Текст книги "Одноколыбельники"

В «Детстве» в «верхнем» слое повествования отношения братьев часто подаются с веселым юмором («Женя, уважавший мои знания в военном деле, беспрекословно повиновался»; «В этот миг (после предложения самим вырыть озеро в их саду – Л.К.) младший брат Женя превратился для меня в мудрейшего из людей. – Какой ты, Женя, умный! – Вот видишь, я тебе всегда говорил! – был его скромный ответ») Кстати, забавно перекликается с этим «скромным ответом» реакция Жени на предложение «волшебницы» вспомнить и рассказать ей «что-нибудь страшно глупое»: «Мы про глупое ничего не знаем, – с достоинством ответил Женя». (Курсив мой – Л.К.)

На подобные «самоуверенные заявления» младшего брата старший реагирует с нежным юмором, но и в таких эпизодах чувствуется их трогательная привязанность друг к другу. Эта глубокая внутренняя связь братьев особенно ощутима в главе о рождественской елке, когда во время подъема в «сказочную» комнату Кира очень огорчен от того, что оказался в паре с другим мальчиком – не с братом, а в самый праздничный момент (зажигания елки) не выдержал: «Женя! Женя! – кричу я, вырывая руку из Юриной руки. Женя в двух шагах от меня. Я дергаю его за рукав…». Так важно ему быть в такую минуту рядом с братом, вместе чувствовать эту радость – без этого для него праздник не полон. Тепло и уютно читать такие страницы…

В «Детстве» и в «Вечернем альбоме» естественно живут приметы вскоре безвозвратно ушедшего времени, безусловно узнаваемые читателями, чье детство проходило в похожих домах той старой Москвы. Это и «книги в красном переплете», и любимые герои этих книг («О золотые имена: /Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!»), и «Капитанская дочка», и непременные гувернантки (Fraulein). Их колоритные портреты встречаются и в повести, и в стихах, но здесь как раз есть важное различие: лирическая героиня «Вечернего альбома» взрослее героя «Детства», и потому она тонко улавливает и понимает грусть одинокой немолодой женщины, заброшенной судьбой в чужие края, и интонация ее полна лирического сочувствия: «В ней минувшие грезы свежат/ Эти отклики давних мелодий», «Fraulein плачет – волнует игра», «Fraulein Else закрыла платком/И очки, и глаза под очками» («Шарманка весной»). Всего этого еще не умеет видеть и чувствовать маленький Кира – занудливо строгая Fraulein вызывает в нем лишь раздражение от ее командования на прогулках, досаду от необходимости тесного общения (впрочем, «повзрослевший» с тех пор автор остроумно и с явной долей самоиронии повествует об этой досаде – «Мы не любили гулять друг с другом») – и озорную мальчишескую насмешливость: его смешит явно туповатое письмо ее жениха – «непременного Карла всех немецких бонн» – и то, как восторженно она пересказывает и перечитывает на ночь это письмо. Он еще слишком мал (во всяком случае, в первых главах), чтобы увидеть в нелюбимой и раздражающей его гувернантке что-то иное.

Впрочем, уже и тогда он бывает способен на глубокое сочувствие (в главе «Дама с медальоном», где грустная дама потрясла его своим горем), а дальше маленькие братья удивительно быстро – буквально «на глазах читателей»! – внутренне взрослеют. Их отличает удивительная душевная открытость, умение слушать и сочувствовать, и их доверчивая доброжелательность покоряет самых разных взрослых: и продавщицу в Пассаже, и дворника, с удовольствием приглашающего их почаще приходить в гости к нему в сторожку, и, конечно, «даму с медальоном», подарившую Кире медальон с портретом своего умершего ребенка. В первую минуту она вздрогнула от внешнего сходства Киры с ним, но такой необычный порыв вызван все же не только этим – она не могла не почувствовать его добрую отзывчивость и удивительную в таком маленьком ребенке чуткость. Так, обещая рассказать о ней своей маме и приглашая приходить к ним в гости, Кира дважды, как сам он говорит, «спохватывается» и, торопливо обернувшись к ее старенькой маме, добавляет: «И Вы тоже!»

