Текст книги "Одноколыбельники"

Имя морское, душа морская, – может быть, она русалка?

– Ты русалка, Мара?

– Я все, – и волшебница, и русалка, и маленькая девочка, и старуха, и барабанщик, и амазонка, – все! Я всем могу быть, все люблю, всего хочу! Понимаете?

– Конечно, ты – волшебница!

– Закройте глаза!

Когда мы их открыли, – она уже исчезла.

Часы в гостиной пробили двенадцать.

V

Снова ночь, снова вспыхивающий огонек папиросы, снова моя рука в спутанных волосах волшебницы Мары. Лица ее не видно; от всей Мары – только голос. Три перекликающихся голоса в темноте.

– Кира, что, по-твоему, – старость?

– Это когда ходят с палкой, надевают очки и кашляют. Все лицо в складочках, и после каждого слова: «э-э-э».

– А по-твоему, Женя?

– Это когда мальчик растет, растет и вдруг седой станет, и у него уж внуки.

– Ты бы хотел быть старым?

– Нет, старому страшно. Идет, ничего не видит и раз – под конку! А ты бы хотела быть старой?

– Тоже нет. Сейчас мне семнадцать лет и я все могу. Хочется лезть на дерево – лезу, кататься по ковру – катаюсь. Мне все позволено. Но представь себе пожилую даму, лезущую на дерево, – нелепо, правда?

Мы расхохотались.

– Вот видите, вам смешно. А по-настоящему это не смешно, а ужасно. Положим, я живу все дальше и дальше. Мне уже не семнадцать, а двадцать семь, а тридцать семь, а сорок семь лет. Обо мне говорят уже не «молодая девушка», а «пожилая дама». От меня требуют разумного поведения, спокойного взгляда на жизнь, знания ее. А в глубине я все тот же сорванец, та же семнадцатилетняя, с тем же сердцем и той же душой. Я прекрасно знаю, что кататься по полу со старым лицом – нельзя, невозможно, нелепо, смешно. Мне приходится сдерживать себя, изменять настоящей себе из-за этого старого лица, – быть почтенной дамой, над которой я сама смеюсь. Это ужасно, ужасно!

– Ты, наверное, уж скоро будешь старой?

– Лет через десять, – то есть не старой, а среднего возраста. Это еще хуже… Впрочем, довольно об этом!

Она вздохнула и положила голову рядом с моей на подушку. Мне вдруг захотелось ее утешить.

– Ты – волшебница, а волшебницы всегда молодые и красивые. Я читал в сказках.

– И у тебя ведь волшебная палочка, – добавил Женя.

Мара слегка приподняла голову, мягко щекоча меня по щеке волосами.

– Какие вы оба умные! Конечно, я не могу состариться. Я только пошутила, я ничего не боюсь. Довольно об этом! Будем говорить о веселом. Расскажите мне что-нибудь страшно глупое!

– Мы про глупое ничего не знаем, – с достоинством ответил Женя.

– Мы, когда были маленькие, очень много говорили глупостей, но теперь мы все позабыли, – отозвался я.

– Жалко! Ну, тогда другое. Ты, Кира, начни что-нибудь рассказывать, потом будет продолжать Женя, за Женей я. Начинай, Кира!

– Когда один человек играл на рояле, у него сломался палец. Он пошел на улицу и схватил одного другого человека за руку и оторвал у него палец. Тот разозлился и пошел к городовому. Тогда тот, с роялем, тоже оторвал у городового палец. Городовой заплакал, и другой человек тоже. И вот они плакали, плакали, плакали…

– Довольно! Женя, дальше!

– И вот они плакали, плакали, и вокруг них уже было целое озеро. Против городового жила одна девочка. Она выбросила свои калоши из окна, потому что они ей надоели. А ей как раз нужно было ехать на бал. Вот она вышла на улицу и видит: всюду вода, все извозчики потонули, и от домов – одни крыши. Как же теперь без калош?

