Заглянув мимоходом в столовую, мы помчались в комнату сестер. Люся сидела у стола и что-то писала.

– Люся! Люся! Что случилось! – кричали мы вместе. – У Илюши нос разбился!

Люся при виде красного платка на Илюшином заплаканном лице так и замерла от ужаса.

– Бедный мальчик, бедный мальчик! – повторяла она, доставая из шкапика гигроскопическую вату. – Как это с тобой случилось? Ты упал?

Илюша, было переставший плакать, начал снова всхлипывать.

– Это я его нечаянно лягнул, – пояснил Женя.

– Ну как можно? Бедный, бедный! Очень больно? – говорила Люся, запихивая ему в нос целую гору ваты.

Илюша попробовал было ее вытащить, но не смог: Люся крепко держала его руки.

– Теперь ты похож на Weihnachtsmann’а! – неожиданно проговорил Женя, разглядывавший его, закинув голову и приставив к глазам бинокль из сложенных пальцев. – Только у тебя бороды нет. Хочешь, мы тебе устроим?

– Нет, зачем Weihnachtsmann’а? Он рассердится, когда узнает, что мы его передразнивали. Рассердится и не придет. Лучше будь арапом – арапским королем. Мы тебя разденем, вымажем сажей…

– Лучше жженой пробкой, – вставил Женя.

– Наденем на тебя золотую корону, и ты будешь королем. Хочешь?

– Хочу. Только завтрак будет? – спросил повеселевший Илюша.

– И завтрак будет! У королей все есть: и корабли, и солдаты, и пушки, и дворцы, и конфеты, и шоколадные тянучки. Мы будем таскать тебя на носилках; у тебя будет волшебная палочка, детский сад…

– Я пойду сварю вам шоколада со сбитыми сливками, – проговорила Люся, рассеянно слушавшая наш разговор. – И, пожалуйста, не попадайте друг другу в нос ногами!

Люся ушла. Мы сидели на диване и мечтали.

– Ты чем больше хотел бы быть, королем или королевой? – спросил я Илюшу.

– Не знаю.

– Ну а все-таки? Если бы вдруг появилась фея и спросила – что бы ты ей ответил?

– Не знаю.

– Так тебе все равно?

– Да.

– Так хочешь быть арапской королевой?

– Хочу. А скоро шоколад будет?

Но я уже не слушал его. Арапские королевы не ходят раздетыми. У них чудные платья, на голове перья и корона, в носу кольца. Корона, положим, у нас есть. Платьев у Люси много. Вот будет сюрприз, когда она увидит Илюшу в своем платье! Кольца в нос придется оставить: этот Илюша такая плакса, вдруг ему не понравится, и он опять расплачется?

– Кира, – прервал Женя мое раздумье, – мы его сначала вымажем или потом?

– Сначала, – решил я. – Иди, достань пробку и неси сюда, а я буду надевать ему платье.

Женя побежал. Я вынул сначала зеленое платье.

– Как тебе нравится?

– Как капуста, – безразлично ответил Илюша.

Я обиделся.

– Это совсем не капуста! Это Люсино любимое платье! Ну, а это хочешь? – и я вытащил Люсину черную юбку.

Илюша внимательно осмотрел ее со всех сторон и, наконец, обиженно оттолкнул.

– Тут рукавов нет. Я в ней буду как в пеленках!

Выпотрошив на пол все содержимое шкафа, мы остановились на шелковой полосатой юбке в оборках. Илюше она понравилась больше всех.

– Так хорошо шумит! Такая полосатенькая! – восторженно восклицал он, пока я просовывал его голову через отверстие.

– А наверху ничего не будет? Просто моя синяя матроска?

– Нет, наверху будет… звериная шерсть!

Через какие-нибудь пять минут королева была готова. На плечах ее висел лохматый коврик из-под рояля; полосатенькая юбка, завязанная под мышками полотенцем, тащилась по полу, – недоставало только перьев, короны и пробки.

Я отправился за Женей. Детская была полна дыма. На Женином беленьком личике красовалась пара огромных усов. При виде меня он отбежал от зеркала.

– Я хотел попробовать, как выйдет, – оправдывался он. – Я бы раньше пришел, но Люся не хотела давать мне пробку. Я ей говорил, что это сюрприз, а она все спрашивала – какой. Насилу выпросил. А что королева?

– Очень хороша, сейчас увидишь. Только она все есть просит.

– Ну, потерпит, – хладнокровно проговорил Женя, и мы побежали в комнату сестер.

Наша королева, как и следовало ожидать, плакала.