(Что-то от того мальчика оставалось и в семнадцатилетнем Сергее Эфроне, встреченном Мариной на морском берегу, она так и вспоминала об этом много лет спустя: «Встретила я чудесного мальчика…». Его чуткость и доброжелательность и во взрослые годы покоряла самых разных людей.)

При поверхностном чтении может показаться, что детство автора всегда проходило в такой безоблачной атмосфере, но если внимательнее вчитаться, нельзя не увидеть, что во многих эпизодах сказочная идиллия сотрясается «подземными толчками», напоминающими, пусть пока невнятно, о «трагической подоснове жизни». В повести много прощаний – с Детским садом и воспитательницами, с «волшебницей» Марой, в глубокой печали покидающей их… Братья очень ранимы и впечатлительны, и неожиданное известие о переезде детского сада «куда-то за Москву-реку» и об отъезде воспитательниц, может быть, в очень далекие края, об их переезде из любимого дома по-настоящему потрясает и даже пугает их: «Я ничего не могу сказать от волнения (…) – Кира, слушай! – шепчет Женя со слезами в голосе. – Неужели мы насовсем уедем отсюда?» С острой грустью прощаются они с воспитательницами, во время прощания признающимися, что любили их «больше всех других детей» – «И мы вас тоже больше всех других детей <…> – уже всхлипывал Женя».

Как неожиданно близок и сам этот сюжет, и переполняющие детские души острые переживания – цветаевскому описанию отъезда после летних каникул! Они уезжают из прекрасного Шварцвальда, где им было так хорошо, где они так подружились со «шварцвальдскими» детьми, с девочкой с экзотическим именем «Марилэ»: «Мы к маме жмемся: «Ну зачем отъезд?/Здесь хорошо! – «Ах, дети, вздохи лишни», /Прощайте, луг и придорожный крест…». И в других цветаевских стихах этой поры тоже много наполненных пронзительной грустью прощаний – с полюбившимися местами и людьми, с детством, с родным домом, и, может быть, самое трагическое: «Держала мама наши руки, /К нам заглянув на дно души. / О, этот час, канун разлуки, /О предзакатный час в OUCHY!» («В OUCHY») В этот момент еще ничего страшного не происходит, простая бытовая ситуация – маме просто нужно возвращаться в санаторий, откуда она приходит к дочкам в выходные дни, но в этих сдержанно напряженных строках, особенно в финале этих стихов, глубинно скрыт мотив – приближающейся другой разлуки с мамой…

В «Детстве» С. Эфрона этот пронзительный мотив спрятан еще глубже, но он есть. Особенно тревожные ноты слышатся в том впечатлении, какое производит на мальчиков рассказ воспитательниц об их детстве. Поначалу они с интересом слушают о жизни в далекой неизвестной Швейцарии – в те, по их представлениям, «очень давние» времена, когда, к их глубокому удивлению, воспитательницы тоже были маленькими, – и со свойственной им любознательностью задают много вопросов, но после рассказа о пережитой ими в детстве смерти родителей – «Мы уже давно перестали спрашивать <…>. Скучно, Женя? – спросил я, садясь на ручку его кресла. – M-llеs жалко… – дрожащим голосом ответил Женя. – Всех жалко». В этот момент пятилетний ребенок охвачен поистине мудрой и не детской печалью. В такие грустные минуты (пока мимолетные) братья чутко улавливают состояние друг друга. Оба они как-то растерянно потрясены: «Умерла мама, умер папа – как же это возможно?» Так дико и страшно было им слышать такое…

Восемнадцатилетний автор воскрешает в памяти эти «сцены недавнего милого прошлого» уже после того, как не стало и его родителей, и любимого младшего брата, который в 14 лет покончил с собой. Это случилось в 1910 году в Париже – в эмиграции, куда тайно бежавшая из тюрьмы бывшая народоволкой мать смогла взять с собой только одного ребенка. Причины этого страшного поступка четырнадцатилетнего мальчика так и остались неизвестными. (Одна из версий – правда, ничем не подтвержденная, – русский мальчик почувствовал себя затравленным в парижском лицее.) Мать не вынесла и покончила самоубийством в тот же день. Отец умер за год до этого. Как, должно быть, мучился Сергей мыслью, что, будь он там, в Париже, рядом с братом, этого не случилось бы…

