Текст книги "Одноколыбельники"

– У нас нет угля, нет спичек, нет сахара и нет чая и самовар без крана. Я еще в кладовке видел.

– Тогда начнем варенье.

Я стал отыскивать в темноте банку. Но, увы, сквозь плохо завязанную после опробования бумагу вылилось на землю почти все варенье. Лить оставшееся прямо в рот? Доставать его с донышка пальцами? Я попробовал утешить Женю тем, что от малинового варенья мы могли бы умереть и что в нем, наверное, осы, – но он оставался мрачным.

Деревья глухо шумели; мерцающее звездами небо, казалось, вот-вот брызнет на нас серебряным дождем; на зубчатом краю ямы тихо покачивались тоненькие стебли травы.

Так вот она – ночь! Так вот о чем пела Люся: «Ночи безумные, ночи бессонные».

Безумные – потому что ночью все другое: и небо, и деревья, и голос; бессонные – потому что от всего этого нельзя уснуть.

А мы? Что мы делали? Вечером нас укладывали спать, утром будили… И мы ничего не знали. Как же я теперь буду спать? Детская, голубые одеяла, календарь у двери – как все это далеко.

– Женя, ты спишь?

– Нет.

– Тебе хорошо?

– Да.

– Мы каждую ночь будем не спать?

– Каждую.

Значит, и он все понял. Милый Женя!

Какие мы были глупые весь день! Своровали у Василия ключ, стащили самовар, самую большую колбасу (кстати, где она?), целую груду всякой дряни… Неужели мы завтра снова будем такие?

Да, озеро! Сейчас, наверное, часа два ночи, – вода «выступает из берегов» ровно в полночь. Так сказала старшая сестра. Значит, озера не будет? Сколько звезд!

– Женя, мы везде будем, когда вырастем?

– Везде.

– А на Неве будем?

– Будем.

У нас обоих стучали зубы, как тогда, зимой, перед корью. Но совсем не холодно, нет – тепло, легко. Хочется страшно много говорить или петь. Что мы будем петь? Ах, конечно Люсину песню!

 
«Ночи безумные, ночи бессонные.
Ночи, последним огнем озаренные»…
 

Как громко звучат в темноте наши голоса! Днем, когда мы поем, почти ничего не слышно. Люся говорит, что это не пение, а комариный писк. Послушала бы она теперь!

– Женя, давай сначала.

«Ночи безумные, ночи бессонные»…

Мы так будем петь всю ночь, всю жизнь. И всегда будет такое небо, и всегда будут шуметь сосны. Всегда. Всегда.

– Какая вода, Кира?

– Я не знаю.

– Ты сказал – «вода»…

– Я ничего не сказал.

– Нет! – и в Женином голосе страх, – я очень хорошо слышал, ты сказал – «вода». Может быть, это наводнение?

– Нет, нет, не бойся, – никакого озера не будет. Это все «так» было.

– Это все «так» было, – тихо повторяет Женя. – «Так» было, «так» было…

О том, что было той ночью в озере, мы никому не сказали – не сумели.

Но всегда, слыша Люсину песню, мы с улыбкой переглядывались. – Теперь мы понимали.

Почему мы не сделались ангелами

Против нашего дома стояла голубая церковка с тремя куполами.

Когда я по вечерам, после шумных утомительных игр, подходил к окну и глядел на нее, голубую и златоглавую, мне всегда становилось грустно, – точно я не сделал чего-то очень важного, без чего нельзя жить. С угасанием куполов угасала и грусть; но на следующий вечер она возвращалась снова, и снова я чувствовал необходимость что-то вспомнить.

Эту грусть я называл «тоской по церкви».

В один из таких вечеров, когда небо особенно нежно синело сквозь кисейную занавеску и по всему городу звонили колокола, я понял, что нужно быть святым.

Я сейчас же сказал об этом Жене.

Тот, не подготовленный «тоской по церкви», сначала удивился.

– Дети не бывают святыми, – грустно сказал он после моего рассказа. – Святые – старики. Я видел одного святого: он стоял на камне, в лесу, у него была белая борода и вместо рук – одни кости. Я не хочу быть святым.

– На картинке он старик, а когда он был маленьким, у него было лицо, как у тебя, и руки такие же. Только о нем никто еще не знал, потому что нет такой картинки. Я хочу быть святым. Почему ты не хочешь?

– Кости, – коротко ответил Женя.

– Я тебе уже говорил, что это у старых святых. Разве ты старый? Подумай, Женечка, как хорошо будет! У нас вырастут крылья, – нет, это у ангелов крылья. Может быть, ты будешь ангелом?