– Довольно, Женя! Я продолжаю. – Тут она вспомнила, что ее няня всегда сравнивала ее губы с калошами. Она страшно обрадовалась, вытянула губы, и – представьте себе! – вместо калош получился целый мост. Было уже поздно, бал уже давно начался – пришлось бежать по собственными губам. В замке уже звенела музыка. Сияли все люстры, кружились пары… Она вбегает в залу и – о ужас! – громкий смех! Оглядывается, за ней тащится весь мост! Продолжай, Кира!

– Тогда она подняла мост, как слон хобот, и начала всех им бить, и скоро все убежали. Она осталась одна и до утра танцевала. – Все!

– Прекрасный рассказ! – воскликнула Мара. – А вы еще думали, что все это забыли. Нет, глупостей нельзя забывать. Только в них спасенье!

– Но ты сама ведь умная? – спросил Женя.

– Только умные люди делают настоящие, самые глупые глупости. Ты сейчас поймешь. Положим, что как-нибудь утром мама скажет тебе: «Бегай, играй, гуляй целый день, только не учись!»

– Мама так не скажет! – мгновенно вставил я.

– Представь себе такое чудо. Бывают же чудеса!

– Бывают: я раз утром нашел у себя в постели шоколадку. Как она туда попала, совсем не знаю!

– Вот видишь! Итак, мама позволила тебе целый день ничего не делать. Ты вышел на двор, погнался за соседской кошкой, порыл колодец, залез к Каштану в будку, попробовал в сарае испорченный велосипед, – словом, взял от свободы все, что мог. И вот ты вернулся домой, пить чай.

– Мне чая не дают, только по воскресеньям, и то с молоком.

– Хорошо. Ты выпил свое молоко и опять побежал играть. Опять роешь колодец, подманиваешь кошку и т. д. В этом кончается день. На другое утро мама вдруг запрещает тебе выходить из комнаты, ты должен сидеть и учиться. Только вечером тебе удается поиграть на дворе. Когда же веселей играть – после целого дня игры или целого дня учения?

– Если я целый день буду учиться, я умру. Это доктор сказал.

– Или сойдешь с ума, – это говорю я. – Да, к чему я тебе рассказывала всю эту скучную историю?

– Я не знаю.

– И я тоже не знаю. Иногда мелькнет какая-нибудь мысль, попробуешь подтвердить ее примером, и кончено – исчезла! Это все равно, что, идя куда-нибудь на елку, заходить по дороге во все дома, где тоже елка. В конце концов забываешь, куда шел. Положим…

– Ты все время говоришь «положим».

– «Положим» – то же самое, что «представь себе». Жизнь так скучна, – ты скоро в этом убедишься, – что все время нужно представлять себе разные вещи. Впрочем, воображение тоже жизнь. Где граница? Что такое действительность? Принято этим именем называть все, лишенное крыльев, – принято мной, по крайней мере. Но разве Шенбрунн[20]20
  Замок в Австрии (в западной части Вены). В этот замок маленький сын Наполеона был вывезен матерью в 1814 году.


[Закрыть] – не действительность? Камерата, герцог Рейхштадтский[21]21
  Герцог Рейхштадтский – сын Наполеона (1811–1832). Родился во втором браке Наполеона с Марией Луизой Австрийской в Париже (в Тюильри). Сразу после рождения был провозглашен наследником империи. Наполеон дважды отрекался от престола в пользу сына (второй раз – после поражения в битве под Ватерлоо). Но в 1814 году победившие союзники объявили Бонапартов низложенными, и сын Наполеона был лишен всех наследственных прав – законным монархом Франции был объявлен Людовик ХVIII. Сын Наполеона тяготился австрийским двором, чувствовал себя там пленником. Он изучал военное дело, мечтал о славе (он считался на военной службе), но был очень болезненным юношей и умер от туберкулеза в 21 год. Вокруг этой преждевременной смерти ходили темные слухи. Марина Цветаева с ранней юности была потрясена его судьбой.