В повести ни о чем этом нет ни слова, в «Автобиографии» – всего несколько слов: «Внезапная и почти одновременная утрата родителей окончательно расшатала мое здоровье. Дом продали, прежняя жизнь рушилась». В повести он сумел воскресить ту прежнюю жизнь и свой дом…

Грустная мелодия ранней осиротелости сестер после ухода матери открыто звучит во многих цветаевских стихах: «С ранних лет нам близок, кто печален…», «Все бледней лазурный остров – детство, /Мы одни на палубе стоим, /Видно, грусть оставила в наследство/Ты, о мама, девочкам своим…» («Маме»). Она предчувствует скорую гибель дома и еще до совершившегося мысленно прощается с ним, воспевая свой «чудный дом в Трехпрудном, /Превратившийся теперь в стихи».

«Волшебница» – единственная глава «Детства», которая задолго до переиздания в 2016 году всей повести несколько раз публиковалась в разных журналах, и причины этого «предпочтения» вполне понятны: читателей, конечно, больше всего интересовала именно Марина Цветаева! Все так, но все же при чтении этой главы «внутри» всей повести, как это и было задумано автором, многое освещается новым светом. Эта глава, как и сама ее героиня, безусловно занимает в повести особое место, но все же главные герои «Детства» в целом – маленькие братья. После чтения всех предыдущих глав этого нельзя не признать, тем более, что и в этой главе братья вполне узнаваемы – и когда до встречи очень забавно представляют себе «сумасшествие» таинственной гостьи, которая должна будет «слушаться» их, – их, которых еще никто на свете не слушался! – и потом, когда быстро «догадываются» о тайне этой «большой девочки в синей матроске» и с детским восхищением любуются «волшебницей» (кстати, эта матроска в самом деле видна на одной из известных коктебельских фотографий Марины Цветаевой и Сергея Эфрона в большой дружеской компании). Эта «странная гостья» так не похожа на всех знакомых им взрослых, что они доверчиво впускают ее в свой тайный мир и говорят с ней так, как до этого говорили только друг с другом. Но сами они и в этом остаются вполне «похожими на себя» в других главах, и, казалось бы, повествование об их жизни вполне можно было продолжить. Но автору почему-то важно было закончить именно так. Почему?

С этим вопросом тесно связан другой, который, правда, может возникнуть скорее именно у взрослых читателей: почему восемнадцатилетний Сергей «перенес» Марину, бывшую всего лишь на год старше него, – в свое детство, а сам продолжил свою жизнь в повести в том же образе маленького мальчика, что в других главах? Почему он не захотел описать их встречу так же близко к реальной жизни, как написаны другие главы повести, то есть – изобразить выросшего себя? Но это, конечно, была бы совсем другая повесть, и такое не совпало бы с тем сокровенным смыслом, какой вложил Сергей Эфрон в свою последнюю главу. В таком «распределении ролей», где он смотрит на нее восторженным взглядом маленького мальчика, открывается тонкое своеобразие их отношений. С первой встречи потрясенно ощутив незаурядность личности Марины, Сергей радостно принял ее духовное старшинство. И долгие годы в его отношении к Марине оставалось что-то «детское», что-то от той горячей, полной восхищения привязанности одинокого, рано осиротевшего мальчика. Это особенное отношение замечали самые разные люди. Екатерина Рейтлингер[244]244
  Рейтлингер – Кист Екатерина Николаевна (1901–1089) – чешская приятельница М. Цветаевой и С. Эфрона, архитектор. В годы их жизни в Чехии еще юная студентка, она часто встречалась с ними во Вшенорах и в Праге. Восхищаясь цветаевской поэзией, «зачитывала» друзей ее стихами и много помогала Марине Ивановне в бытовых делах: в трудных хлопотах в первый год рождения Мура, сопровождала в ее редкие приезды из пригорода в Прагу, где М. Цветаева плохо ориентировалась.


[Закрыть] так осмысляла их отношения годы спустя, когда писала воспоминания («В Чехии»): «Как я понимала, Эфрон воспринимал Марину настолько над и вне жизни и вместе с тем был так неразрывно с ней связан, что принятые нормы применять к ней было бессмысленно и не к месту». Николай Еленев[245]245
  Еленев Николай Артемьевич (1894–1967) – прозаик, историк искусств. Свой очерк, опубликованный в журнале «Грани» (Франкфурт – на Майне, 1958), он назвал: «Кем была Марина Цветаева?».