– Ангелом – да. У меня через плечо будет бархатная сумочка со звездами. Я буду лететь и бросать их. Самым хорошим – золотые, не совсем хорошим – серебряные, а плохим – грязные, черные, прямо на голову.

– Я тоже буду ангелом.

– Видишь, обезьяна! Сам предлагал мне какие-то кости. Ну, все равно, – будет два ангела. Давай делать звезды.

От прошлогодней елки осталось несколько листов золотой и серебряной бумаги, хранившихся в ящике на чердаке. Несмотря на запрещение Fräulein ходить на чердак одним, мы, не теряя времени, туда побежали.

На чердаке было темно и пахло старьем и крысами. В разбитое слуховое окошко сияли настоящие звезды.

Побродив по всему чердаку, поглядев на освещенные окна соседнего дома и черный сонный двор, мы достали бумагу и вернулись в детскую. Там уже горела лампа, и на столе стояло в больших кружках вечернее молоко.

При виде его мы переглянулись.

– Ты о чем подумал?

– А ты о чем?

– Что скоро мы уже не будем пить всякую гадость.

– Я тоже…

Но кружки с синими цветочками ждали, ждали и жирные пенки. Размазав последние по столу и героически опрокинув первые, мы принялись за дело.

Звездочка раз, звездочка два, звездочка три – три великолепных золотых звезды. Звездочка раз, звездочка два, звездочка три – три великолепных серебряных звезды. Счастье шестерых человек обеспечено – трех хороших и трех не совсем.

Скрипели ножницы, разгорались лица и тщеславные желания перегнать друг друга. Наконец от четырех листов остались только два куска – как раз на две звезды. Женя великодушно взял серебряный – очевидно, люди «не совсем» были ему больше по сердцу.

– Кончили! – с триумфом воскликнул он, разгибая последнюю звезду.

Я поднял глаза со своей и с жадностью впился ими в Женину.

– Это не звезда! – насмешливо бросил я. – Это… георгиевский крест!

Действительно, последняя звезда имела вид снятой не с неба, а с груди какого-нибудь севастопольского героя.

– Что ж, что крест? – возразил Женя. – Разве крест плохо? У дяди Володи тоже крест. Я очень рад, что крест.

– Кому же ты его бросишь?

– Никому не брошу, – себе!

В следующую секунду он уже горел в Жениных волосах.

– Ты даже не умеешь носить его, – сказал я, – нацепи его на грудь.

Женя, уважавший мои знания в военном деле, беспрекословно повиновался.

– Теперь ты офицер. Господин офицер, расскажите-ка мне об осаде Севастополя.

– Сначала отдай мне честь!

Я приложил правую руку к виску. Женя небрежно повторил это движение и начал:

– Я был в городе с самого начала осады и защищал его до последней капли крови. Когда все спали, я смотрел в подзорную трубу и стрелял из пушек во врага. Меня все любили и уважали больше, чем всех генералов вместе. Скоро в крепости начался голод, – ели мышей и крыс. Тогда я оделся французом и достал у врагов припасов. Несколько раз в меня стреляли из самой большой пушки. Я, как увижу ядро, сейчас перекрещусь и дуну в него – оно и полетит обратно, прямо в голову врагу. Но раз я не успел, – ядро попало мне в ногу и оторвало ее. Тогда главнокомандующий созвал всех солдат и сказал: «Смотрите на этого молодого человека – он младше всех и уже без ноги. За это я ему дам Георгиевский крест». Все солдаты закричали ура, и главнокомандующий нацепил мне вот этот крест. Если ты когда-нибудь поедешь в Севастополь, пойди к Графской пристани и посмотри на памятник Нахимову. Нахимов – это я![16]16
  Нахимов Павел Степанович (1802–1855) – знаменитый русский флотоводец, герой обороны Севастополя. Был любим солдатами и матросами. Был смертельно ранен на Малаховом кургане, похоронен в Севастополе в склепе Владимирского собора. Во время похорон Нахимова даже на военных кораблях противников – французов и англичан – были приспущены флаги. Памятник Нахимову у Графской пристани (работы скульпторов Шредера и Бильдерлинга) в то время действительно стоял там. В 1928 году он был снесен по декрету советской власти «О снесении памятников царям и их слугам», новый памятник (работы Н.В. Томского был воздвигнут на этом месте в 1959 году).


[Закрыть]

– Господин офицер, вы ошибаетесь! – быстро заговорил я, едва Женя закрыл рот. – Нахимов умер!

– Молчать! – закричал Женя. – Или я сейчас же велю тебя отвести в карцер.