[Закрыть]… Ведь был же момент, когда она, бледнея, поднесла к губам его руку! Ведь все это было! Господи, Господи!

– Ты, когда была маленькая, тоже все время представляла разные вещи?

– С самого дня рождения!

– И тоже так много говорила?

– Мое первое слово было – «гамма»[22]22
  Подробный рассказ об этом – в большом мемуаре Марины Цветаевой «Мать и музыка».


[Закрыть]. Поэтому мама вообразила, что из меня выйдет по крайней мере Рубинштейн[23]23
  Рубинштейн Антон Григорьевич (1829–1894) – известный пианист, композитор, дирижер.


[Закрыть]. Семи лет меня отдали в музыкальную школу. Что это было! Дома – два часа у рояля, в школе – два часа… Когда меня оставляли одну, я мгновенно слезала с табуретки и делала реверанс воображаемой публике. Я так хотела славы! Теперь это прошло. В нашей школе устраивались музыкальные вечера, на которых присутствовали родители учащихся. Как я помню свое первое выступление! Мне надели розовое платье с широким поясом, завязали в волосы бант и отмыли пемзой чернила с пальцев. На извозчике я, при свете фонарей, перечитывала программу, где на первом месте стояло мое имя. Наконец мы приехали. Я сразу побежала в темный класс и, не снимая перчаток, сыграла свою пьеску. Публика понемногу собиралась. Гул голосов, смех. У входа на эстраду уже стояла Женя Брусова, звезда нашей школы. С ней я должна была играть в четыре руки. Мне было семь лет, ей лет семнадцать-восемнадцать. Я играла плохо, она чудно. Я ее обожала. Наконец – третий звонок. Занавес поднимается. Я вбегаю по лесенке на эстраду, делаю реверанс. Сколько людей! И как они все на меня смотрят! Сажусь. Женя пододвигает табуретку со мной к роялю. Оправляю платье. Женя шепчет: «Только не спеши! Ну, раз, два, три!» Мы начинаем. Все идет хорошо: я нигде не ошибаюсь, не тороплюсь, – скоро уж вторая часть. Вдруг – смех, все громче, громче… Я смотрю на Женю: у нее как-то странно дрожат губы. Что же это такое? Тут я заметила, что с первого такта считала вслух: «раз и, два и, три и, четыре и» – как дома и на уроке. Поняв это, я замолчала. Смех быстро затих. Но когда я делала прощальный реверанс, все лица улыбались.

– А потом? – спросили мы в один голос.

А потом меня с лесенки подхватил директор, подбросил в воздух и сказал: «Молодец, Мара!» Я побежала к маме, она смеялась. Все смеялись и поздравляли меня. К концу вечера у меня слипались глаза. Когда мы с мамой одевались, в переднюю вошел директор, положил мне в муфту руку и вынул оттуда яблоко. – «Что это у тебя, Марочка, в муфте яблоки растут?» Я отлично поняла, что это он сам положил туда яблоко, но стеснялась сказать. – «Отвечай же, Мара!» – строго сказала мама. Но я упорно не поднимала головы. Тут меня выручила Женя. – «Мара, наверное, сейчас седьмой сон видит!» И, нагнувшись, поцеловала меня. Потом мы с мамой сели в санки и поехали по тихим снежным переулкам.

– А яблоко ты съела?

– Конечно, тут же!

– А что теперь с Женей?

– Не знаю. Десяти лет я уехала за границу и больше не возвращалась в школу.

– Ты ее и теперь любишь?

– Да, как все прошлое!

– Расскажи еще!