[Закрыть], который был знаком с ними обоими еще с московских довоенных лет, а в начале эмигрантских мытарств целый месяц ехал с Сергеем Эфроном в товарном неотапливаемом вагоне из Константинополя в Прагу, написал о своем очень похожем впечатлении: «В длинные осенние ночи мне довелось не раз слышать от него о Марине. (…) Втайне он безоговорочно признавал превосходство Марины над собою, над всеми современными поэтами, над всем ее окружением…».

Их «чудо встречи» включало в себя удивительное проникновение в не понимаемые многими «разумными взрослыми» эмоции друг друга… Как тонко маленькие братья в повести поняли ее слова о том, что она «еще маленькая» и что очень боится когда-нибудь постареть. Взволнованно перебивая друг друга, они дружно говорят об одном – что она никогда не будет старой, что они точно знают это, потому что поняли ее тайну: «Ты – волшебница… Ты так легко ходишь… У тебя такие глаза и такие волосы… Ты такая чудная!» Добрая отзывчивость маленьких братьев, сумевших так чутко утешить ее, найдя самые нужные ей слова, знакома читателям по всем предыдущим главам, но на этих страницах нельзя не услышать тонкий лирический подтекст, особенно если все же не забывать, что писалось все это влюбленным юношей накануне венчания. И в самом деле, разве эти «детские» слова – не о любви?.. О любви, наполненной глубоким пониманием…

За несколько лет до этого Марина Цветаева писала: «Хлопья снега за окнами, пенье метели (…) Мы из детской уйти не хотели, /Вместо сказки не жаждали бреда…» «Из детской уйти…» – на ее языке тех лет это означало: уйти из сказки, из мира любимых книг и романтических фантазий, из ее маленькой комнатки, увешанной портретами Наполеона и его сына, где она зачитывалась пьесами Ростана и переводила его «Орленка»… Эти герои мучили ее воображение и душу много лет – очень долго не могла она оторваться от них. С чутким сопереживанием и тонким юмором воспроизведены в «Волшебнице» ее монологи о Наполеоне и его несчастном сыне. Сергей Эфрон был единственным, кто понял и все это, и многое другое в ней так, как нужно было ее душе… А «из детства уйти» он и сам тогда не хотел. Память так недавно и так жестоко ушедшего детства была для них обоих очень важна, и они дарили ее друг другу – дарили память о том времени, когда в их домах еще все были живы и они чувствовали себя защищенными от холодного мира за стенами.

Увлеченно и самозабвенно погрузившись в мир детства Марины, Сергей рассказал о нем с таким же нежным юмором, как о своем детстве с братом. И эта близость интонаций помогает, думается, понять еще одну важную вещь: Сергей почти никогда и ни с кем не говорил о потерянном брате (слишком больно это было…), но сейчас ему очень захотелось представить Марину – в том их мире, представить, как порадовался бы маленький Женя такой гостье… И потому – еще и потому! – он в повести «помещает» Марину в своем детстве, в своем навсегда ушедшем доме. В этом – высшее доверие к ней. И вся глава о «волшебнице» – на самом деле о любви. О любви, спасшей его, так потерянного тогда в мире. Этот мотив спрятан в подтекст (не очень, впрочем, далеко спрятан…). И именно потому на встрече с ней, по глубинному его внутреннему ощущению, повесть о детстве должна закончиться.

В ней навсегда осталась озаренная счастьем Марина Цветаева – как сама она сказала в 1914 году в письме В. Розанову о той себе, «совершенно свободная и любящая все то же, что в 17 лет». Прощаясь с детством, Сергей Эфрон подарил этот образ всем нам в своей последней главе.

Но если говорить обо всей повести, в ней есть и другой сокровенный для автора мотив – глубоко скрытый реквием по любимому младшему брату. Тут невольно вспоминаются слова Марины Цветаевой, пусть гораздо позже и по другому поводу сказанные, – о том, что она пишет об ушедших людях, «чтобы они все недаром жили, и чтобы я недаром жила». Восемнадцатилетнего Сергея Эфрона вело то же чувство: если бы он не написал эту повесть, никто никогда не узнал бы, каким был этот мальчик. Сергей сумел сохранить живую память о своем брате. Сохранить – и оставить нам.