– К сожалению, вам это не удастся, – я сам офицер!

– Ты?

– Офицер Наполеона.

Женя, смущенный моим вызывающим тоном, замолчал, потом поправил на груди крест и нерешительно произнес:

– Это ничего не значит. Когда кончилась война, я тоже поступил к Наполеону.

– Без ноги-то? – язвительно вставил я.

– Нет, с ногой. Раз ночью ко мне пришел ангел…

Тут он запнулся.

– Мы ведь сами – ангелы!

– Schlafen, Kinder, schlafen![17]17
  Пора спать, дети! (нем.)


[Закрыть] – сказала вошедшая в этот миг Fräulein.

– Мы еще не доиграли. Еще одну минутку, можно? Fräulein, милая, позвольте! – жалобно просили мы, хотя знали всю непреклонность Fräulein в подобных случаях.

– Morgen ist: auch ein Tag[18]18
  Завтра тоже будет день! (нем.)


[Закрыть], – безучастно ответила она.

Мы начали раздеваться. Когда унесли лампу, Женя шепотом спросил:

– А как же ангелы?

– Ангелы – завтра, – ответил я, стараясь не глядеть в окно, где слабо поблескивали в темноте купола моей церковки.

Волшебница

I

Одной из наших добровольных обязанностей было – стеречь почтальона.

Папа, мама, Люся, Лена, Fräulein, Андрей, даже кухарка с горничной, даже дворник – все получали письма, все, кроме нас. И все-таки, несмотря на эту ежедневно повторяющуюся несправедливость, все письма проходили через наши руки.

Что побуждало нас к этому? – Желание сыграть роль в жизни старших, смутная надежда на получение своего письма, наконец – тайна, заключенная в этих больших и маленьких, узких и квадратных, надписанных различными почерками конвертах.

Каждый раз, когда приходил почтальон, мы с Женей в один голос спрашивали: «А нам есть?» – И неизменно слышали ответ: «Вам еще пишут».

Пишут? Кто? Может быть, какой-нибудь капитан, собирающий юнг для своего корабля, может быть, маленький граф, которого украли цыгане, или Fräulein Else (она в прошлом году уехала в Германию и обещала писать), или та девочка в «Спящей красавице», или просто какой-нибудь король, которому мы понравились и который хочет сделать из нас принцев. Пока письмо не получено, открыты все возможности.

Дни по письмам делились нами на хорошие, «ничего себе» и бедные. Хорошие – пять-шесть писем, открытки с картинками и газета; «ничего себе» – письма два и газета; бедные – одна газета!

Какое разочарование! Нести одну-единственную газету – какой стыд! Еще немного, и мы начали бы оправдываться при виде стольких разочарованных лиц.

Иногда мы обманывали, говоря, что нет писем. Особенно приятно было проделывать это с Люсей.

– Мне есть?

– Нет, только маме!

– Ну, хорошо! Узнают они, что значит не отвечать на письма!

– А что значит? – любопытствовали мы, с трудом сдерживая смех.

– То, что я никогда, никому из них не…

– На!

Нужно было видеть мгновенную перемену ее лица! Сдвинутые брови расходились, глаза из слишком темных снова превращались в желтые, улыбка расплывалась во все лицо… От радости она даже забывала сердиться.

Дразнить Лену не представляло для нас и половины того интереса. Более сдержанная, она ограничивалась ответами вроде: «Странно» или: «Я и сама давно не писала». Отсутствие Люсиных угроз отнимало у нас всякое желание устраивать Лене «сюрпризы». Потому мы и в этот день сразу отдали ей письмо.

– От Мары! – воскликнула она, осторожно обрывая краешек конверта.

Через минуту весь дом уже знал, что завтра с вечерним поездом приезжает из Петербурга ее бывшая гимназическая подруга Мара.

Каждый отнесся к этому известию по-разному: мама – спокойно, Люся – радостно, Андрей – насмешливо («какая такая Мара?»), мы – с любопытством, папа – довольно недоброжелательно.

– Она какая-то сумасшедшая, твоя Мара, – сказал он в ответ на Ленино известие. – Ни в одной гимназии не ужилась, из последнего класса вышла. Что она теперь делает?

– В предпоследнем письме она писала, что выходит замуж, но теперь все расстроилось. Оказалось, что жених выдавал ей чужие стихи за свои.

– Она увлекается стихами?

– Она сама пишет! – гордо ответила Лена.

– А сколько ей лет?

– Семнадцать.

Папа снова принялся за газету. Лена, обиженная за подругу, обратилась к нам:

– Вы рады, что она приезжает?