– Вот другой случай, тоже смешной. Мне тогда было четыре года. Мы с мамой пришли в гости к моей крестной в чудный дом, заставленный старинной мебелью, пальмами, зеркалами… На столах лежали дорогие безделушки и конфеты, на полу – белые медведи в виде ковров. (Помню, как я целовала одного прямо в морду!) После чая мама отпустила меня погулять по комнатам. – «Только ничего не трогай на столе! Не будешь?» – «Не буду!» – «Ну, иди!» – Я пошла. Я, маленькая, была очень серьезная и неподвижная, с большой головой и волосами до бровей. Ну, иду, рассматриваю вещи, ничего не трогаю. Вдруг – кресло. Раз оно не на столе, его можно тронуть. Тронула, обхватила, потащила. Тащу через все комнаты, – раскраснелась, запыхалась. Ставлю прямо перед мамой. – «Ты зачем его принесла?» – «Оно не на столе было». – Общий хохот. Прощаясь, крестная сказала мне: «Приходи к нам, Марочка, комнаты у нас просторные, конфет много».

– «Да, – серьезно ответила я, – комнаты-то и у нас просторные, только конфеты у мамы заперты».

– Твоя мама всегда запирала конфеты?

– К несчастью, да. Но как-то раз к нам приехала одна мамина знакомая и привезла нам три шоколадных яйца. Мы с Адей, – это мой брат, – сразу съели свои, а Аля, – моя маленькая сестра, – побоялась огорчить маму и не съела. Приезжает мама. Няня ей еще в передней успела что-то рассказать про яйца. – «Ну, дети, покажите мне шоколадные яйца!» Мы стоим рядом. Аля за спиной передает Аде свое яйцо. «Вот!» – «А твое, Мара?» – Адя мгновенно прячет его за спину и передает мне. Я храбро показываю. – «Дай-ка его мне на минутку!» Кончено, – бедная Аля! Мама сначала очень рассердилась, а потом смеялась и хвалила Алю.

– Аля тоже была с большой головой?

– Нет, с маленькой. Она была совсем другая – веселая, ласковая, приветливая, всем улыбалась, ко всем шла. Когда ей было три года, она снималась. Сама положила ногу на ногу, сложила руки, улыбнулась и спросила фотографа: «Хорошо?» Но она ужасно часто плакала. Чуть подадут суп, сейчас «и-и-и». Мама – упрашивать: «Аленька, милая, золотая!» – «Аинька не хочет». (Она сама себя звала Аинькой.) «Ну, одну ложку! Ну, ради мамы!» – «И-и-и». – Или мы что-нибудь отнимем у нее, сейчас – к маме. Идет по лестнице – «и-и-и», – в зале и гостиной уже тише (нужно же беречь голос!), а как подойдет к маминой двери, сразу изо всех сил.

– Она хитрая была!

– А вы не хитрые?

– Тоже хитрые. Мара, я у тебя хочу одну вещь попросить.

– Какую?

– Хочешь быть моей сестрой?

– И моей тоже!

– Нет, одной моей! Я первый сказал. Правда, Мара, я первый сказал?

– Правда, Кира, но я все-таки не согласна.

– Почему?

– Если я буду твоей сестрой, мне придется читать тебе нравоучения, заставлять тебя мыть руки, не позволять на прогулках водить пальцем по заборам… Ты меня в конце концов разлюбишь. Когда ты через несколько лет прочтешь «La princesse lointaine» («Принцесса Греза», пьеса Эдмона Ростана), ты меня поймешь.

– Какая это princesse?

– Лучшая из всех, – лучше Спящей красавицы, лучше Золушки и всех других. У меня к вам одна просьба, мальчики: каждый вечер молитесь о здоровье и долгой жизни Ростана[24]24
  Эдмон Ростан (1868–1918) – французский поэт и драматург, автор знаменитой пьесы «Сирано де Бержерак» и многих других пьес.


[Закрыть]. Это принц, который нашел эту принцессу.

– Где?