А финал повести все же очень грустен. В прощальном письме волшебницы Мары звучат печально «пророческие» слова: «Я жалею вас, маленькие волшебные мальчики, с вашими сказками о серебряных колодцах и златокудрых девочках, которые “по ночам не спят”. Златокудрые девочки вырастают, и много ночей вам придется не спать из-за того, что вода в колодцах всегда только вода». Вырастать – грустно… Очень похожие опасение и сочувствие звучат в лирическом обращении Марины Цветаевой к любимой сестре: «Широкий мир твой взгляд зажег/, Но счастье даст тебе ль?/ Зачем переросла, дружок,/ Свою ты колыбель?..» («Подрастающей»)

Но после подаренного судьбой головокружительного счастья – «чуда встречи» с Сережей – в ее поэзии вдруг зазвучали совсем иные мотивы: «Ждут нас пыльные дороги, /Шалаши на час/, Милый, милый, мы как боги, /Целый мир для нас!» («Ждут нас пыльные дороги…») – поверилось, что и «широкий мир» может дарить радость…

В те их первые годы Мариной Цветаевой написано много восхищенных, воспевающих Сергея Эфрона стихов. «Я не делаю никакой разницы между книгой и человеком /…/ Все, что люблю, люблю одной любовью», – так написала она тогда в большом исповедальном письме Василию Розанову. Это уникальное свойство и в зрелые годы отличало ее от многих лирических поэтов, живая жизнь которых не так непосредственно связана с их гениальными стихами…

«Лицо единственное и незабвенное…» (из записи в черновой тетради). …Как неотрывно любуется она редкой, с первого взгляда поразившей красотой юноши, которого сразу почувствовала таким родным… «…Аквамарин и хризопраз / Сине-зеленых, серо-синих / Всегда полузакрытых глаз…» («Как водоросли Ваши члены…»), «Есть огромные глаза / Цвета моря. / Вот он встал перед тобой: / Посмотри на лоб и брови…» («Есть такие голоса…»). Переполняющее душу восхищение переливается из одного стихотворения в другое и, не умещаясь в рамках стихотворных строф, продолжает жить в сокровенных записях дневниковых тетрадей. Воспевая своего молодого мужа, Марина Цветаева в самом деле «не делала разницы» между стихами и жизнью: «Красавец. /…/ длинное, узкое, ярко-бледное лицо (“…его чрезмерно узкое лицо / подобно шпаге” – неизбежно всплывает в памяти эта строка – Л.К.), на котором горят и сияют огромные глаза – не то зеленые, не то серые, не то синие /…/ Лицо единственное и незабвенное под волной темных, с темным золотым отливом пышных, густых волос. Я не сказала о крутом, высоком, ослепительно-белом лбе…». Много таких – очень близких! – «перекличек» встречается в ее стихах, письмах и дневниковых записях их первых счастливых лет: «Всем говорить, что у меня есть муж, / Что он прекрасен!» (из стихотворения – «Я с вызовом ношу его кольцо…» (С. Э.) И говорила! – «Он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренно»… (из того же письма В. Розанову). Стихи и письмо написаны в 1914 году. В этом непреходящем романтическом восхищении нельзя не услышать, что смысл слова «прекрасен», когда его произносит Марина Цветаева, становится гораздо объемнее привычного: «Он блестяще одарен, умен, благороден»; «Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша!» (В. Розанову. Там же). В стихах 1912–1914 годов Марина Цветаева создает не только яркий живописный портрет юного Сергея, но и тонкий психологический – крупным планом предстает перед читателем незаурядная личность. «Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог…» («Неизданное». Т. 1. С. 279). И она не только любуется и восхищается своим молодым мужем, но и напряженно вглядывается… Ее по-настоящему волнует «замысел Бога» – каким человеком он задуман? В чем его будущее призвание? Какая судьба ему уготована? Многое еще не ясно… «И не знаешь – так он юн / – Кисти, шпаги или струн / Просят пальцы…». («Есть такие голоса…», – 1913 г.). До начала войны Сергея тянуло к сцене (одно время он играл в Камерном театре у Таирова) и к литературным занятиям (поступил на филологический факультет Московского университета). Марина видела его несомненную талантливость и очень хотела, чтобы и дальше продолжилось «писательское русло» его жизни, как это было в 1912 году. Но она предвидела наступление «роковых времен», которые потребуют от ее «вечного добровольца» все отложить и «взять в руки шпагу». «Такие в роковые времена / Слагают стансы и идут на плаху» – это строка из стихов 1914 года, написанных еще в мирное время (в июне, незадолго до начала Первой мировой войны). Поразительное предвидение! Она знает, что он не сможет по-другому.