– А она с маленькими разговаривает?

– Конечно. Она вас даже полюбит.

– Наверное?

– Если вы будете себя хорошо вести.

В ответ на эту давно знакомую фразу Женя только выразительно свистнул. «Хорошо будем себя вести» – значит, она нас не полюбит. Вот Лена всегда так: начнет хорошо, а кончит как большая!

Мы пошли в детскую, обиженные и мстительные. Мару мы уже разлюбили.

– Но ведь папа сказал, что она сумасшедшая! – воскликнул Женя, занявшийся было увеличением дыры в занавеске (признаки дурного настроения).

– Он шутил, – недоверчиво возразил я.

– Ни капельки не шутил – он даже не улыбнулся. Чего же тут особенного? Мало ли сумасшедших!

– Но разве сумасшедших нужно слушаться?

– Что ты! Они сами должны всех слушаться, они хуже маленьких.

– Откуда ты знаешь?

– Помнишь, когда мы чуть-чуть не зажарили соседскую курицу, мама сказала, что мы с ума сошли.

– Так что же?

– Значит, они хуже.

Нельзя сказать, чтобы Женино объяснение отличалось особенной ясностью, но основное было вне сомнения: Мара – сумасшедшая.

– Нужно напомнить об этом Лене, – предложил я.

Мы побежали к ней в комнату.

– Что вам надо? – недовольно спросила она, закрывая какую-то тетрадку.

– Лена, а Мара нас будет слушаться?

– Слушаться – вас?

– Папа сказал, что она сумасшедшая, а сумасшедшие всех должны слушаться.

– Даже маленьких! – дополнил Женя.

– Идите и не приставайте с глупостями, – сухо сказала Лена. – Вы даже шуток не в состоянии понять!

Мы вышли.

– Ей стыдно, что у нее сумасшедшая подруга, – догадался Женя.

– Я на ее месте был бы очень рад, – произнес я задумчиво.

Мара-сумасшедшая нравилась нам больше Мары «ведите себя хорошо».

II

С самой минуты Лениного отъезда на вокзал мы беспрестанно подбегали к окнам.

Первый взрослый человек, который будет нас слушаться, да еще сумасшедший! Нетрудно понять наше нетерпение.

Марино сумасшествие приняло со вчерашнего утра сверхъестественные размеры. Она не только все время поет, кричит и танцует (это ведь часто можно встретить и у не сумасшедших), но, когда говорит – брызжет пеной, когда трясет волосами – мечет искры; из ноздрей ее, как у дикой разъяренной лошади, клубами вылетает пар; руки с длинными когтями, глаза как у кошки, облитой одеколоном, ноги с копытами…

В последнем, впрочем, Женя усомнился. (Рассказывал я.)

– Если она с копытами – она черт! – заявил он.

– Какой ты смешной! Разве лошадь – черт?

– Как же она будет ходить по паркету?

– Научится, – в цирке лошади даже танцуют.

– Она все вещи перебьет.

– Нужно будет все прятать.

– У нее все время пена на губах?

– Конечно.

– А вдруг она с нами полезет целоваться?

– Потом вымоешься, а может быть, тоже сделаешься сумасшедшим.

– Я не хочу.

– Так не целуйся, – скажи, что у тебя насморк.

– Очень она испугается! Я скажу – скарлатина, дифтерит…

– Чума, – предложил я.

– Да, да! – обрадовался Женя.

Время за этим разговором летело быстро. Прошло уже около часа с Лениного отъезда.

Взволнованные предстоящей встречей и собственными догадками, мы так и прилипли к стеклу. Напрасно звала нас Люся пить молоко, напрасно со двора доносились звуки шарманки, – мы не двигались с места.

И вот, наконец, когда к Мариным когтям и копытам прибавился еще хвост, раздался звонок. Коротко и резко – так звонила только Лена.

– Как же мы не видали санок?

– Мы смотрели слева, а она приехала справа.

– Пойдем отворять?

– Еще вцепится, – пусть лучше Дуня откроет.

Мы остановились у рояля.

Вот Дуня отодвигает засов; запела дверь. В передней Ленин голос:

– Раздевайся скорей, ты, наверное, совсем замерзла.

– Совсем не замерзла, мне всегда жарко!

Она! – Сумасшедшим всегда жарко.

Мы беремся за руки. Я, как старший, делаю шаг вперед. Вытягиваем головы. Вот кусочек Лениной шубы, вот что-то темное на полу. Сумасшедшая приехала и начала беситься!