– В замке Триполи, на берегу моря. Он, кроме нее, нашел еще одного принца, – сына Наполеона, герцога Рейхштадтского[25]25
  Имеются в виду две пьесы Эдмона Ростана – «Принцесса Греза» и «Орленок».


[Закрыть].

– Я про Наполеона знаю. Он все у всех отнял, а потом его посадили на остров, и он умер.

– Он был герой! Мученик славы! Молитесь и за него, мальчики. За него и за его сына – Наполеона II.

– Он тоже воевал?

– Нет. До четырех лет он жил во Франции, катался в колясочке, запряженной козами, сидел у Наполеона на коленях. По вечерам французская няня пела ему песни. А потом проклятые австрийцы увезли его к себе. Он не хотел уезжать из дворца. – «Когда папы нет, я здесь хозяин!» Хватался за портьеру, плакал. Но его все-таки увезли. А через год англичане обманом взяли Наполеона в плен. Он на своем острове все время думал о сыне, тосковал о нем. Маленький Наполеон тоже не мог забыть своего отца. Хотя ему было четыре с половиной года, он упорно не хотел говорить по-немецки, и учитель прямо не знал, что с ним делать.

– Совсем как с нами! – вырвалось у меня.

– Потом он, конечно, выучился, но всю жизнь, до самой смерти, был в душе сыном Наполеона и французом.

– Он давно умер?

– Давно, почти сто лет тому назад. Он умер от тоски по Франции, юный, прекрасный, в печальном Шенбруннском замке. Вы будете за него молиться?[26]26
  Пьеса «Орленок» – о трагической судьбе сына Наполеона. В свои 16–17 лет Марина Цветаева целый год переводила «Орленка», почти неотрывно напряженно живя в мире этой пьесы: «Марина, забыв обо всем на свете, день за днем и часто глубоко в ночь кидалась в бой несходства двух языков, во вдохновенное преодоление трудностей ритма и рифмы. Любимейший из героев, Наполеон II, воплощался силой любви и таланта, труда и восхищенного сердца, – в тетрадь. Перевоплощался из французского языка – в русский. Все более кованый, с каждым днем зревший стих наполнял ее волнением. Встав, она шла ко мне: «Кончила акт! Послушай!» (…) Ревниво оберегала она и само дело перевода от случайных глаз и слухов». (Анастасия Цветаева. Воспоминания. 1995. С. 285–286) – Эта «ревность» была так сильна, что, после того, как Марина узнала, что к этим так любимым ею строкам уже прикасались «чужие руки» (уже существовал перевод «Орленка» Щепкиной-Куперник) – она в неудержимом молодом порыве уничтожила свой перевод. Одна только сестра Ася услышала эти «кованые, с каждым днем все зревшие стихи» – это необратимая потеря для всех читателей М. Цветаевой.


[Закрыть]

– Да, и за ту принцессу, и за принца Ростана, который их обоих нашел. Будем молиться, Женя?

– Да, три поклона за каждого.

– Сделайте это сейчас, милые!

У каждой кроватки по белой склоненной фигурке. Два детских голоса:

– Упокой, Господи, душу той принцессы…

– Упокой, Господи, душу Наполеона и его сына, маленького Наполеона…

– Дай, Господи, здоровье и долгую жизнь принцу Ростану…

На коленях третья фигурка – темная. В темноте третий голос:

– Упокой, Господи, душу Наполеона II, короля Римского, принца Пармского, герцога Рейхштадтского…

Там, где молятся трое…

VI

Дорогие мальчики!

Вы сейчас спите и не знаете, как неблагодарно и неблагородно поступит с вами ваша Мара. Эти две ночи с вами дали мне больше, чем два года в обществе самых умных и утонченных людей. Чего я хочу от жизни? Безумия и волшебства.

С первого взгляда вы признали во мне сумасшедшую, вглядевшись пристальнее – волшебницу.

У меня нет дороги. Столько дорог в мире, столько золотых тропинок – как выбирать?