Но ЧТО будет он защищать, за что готов будет пойти на плаху? В написанном за год до этого стихотворении («Есть такие голоса…») звучат странные слова: «Вашего полка – драгун, / Декабристы и версальцы!» Нет ли здесь внутреннего противоречия? – Ведь декабристы, выступившие против царя, и версальцы, защищающие своего короля от мятежников, – люди разных полюсов, противостоящих лагерей. Марина Цветаева не могла не знать об этом! Если дать волю фантазии и вообразить их встречу на Сенатской площади, версальцы никак не могли бы стать рядом с декабристами, они выстроились бы напротив – против! – как противники. Почему же в этих стихах не стоит другой союз: не «и», а «иль» («декабристы иль версальцы» – «или» нарушило бы ритм строки)? Ведь между «шпагой» и «струнами» в этих же стихах стоит «или», хотя они более совместимы в руках одного человека (в разное время, конечно) и, казалось бы, не так категорично требуют выбора, как два противоположных стана. Как один и тот же человек может быть верным «драгуном полка» и тех, и других? Но при знании трагической судьбы Сергея Эфрона невольно вздрагиваешь от фантастического интуитивного прозрения Марины Цветаевой (у великих поэтов бывает такое…) – ведь в его судьбе так и случилось!.. Когда началась Гражданская война, он верил, что родину спасет Белая армия, и дело чести каждого болеющего за Россию – быть в ней (долго верил… прошел весь ее крестный путь – «от Дона до Крыма»), потом – уже в эмиграции, после долгих поисков и сомнений, поверил в правду другого лагеря. «Несмотря на то, что во время Гражданской войны Эфрон сражался на стороне Белой армии, он был убежден, что Россия, какой она стала за последние годы при советском режиме, это великая страна и она зовет его к себе», – так написала в своих воспоминаниях близко знавшая Марину и Сергея во Франции Елена Извольская[246]246
  Извольская Елена Александровна (1897–1975) – литератор, переводчица. Борис Пастернак высоко оценил ее перевод на французский его стихотворения «Душная ночь», кстати, особенно любимого Мариной Цветаевой. Она рассказала об этом отзыве Елене Извольской, и с этого момента их поверхностное знакомство перешло в глубокую дружбу. В Медоне (тогда парижском пригороде) они жили недалеко друг от друга и часто встречались. В первых словах очерка «История одного посвящения» Марина Цветаева, не называя имени, говорит о ней: «Уезжала моя приятельница в дальний путь, замуж за море…»


[Закрыть]. Он трагически обманулся – но верил искренне и был честен и самоотвержен, как всегда. Что же объединило в поэтическом сознании Марины Цветаевой декабристов и версальцев? Скорее всего – то, что всегда было для нее важнее и выше политических убеждений: верность слову, честь, благородство, высота помыслов, душевная чистота, самоотверженность. Все это она продолжала видеть и воспевать в своем «дорогом и вечном добровольце» (надпись на подаренной Сергею книге) – и в мирное время, и в начале Первой мировой войны, когда Сергей был медбратом в санитарном поезде, и во время войны Гражданской, когда он сражался в рядах Добровольческой армии на Дону.

Михаил Кузмин завершил свой доброжелательный отклик на «Детство» мягко остроумным напутствием: «Остается пожелать, чтобы автор порассказал нам что-нибудь и о взрослых», допуская, впрочем, и другой вариант: «Впрочем, если его больше привлекает детский мир, который им, конечно, не исчерпан, мы и за то благодарны». Но еще раз вернуться в «детский мир» Сергею Эфрону было не суждено.