Голос Мары:

– Такое маленькое, лиловенькое, – я без него жить не могу!

Голос Лены:

– Не беспокойся, сейчас найдем. С цепочкой?

– Да, с серенькой, то есть с серебряной. Оно у меня с одиннадцати лет! Господи, Господи!

– Ты только сейчас заметила, что его нет?

– Да, на извозчике я его еще щупала.

– Надо позвать мальчиков – они всегда все находят.

Мы так и застыли. Сумасшедшая потеряла свою цепь, и мы теперь должны ее найти.

– Кира! Женя! Идите скорей!

Глядим друг другу в глаза; я дергаю Женю за руку. Секунда молчания.

– Сейчас!

Мы в передней. Лица Мары не видно, она ползает по полу спиной к нам. Лена в шубе стоит на корточках и шарит руками под вешалкой.

– Мара сейчас уронила свое сердечко – поищите хорошенько.

Сердечко?.. Бедная Лена!

– Что же вы стоите?

Будь что будет! Становимся на колени, стараясь не дотрагиваться до ее синего платья. Шарим под вешалкой без всякой надежды найти – разве можно потерять сердце?

– Мара, – говорит Лена, вставая, – может быть, оно у тебя где-нибудь спрятано?

– Ты думаешь? Нет, кажется… Я сейчас посмотрю.

Синяя юбка метнула меня по лицу. Сумасшедшая встала. Я тоже встаю. Большая девочка в синей матроске. Короткие светлые волосы, круглое лицо, зеленые глаза, прямо смотрящие в мои.

– Кира или Женя?

– Кира.

Она опускает руку за матросский воротник. Вынула сначала огромный складной нож, потом портсигар и маленькую кукольную голову. Опустила все обратно, роется еще. Вытащила кошелек, открыла.

– Нашлось! Женя, не ищи! Лена, смотри, вот оно!

В высоко поднятой над головой руке лиловый камешек на цепочке.

– Слава Богу! Я без него жить не могу!

– Идем скорей чай пить – ты, наверное, простудилась, – озабоченно говорит Лена, успевшая за это время снять шубу.

Все выходят, кроме нас.

– Копыт нет, а когти есть, – шепчет Женя.

– Видел?

– Слышал, как скреблась.

– Посмотрим ее шубу!

Рядом с Лениной шубой что-то странное, коротенькое, лохматое, – медвежья шкура шерстью вверх.

– Не трогай! – останавливаю я Женю, – еще заразишься и сам с ума сойдешь.

В столовой сидели папа, сестры, Андрей и Мара. Последняя, впрочем, не сидела, а стояла, прислонившись к печке. Люся разливала чай.

– Вам, Мара, какого? Крепкого, среднего или слабого?

– Черного, как кофе.

– Ведь это очень вредно…

– Страшно действует на нервы, отравляет весь организм, лишает сна… – скороговоркой продолжала Мара.

– Зачем же вы его пьете?

– Мне необходим подъем, только в волнении я настоящая.

– Вы слишком дорого оплачиваете это волнение. Подумайте, что с вами будет через два-три года, – сказала Люся.

Мара нетерпеливо замотала головой.

– Через три года мне будет двадцать лет – это пока ясно и несомненно. И еще ясно, что я не хочу и не могу жить долго.

Мы с интересом следили за ее ответами. Не хочет и не может жить долго? Наверное, она боится, что еще больше сойдет с ума и ее запрут в клетку. Бедная!

Папа предложил ей сесть.

– Благодарю вас, я никогда не сижу, я терпеть не могу сидеть.

– Неужели вечное стояние вас не утомляет?

– Я ведь не целый день стою, – хожу или, когда устану, лежу.

– Вы, кажется, горячий противник гигиены?

– Люди, слишком занятые своим здоровьем, мне противны. Слишком здоровое тело всегда в ущерб духу. Изречение «В здоровом теле – здоровая душа» вполне верно, – потому я и не хочу здорового тела.

Папа отодвинул чашку.

– Так здоровая душа, по-вашему…

– Груба, глуха и слепа. Возьмите одного и того же человека здоровым и больным. Какие миры открыты ему, больному! Впрочем, все это давно известно!

Она вздохнула.

– Вы, наверное, много читаете?

– Можно мне докончить вашу мысль?

– Пожалуйста.

– Вы сейчас смотрите на меня и думаете: «Тебе семнадцать лет, ты еще ничего не видела от жизни и считаешь себя умной, потому что много читала для своих семнадцати лет». – Так ведь? Я действительно считаю себя умной. Умной – да, по сравнению с другими. Но главное, что я ценю в себе, – не ум.