У меня нет цели. Идти к чему-нибудь одному, хотя бы к славе, значит отрешиться от всего другого. А я хочу – всего! До встречи с вами я бы сказала: у меня нет друзей. Но теперь они есть. Больше, чем друзья! Так, как я вас люблю, друзей не любят. У меня к вам и обожание, и жалость. Да, я жалею вас, маленькие волшебные мальчики, с вашими сказками о серебряных колодцах и златокудрых девочках, которые «по ночам не спят». Златокудрые девочки вырастают, и много ночей вам придется не спать из-за того, что вода в колодцах всегда только вода.

Сейчас шесть часов утра. Надо кончать. Я не простилась с вами, потому что слишком вас люблю.

Мара.

Р. S. Не забывайте каждый вечер молиться о маленьком Наполеоне!

Конец.

Марина Цветаева

 
Дети – это взгляды глазок боязливых,
Ножек шаловливых по паркету стук,
Дети – это солнце в пасмурных мотивах,
Целый мир гипотез радостных наук.
 
 
Вечный беспорядок в золоте колечек,
Ласковых словечек шепот в полусне,
Мирные картинки птичек и овечек,
Что в уютной детской дремлют на стене.
 
 
Дети – это вечер, вечер на диване,
Сквозь окно, в тумане, блестки фонарей,
Мерный голос сказки о царе Салтане,
О русалках-сестрах сказочных морей.
 
 
Дети – это отдых, миг покоя краткий,
Богу у кроватки трепетный обет,
Дети – это мира нежные загадки,
И в самих загадках кроется ответ!
 

 
– «Herr Володя, глядите в тетрадь!»
– «Ты опять не читаешь, обманщик?
Погоди, не посмеет играть
Nimmer mehr[27]27
  Никогда (нем.).


[Закрыть] этот гадкий шарманщик!»
 
 
Золотые дневные лучи
Теплой ласкою травку согрели.
– «Гадкий мальчик, глаголы учи!»
– О, как трудно учиться в апреле!..
 
 
Наклонившись, глядит из окна
Гувернантка в накидке лиловой.
Fraulein Else[28]28
  Барышня Эльза (нем.).


[Закрыть] сегодня грустна,
Хоть и хочет казаться суровой.
 
 
В ней минувшие грезы свежат
Эти отклики давних мелодий,
И давно уж слезинки дрожат
На ресницах больного Володи.
 
 
Инструмент неуклюж, неказист:
Ведь оплачен сумой небогатой!
Все на воле: жилец-гимназист,
И Наташа, и Дорик с лопатой,
 
 
И разносчик с тяжелым лотком,
Что торгует внизу пирожками…
Fraulein Else закрыла платком
И очки, и глаза под очками.
 
 
Не уходит шарманщик слепой,
Легким ветром колеблется штора,
И сменяется: «Пой, птичка, пой»
Дерзким вызовом Тореадора.
 
 
Fraulein плачет: волнует игра!
Водит мальчик пером по бювару.
– «Не грусти, lieber Junge[29]29
  Любимый мальчик (нем.).


[Закрыть], – пора
Нам гулять по Тверскому бульвару.
 
 
Ты тетрадки и книжечки спрячь!»
– «Я конфет попрошу у Алеши!
Fraulein Else, где черненький мяч?
Где мои, Fraulein Else, калоши?»
 
 
Не осилить тоске леденца!
О, великая жизни приманка!
На дворе без надежд, без конца
Заунывно играет шарманка.
 

 
Он был синеглазый и рыжий,
(Как порох во время игры!),
Лукавый и ласковый. Мы же
Две маленьких русых сестры.
 
 
Уж ночь опустилась на скалы,
Дымится над морем костер,
И клонит Володя усталый
Головку на плечи сестер.
 