Прошло всего несколько лет с 1912 года, когда были написаны эти слова, но каким далеким и безмятежным казался он теперь… Совсем другие впечатления ворвались в его жизнь, и со временем он действительно немало «порассказал о взрослых», но произошло это далеко не сразу, а пока… «Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее /…/. Только сейчас почувствовал, до чего Россия крепка во мне», – писал он М. Волошину в сентябре 1915 года.

В образе С. Эфрона как адресата цветаевских стихов (и лирики их первых лет, и «Лебединого стана»), при всей высокой романтизации его, много объективной правды. Это подтверждается самыми разными знавшими его людьми, имена которых внушают уважение и доверие, к чьим впечатлениям и мыслям нельзя не прислушаться. Искренне проникся обаянием личности Сергея Эфрона Андрей Белый, очень по-доброму воспринял его и обычно желчный и не легко сходящийся с людьми Владислав Ходасевич. Зная об обычной неприветливости и даже мизантропии В. Ходасевича, Марина Цветаева была по-особому рада тому, что он оценил обаяние личности Сергея. Более подробно рассказал о нем в своих воспоминаниях Валентин Булгаков – писатель, мемуарист, ранее секретарь Льва Толстого, много лет проживший в Ясной Поляне. В отличие от В. Ходасевича и А. Белого, все же только мимолетно соприкоснувшихся с Сергеем Эфроном, В. Булгаков был близко знаком с Мариной и Сергеем (уже в совсем другом «времени и месте» – в 1922–1925 годах во время их эмиграции в Праге): «В Правлении Союза (русских зарубежных писателей в Праге, где В. Булгаков был председателем – Л.К.) С.Я. Эфрон был очень приятен и полезен. Скромный, тактичный, тонкий, хорошо разбирающийся в людях, он подавал, бывало, мнения, ничуть не менее рассудительные и достойные, чем мнения наших стариков. Во всех предприятиях Союза можно было считаться с его добросовестно и охотно предлагаемой помощью». (В устах такого человека высокая оценка душевной тонкости Сергея Эфрона и его умения разбираться в людях особенно «дорогого стоит»!) Еще теплее и сердечнее написал о Сергее Борис Пастернак: «Ася (Анастасия Цветаева – Л.К.) называет его Сережей, и я подружился с этим именем. Все им очарованы, кто знает, и говорят одно хорошее (выделено мной – Л.К.). Мне кажется, что я его за что-то люблю, п.ч. мне как-то от него больно. Нет, просто люблю его и по-мужски чудесно уважаю»[247]247
  «Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922–1936 годов». «Вагриус». М. 2004


[Закрыть] (курсив мой – Л.К.). «Мне как-то от него больно…» О чем это? Откуда такое?.. Интуиция гениального поэта здесь так же потрясает, как цветаевское прозрение о «плахе» – предвидит что-то страшное в будущей его судьбе. Позднее Марина Цветаева с радостью сообщала Борису Пастернаку, как Сергей понимает и ценит его поэзию (в то время в эмиграции еще немного было таких понимающих читателей), как трепетно воспринимает личность великого поэта, и еще – взволнованно написала об уровне его (Сергея) личности: «… вы судьбой связаны, и знаешь, не только из-за меня /…/ – из-за круга, и людей, и чувствований, словом – все горы братья меж собой. У него к тебе отношение – естественное, сверхъестественное – из глубока большой души».