Она внезапно опустила глаза.

– А что же, можно спросить? – сказал папа.

– Вам, наверное, странно, что я так говорю с вами, – как равная с равным. Не беспокойтесь, никто больше меня не уважает старости.

Тут папа улыбнулся.

– Я хочу дать вам верное понятие о себе. Если бы я сейчас замолчала, вы бы сочли меня за рисующуюся, самовлюбленную девчонку. Но я не такова, потому продолжаю. Мы говорили о главном, что я ценю в себе. Это главное, пожалуй, можно назвать воображением. Мне многого не дано: я не умею доказывать, не умею жить, но воображение никогда мне не изменяло и не изменит.

– Мара, ты, наверное, устала с дороги, пойдем спать, – сказала Лена, вставая.

– Пойдем, но не спать! Я тебе ужасно много должна рассказать! – весело воскликнула Мара.

Напряженное выражение на ее лице сменилось новым, детски-лукавым и нежным. Простившись со всеми взрослыми – с папой особенно вежливо, – она подошла к нам.

– Вам скучно было все это слушать?

– Совсем нет! – в один голос ответили мы.

– Ну, скажи, Женя, что ты понял из моих слов? Я, между прочим, уверена, что ты все великолепно понял.

– Что вы не хотите долго жить, что вы умная…

– Браво! Еще?

– Что вы боитесь… – Женя замялся.

– Чего боюсь?

– Что вас посадят в клетку.

Лена сильно дернула его сзади за рукав.

– Идем, Мара, детям спать пора. Видишь, Женя уже бредит!

– Нет, это интересно!

– Идем, – повторила Лена, делая в нашу сторону большие глаза.

– Завтра вечером ты мне это объяснишь, Женя, – хорошо? Желаю вам чудных снов, мальчики.

Странные сны нам снились в эту ночь!

III

Когда мы на следующее утро вышли к чаю, мы не узнали вчерашней Мары. Серо-бледная, с крепко сжатыми губами, сидела она у стола, порывисто мешая свой кофе ложечкой. При виде нас она покраснела и молча протянула нам руку.

Обиделась ли она на Женю? Считает ли нас слишком маленькими?

Мы спросили у Лены.

– Днем она всегда такая. Только не подавайте вида, что заметили; она из-за этого способна уехать.

Странная сумасшедшая! Да вообще – сумасшедшая ли? Конечно, она не как все: курит одну папиросу за другой, вчера вечером не переставая говорила, сегодня не переставая молчит… Но где же пена у рта, дикие танцы, хохот, копыта, когти? Даже когтей у нее нет – Женя ошибся. Просто очень длинные ногти. Не совсем понятно тоже, почему она сегодня сидела за столом, когда этого терпеть не может? Разве ее кто-нибудь заставлял? И почему покраснела, здороваясь с нами?

К завтраку она не вышла. Напрасно все по очереди, не исключая папы, приглашали ее.

– Благодарю вас, мне не хочется есть.

– Но вы и утром ничего не ели. Разве можно жить одним черным кофе? Вы совсем ослабеете.

– Наоборот – чем меньше я ем, тем лучше себя чувствую.

Когда подали сладкое, мама послала нас с Женей еще раз позвать ее. Первым начал я.

– Мара, мама очень просит вас съесть сладкое.

– Какое сладкое?

– Как каждый день, такое же.

Тут вмешался Женя:

– Мама сказала, чтобы мы привели вас к столу. Мы сейчас едим компот, и вам еще много осталось.

– Слушайте, мальчики, – начала Мара, затеняя лицо руками, – скажите маме, что я очень благодарна ей, но никогда завтракать не буду. Ни сегодня, ни завтра, – никогда.

– Почему? – спросили мы в один голос.

– Вы когда-нибудь бывали совершенно сыты? Так сыты, что противно даже думать о еде?

Мы помолчали. Потом Женя сказал:

– Бывали, – один раз, на именинах у дяди Володи. Я тогда съел семь пирожных, а Кира девять.

– Отлично. Ну, а я всегда сыта, точно одна съела семь и девять пирожных.

– Да ну-у? – почтительно удивился Женя.

– Совершенно так. Поняли? Теперь подите и скажите это маме. И ради Бога, не возвращайтесь больше с этим!

Марины слова, в точности нами переданные, страшно рассмешили всех, кроме Лены.

– Очень странно смеяться над такой простой вещью, что человеку не хочется есть, – сказала она.

– Не в святые ли она собирается? – насмешливо спросил Андрей.

Лена, не отвечая, вышла из столовой. Мама с папой переглянулись.