– Домой хочу, к маме… Я кушать хочу, – тянула она с противными гримасами.

– Да ведь ты королева! Понимаешь? Ты арапская королева!

– Как тебе не стыдно плакать? – возмущался я.

– Никакая я не королева. Я к маме хочу…

– Слушай, Илюшенька, – начал я вкрадчиво, – сейчас ты будешь пить шоколад…

– Люся уже сбила сливки, – вставил Женя.

– Люся уже сбила сливки. Ты сядешь на папино место и будешь пить из большой чашки шоколад. Через пять минут все это будет. Потерпи еще чуть-чуть!.. Ты совсем готов, ты чудная арапская королева. Когда мы тебя вымажем пробкой, ты будешь весь бархатный.

– Весь черный и бархатный, – дополнил Женя.

Мы быстро принялись за дело. Илюша, успокоенный близким шоколадом, стоял смирно. Только из-за глаз вышло маленькое недоразумение: мы хотели их сделать черными (разве бывают арапские королевы с серыми глазами?), но чуть только мы поднесли к одному из них пробку, как Илюша так начал морщиться и так зловеще произнес: «А я сейчас заплачу», что пришлось помириться с серыми. Золотая корона сначала все спускалась ему на шею, перья на стриженой голове никак не хотели держаться, но при помощи Люсиных лент и ваты все устроилось. Королева стояла перед нами во всем своем величии.

– Мальчики, завтракать! – раздался из столовой голос Люси.

Мы побежали. Собственно, бежали мы с Женей, а королева просто заплеталась. За неимением носилок пришлось нести ее на креслице из четырех сплетенных рук.

– Давай кричать ура! – предложил я тяжело пыхтевшему Жене.

– Не могу! Она мне все руки отдавила! – ответил тот, кривясь от Илюшиного груза.

– Она, наверное, пудов пять весит!

– Какое пять! Пятнадцать! Я сейчас упаду!

Шествие двигалось медленно. Пройдено было всего две комнаты, а мы уже еле дышали.

– Я каждый день буду арапкой, – вдруг заявил откуда-то сверху Илюша.

– Арапка – это собака. И не думай, пожалуйста, что мы каждый день тебя будем таскать, – озлобился я.

Женя уже не мог говорить.

На пороге столовой стояла Люся. Наша группа произвела на нее странное впечатление: светло-карие глаза расширились, рот открылся.

– В чем это ты? – воскликнула она, подбегая.

– Он – арапская королева, – с достоинством объяснил Женя.

– Да кто вам позволил трогать мои вещи? Моя самая лучшая нижняя юбка! Дрянные мальчишки! – кричала она.

– Это тебе сюрприз! Ты не рада? – возмутился я.

– Я с тобой больше не разговариваю! Ты, конечно, один виноват! Ты всегда подучаешь Женю на всякие гадости, а Илюша почти в пеленках. Как тебе не стыдно!

Илюша уже начал всхлипывать. Мы стояли сконфуженные. Звонок в передней прервал это неприятное объяснение: приехали за Илюшей.

Напрасно просили мы горничную оставить его еще на немножко. Илюшу, перепачканного и лишенного всех украшений, усадили на извозчика и увезли.

Этот первый визит оказался и последним.

IV

Три дорождественских месяца промелькнули, как сон.

Исчезли в саду кучи увядших листьев; в мутном зимнем небе уныло качались пустые черные ветки; на снегу по всем направлениям бежали дорожки; грот покрылся тоненькими хрустальными сосульками; скрылись в глубоких сундуках под серебряным нафталином осенние пальто с золотыми пуговицами и легкие береты…

В детском саду шла оживленная работа: каждый что-нибудь клеил, вырезывал, рисовал. Старшие дети учили наизусть стихи, средние писали поздравления, младшие вышивали крестиками кольца для салфеток, книжные закладки и подушки. Всюду на полу лежали куски мятой разноцветной бумаги, обрывки шерсти, обрезки картона. Чаще, чем когда-либо, разливались пузырьки клея, образуя на столах лужи, а на руках корочки. Скрипели по глянцевитой бумаге перья, высовывались от усердия языки, сажались и соскребывались кляксы. Их было особенно много, – не только на поздравительных листах, губах и пальцах, но и на лбу у самых волос, за которые схватывались в порыве бессилья маленькие поздравители.

Кроме великолепного розового абажура из мятой бумаги и собственноручно эмалированной тарелочки (первая – работа Жени, вторая – моя), мы приготовили маме еще один подарок: выученное понаслышке стихотворение. Учила его вся старшая группа.