При последовательном чтении посвященных Сергею Эфрону цветаевских стихов в сознании читателя выстраивается история жизни героя, которому они посвящены, история любви: чудо встречи – праздничная радость и смутная тревога, интуитивное предчувствие роковых времен. Когда суровый ветер истории ворвался в жизнь семьи, принеся долгую и страшную разлуку, в стихи пришли совсем другие интонации, другие краски… Если в первых – море, солнце, жара и некоторая замедленная «созерцательность» («Так Вы лежали, в брызгах пены, / рассеянно остановив…»), то теперь все в России и в каждой жизни сдвинулось с мест. Прощание. В годы долгой разлуки были созданы великие цветаевские стихи, составившие цикл «Лебединый стан». Величаво торжественным слогом воспевает она воинов-добровольцев. («Кто уцелел – умрет, кто мертв – воспрянет…»). Их с Сергеем разделяют теперь необъятные версты… В годы разлуки она снова – тем более! – «не делает разницы» между стихами и жизнью – черновые тетради тех лет, пролежавшие в архиве до 2000 года, не оставляют сомнений в этой неразрывной связи. Разлука с Сергеем в годы Гражданской войны никак не могла вызвать желания воспевать «разделяющие версты», – они вызывают только жгучую тоску: «Где лебеди? А лебеди ушли…», 1918 г.), только страстную надежду «отмолить» у судьбы его жизнь: «…может – всем своим покорством / – Мой Воин! – выкуплю тебя» («Сижу без света, и без хлеба, и без воды…», 16 мая 1920 г.). Так – в стихах, и тогда же – буквально через три дня! – происходит памятный разговор с Вячеславом Ивановым, сразу занесенный в тетрадь. В этом разговоре она опровергает ошибочное представление В. Иванова (что они с Сергеем давно разошлись) – «Господи! – Вся мечта моя: с ним встретиться». Это подтверждает и записанная в тетрадь тех лет ее ежедневная молитва: «Господи Боже ты мой! / Сделай так, чтобы я встретилась с Сережей здесь на земле. / Благодарю Тебя, Господи, за все, если Сережа жив. / Дай мне, Господи, умереть раньше Сережи и Али» (Там же. Т. 2. С. 83). Первое письмо Сергея после многолетней разлуки, когда почти не оставалось надежды на то, что он жив, когда страшно было додумывать и душа была постоянно напряжена в ожидании страшного известия (Марине иногда начинало казаться, что все кругом знают о его гибели и скрывают от нее), стало огромным событием, поистине «благой вестью», как названы стихи об этом («…Мне жаворонок / Обронил с высоты – / Что за морем ты, / Не за облаком ты!»). Душе, долгие годы замороженной, трудно сразу вместить такое и перейти в другое состояние: «Оглу-шена, Устрашена /…/ /Стало быть, жив? / Веки смежив, / Дышишь, зовут – / Слышишь? /…/ Вывез корабль? / О мой журавль / Младший – во всей / стае!» Последнее слово в стихах о «благой вести» – отдельной строкой – «радость!» Эти стихи как будто отрезают мучительное прошлое и обозначают поистине «новую эпоху» в жизни Марины. Она отмечает это в своей тетради: «С сегодняшнего дня – жизнь. Впервые живу».

На этом фоне тревожащим диссонансом слышатся стихи, написанные в декабре 1921 года, уже после известия, что Сергей жив – «Как по тем донским боям…» (посвящение – С. Э.). К этому времени Марина с маленькой дочкой уже полгода готовятся к отъезду, впереди – встреча с мужем, которую поистине с бòльшим основанием можно считать вторым чудом их жизни, чем в Коктебеле на мирном берегу. Впереди – предсказанная ими обоими радость. Долгие годы в тоске о нем ей снились донские края, теперь мечта уносит в неведомые «заморские города», где проходит его жизнь. Неизвестность всегда немного тревожит, но все же сейчас нет, казалось бы, реальных оснований для страшных предчувствий: Сергей Эфрон, как многие бывшие воины Белой армии, стал студентом Карлова университета в Праге, в пражских пригородах – целые поселения российских «молодых ветеранов», в одном из таких дружных поселений будут жить Марина и Сергей с маленькой Алей, в Берлине и Праге есть русские издательства (особенно много в Берлине), там будет издано несколько сборников стихов Марины Цветаевой, выпускается много русских газет и журналов, в начале 20-х годов в Берлине живет много русских писателей (одни временно – еще есть возможность, если захотят, вернуться в Россию, другие – уже постоянно). И хотя прошедшие годы не пощадили обоих и оставили ощутимый след – об этом стихи: «Не похорошела за годы разлуки! / Не будешь сердиться на грубые руки, / Хватающиеся за хлеб и за соль?» (январь 1922 г. – еще до встречи), «Да и ты посеребрел, / Спутник мой!..» (сентябрь 1922 года – уже вместе) – Марина и Сергей еще молоды, впереди – жизнь, во многом еще неведомая, но мирная. Написала же она в тетради – совсем недавно! – «С сегодняшнего дня – жизнь». Откуда же этот страшный мотив: «Так вдвоем и канем в ночь…»? А откуда было в мирном 1913 году написанное: «Такие в роковые времена /…/ идут на плаху»? Неведомы пути прозрений больших поэтов…