До самого обеда Мара не показывалась.

– Я прямо не знаю, как с ней быть, – говорила мама Лене, – ведь это твоя подруга, ты должна же знать ее немножко.

– Я ее очень хорошо знаю, – не ее, а ее привычки. Она непременно будет обедать. При лампе она никого не стесняется.

За обедом – она обедала стоя – снова начался разговор о еде.

– Мне так неприятно доставлять вам беспокойство, – говорила она, пуская дым кольцами, – я бы так хотела объяснить вам, что питание – совершенно второстепенная вещь.

– Я и не утверждаю, что в нем весь смысл жизни, – улыбаясь, сказал папа.

– Значит, в этом мы сходимся. Но я скажу больше: еда – явление совершенно отрицательное. После обеда люди всегда глупеют. Разве сытому человеку придет в голову что-нибудь необыкновенное? Разве в минуту подъема человек думает о еде? Чем умнее человек, тем меньше он ест…

– Судя по тому, как мало вы кушаете, вы, должно быть…

– Андрей! – сердито воскликнула Лена.

Мара пожала плечами.

– Вы совершенно правы, – продолжала она спокойно, – и я могу привести вам много примеров.

– Пожалуйста.

– Но я этого не сделаю.

– Почему?

– Вспомните бисер и свиней!

– Благодарю вас!

Мама нагнулась к Андрею и что-то пошептала ему на ухо. Он покраснел и налил себе воды. Все замолчали.

Мара, давно отставившая тарелку, стояла, высоко подняв голову, – теперь кудри лежали у нее по плечам – и рассматривала свой дым.

Так кончился обед.

IV

– Мальчики, вы спите?

– Нет, не спим.

– Я пришла поговорить с вами.

Пахнуло дымом. На пороге темная, тонкая фигура Мары.

– Почему вы не спите?

– Кира рассказывает мне сказку.

– О чем?

– О колодце и девочке, которая по ночам не спит.

– Значит, обо мне?

Мара садится на мою постель.

– Нет: вы не девочка, вы большая.

– Я не большая! – тихо смеется она. – Я совсем маленькая, – как ты, как Женя.

– Вам семнадцать лет!

– Кто это тебе сказал?

– Лена.

– Лена не знает. Впрочем, я сама не знаю. Мне и семь, и семнадцать, и семьдесят.

– Значить, вы совсем старая? – доносится с другой кровати испуганный голосок Жени.

– Иногда. Сейчас я совсем маленькая. Кира, расскажи же мне свою сказку, – говорит она, помолчав.

– Вы будете смеяться.

– Нет, я не буду смеяться.

– Про что же мне рассказывать?

– То же самое, что Жене, – о колодце и девочке. Только, мальчики, говорите мне «ты», или я вам буду говорить «вы».

– Мы всем большим гостям говорим «вы».

– Я – маленькая.

Я приподнимаюсь на локте и тихонько трогаю ее локоны.

– Вы не рассердитесь, если я вам… тебе скажу одну вещь?

– Конечно, нет. Говори!

– Другие говорят, что ты сумасшедшая.

Мара молчит, потом берет мою руку – ту, что гладила ее по волосам.

– Значит, вы меня боитесь оба?

– Нет, ты совсем не страшная. Мы думали, ты с когтями и копытами, а ты просто большая девочка.

– Маленькая, – поправляет она.

– Почему же у тебя такое длинное платье?

– Платье – вздор. Впрочем, ты прав – оно ужасно длинное. Я бы хотела быть мальчиком!

– Fräulein нам рассказывала, что, когда вся земля затрясется, все мальчики будут девочки, а все девочки – мальчики, – задумчиво говорит Женя.

– Ты наверное это знаешь?

– Наверное.

– Это будет чудно! Ну что же, Кира, а сказка?

– Раз был один колодец – глубокий-глубокий; в нем была серебряная вода. И была еще одна маленькая… нет, большая девочка с золотыми кудрями.

– Ты говорил – с черными, – обиженно поправляет Женя.

– А теперь она с золотыми. Эта девочка никогда по ночам не спала, – все бегала, всюду рылась. Она была очень непослушная девочка. Ну вот, когда мама заснула, она выбежала в сад. А ночь была темная-темная, страшная-страшная. Она испугалась и стала кричать, но никто ее не слышал, потому что все спали. Тогда она еще больше стала кричать. И вдруг за ней кто-то затопал. Она не знала, что это добрый медведь, и побежала. Бежала, бежала и – бух в колодец. А вода в нем была серебряная.

– А потом? – спросила Мара.

– Потом – не знаю. Я еще не выдумал.

– Это прекрасная сказка. Твоя девочка очень похожа на меня, – я тоже никого не слушаюсь и тоже не сплю по ночам.

– Что же ты делаешь?

– Читаю, пишу, курю, хожу по комнате.

– А тебе не страшно ночью?

– Иногда страшно, – когда я забываю о своем сердечке. Это мой талисман. Мне его подарил один человек, когда мне было одиннадцать лет. С тех пор я с ним не расстаюсь.

– Что это – талисман?

– Вещь, которая бережет от несчастья. Пока на тебе талисман, ты не утонешь, не наделаешь глупостей. Я недавно сделала страшную глупость.

– Какую?

– Я не знаю, поймете ли вы… Нет, конечно, поймете! Дело в том, что один человек читал мне чудные стихи и говорил, что он их сам сочинил. Мне они ужасно нравились, и я сделалась невестой этого человека.

– Как невестой? Ведь ты маленькая!

– Это было ужасной глупостью. Во-первых, я маленькая, а во-вторых, это были не его стихи, а чужие. Он мне все выдумывал. Я сказала ему, что презираю его, и уехала.

– К нам?

– Да.

– А он за тобой не приедет?

– Пусть попробует! Я ему покажу! – сердито воскликнула Мара, и я видел, как вздрогнули ее тонкие ноздри.

– Ты на него очень сердишься? – спросил Женя.

Она встала с постели и несколько раз прошлась по комнате. Потом, наклонясь над Женей, спросила:

– Представь себе, что человек, которого ты любишь и в которого веришь, ну, Люся или Лена, – тебя обманул. Что бы ты ему сказал?

– Что это очень плохо!

– Понимаешь, если бы этот человек прямо сказал мне: «Это прекрасные стихи, но писал их мой товарищ», – я бы тогда не сердилась. Но сказать, что сочинил их он, и знать, что я люблю его за чужие стихи, – какая гадость! Я бы хотела, чтобы он уехал в Америку!

– Я тоже хочу в Америку, – сказал я.

– Зачем?

– Так… Интересно на корабле. Ты когда-нибудь ездила на корабле?

– На воздушном.

– Разве есть воздушные корабли?

– Конечно, есть. Мы еще с вами поедем!

– Правда? Когда?

– Как-нибудь вечером. Послезавтра, кажется, будет новолуние – это лучшее время для такой поездки.

– Ты нарочно это говоришь?

Сердце мое забилось.

– Я говорю вполне серьезно. Царь луны, мальчик-месяц – мой большой друг. У него много воздушных кораблей, и он с удовольствием даст мне один.

– Он добрый?

– Очень добрый. Послезавтра вы о нем узнаете.

Комната мало-помалу наполнялась дымом. Мара курила не переставая. То и дело трещал, открываясь и закрываясь, металлический портсигар, то и дело чиркала спичка. Окруженная облаком дыма и сиянием коротких пышных кудрей, это была уже не Ленина подруга Мара, которая утром краснела и за обедом спорила с папой…

– Мара, – сказал я тихо, – я знаю, кто ты.

– Кто?

Ее блестящие глаза пристально взглянули в мои.

– Ты – волшебница. Правда, Женя?

– Правда!

– Догадались? Как я рада! Я сразу увидела, что вы меня поймете. Как же вы это узнали?

– Ты знакома с мальчиком-месяцем…

– Ты так легко ходишь!

– У тебя такие глаза, такое сердечко…

– И такие волосы…

– Ты по ночам не спишь, ты ничего не ешь, у тебя…

– Ты такая чудная!

– Мальчики мои! Ты, Кира, – золото, ты, Женя, – бриллиант! Нет, вы оба – аметистовые сердечки, как у меня на шее!

– А другие знают, что ты волшебница?

– Никто не знает!

– Даже Лена?

– И она не знает, – только вы, мои золотые, серебряные мальчики! Недаром у вас аквамариновые глаза! Это такой драгоценный камень, цвета морской воды.

– Ты любишь море?

– Вы любите стихи, да? Ну, слушайте:

 
Пока огнями смеется бал,
Душа не уснет в покое.
Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!
 
 
В круженье вальса, под нежный вздох
Забыть не могу тоски я.
Мечты иныя мне подал Бог:
Морские они, морские!
 
 
Поет огнями манящий зал,
Поет и зовет, сверкая.
Но душу Бог мне иную дал:
Морская она, морская![19]19
  Это стихотворение Марины Цветаевой было опубликовано в ее сборнике «Волшебный фонарь».


[Закрыть]
 

Мара кончила.