 
А сестры уж ссорятся в злобе:
«Он – мой!» – «Нет – он мой!» – «Почему ж?»
Володя решает: «Вы обе!
Вы – жены, я – турок, ваш муж».
 
 
Забыто, что в платьицах дыры,
Что новый костюмчик измят.
Как скалы заманчиво-сыры!
Как радостно пиньи шумят!
 
 
Обрывки каких-то мелодий
И шепот сквозь сон: «Нет, он мой!»
– «Домой! Ася, Муся, Володя!»
– Нет, лучше в костер, чем домой!
 
 
За скалы цепляются юбки,
От камешков рвется карман.
Мы курим – как взрослые – трубки,
Мы – воры, а он атаман.
 
 
Ну, как его вспомнишь без боли,
Товарища стольких побед?
Теперь мы большие и боле
Не мальчики в юбках, – о нет!
 
 
Но память о нем мы уносим
На целую жизнь. Почему?
– Мне десять лет было, ей восемь,
Одиннадцать ровно ему.
 

 
Повсюду листья желтые, вода
Прозрачно-синяя. Повсюду осень, осень!
Мы уезжаем. Боже, как всегда
Отъезд сердцам желанен и несносен!
 
 
Чуть вдалеке раздастся стук колес, —
Четыре вздрогнут детские фигуры.
Глаза Марилэ не глядят от слез,
Вздыхает Карл, как заговорщик, хмурый.
 
 
Мы к маме жмемся: «Ну зачем отъезд?
Здесь хорошо!» – «Ах, дети, вздохи лишни».
Прощайте, луг и придорожный крест,
Дорога в Хорбен… Вы, прощайте, вишни,
 
 
Что рвали мы в саду, и сеновал,
Где мы, от всех укрывшись, их съедали…
(Какой-то крик… Кто звал? Никто не звал!)
И вы, Шварцвальда золотые дали!
 
 
Марилэ пишет мне стишок в альбом,
Глаза в слезах, а буквы кривы-кривы!
Хлопочет мама; в платье голубом
Мелькает Ася с Карлом там, у ивы.
 
 
О, на крыльце последний шепот наш!
О, этот плач о промелькнувшем лете!
Какой-то шум. Приехал экипаж.
– «Скорей, скорей! Мы опоздаем, дети!»
 
 
– «Марилэ, друг, пиши мне!» Ах, не то!
Не это я сказать хочу! Но что же?
– «Надень берет!» – «Не раскрывай пальто!»
– «Садитесь, ну?» и папин голос строже.
 
 
Букет сует нам Асин кавалер,
Сует Марилэ плитку шоколада…
Последний миг… – «Nun, kann es losgehn, Herr?»[30]30
  «Так можно отправляться, господин?» (нем.)


[Закрыть]
Погибло все. Нет, больше жить не надо!
 
 
Мы ехали. Осенний вечер блек.
Мы, как во сне, о чем-то говорили…
Прощай, наш Карл, шварцвальдский паренек!
Прощай, мой друг, шварцвальдская Марилэ!
 

 
Нежен первый вздох весны,
Ночь тепла, тиха и лунна.
Снова слезы, снова сны
В замке сумрачном Шенбрунна.
 
 
Чей-то белый силуэт
Над столом поникнул ниже.
Снова вздохи, снова бред:
«Марсельеза! Трон!.. В Париже…»
 
 
Буквы ринулись с страниц,
Строчка-полк. Запели трубы…
Капли падают с ресниц,
«Вновь с тобой я!» шепчут губы.
 
 
Лампы тусклый полусвет
Меркнет, ночь зато светлее.
Чей там грозный силуэт
Вырос в глубине аллеи?
 
 
…Принц австрийский? Это роль!
Герцог? Сон! В Шенбрунне зимы?
Нет, он маленький король!
– «Император, сын любимый!
 
 
Мчимся! Цепи далеки,
Мы свободны. Нету плена.
Видишь, милый, огоньки?
Слышишь всплески? Это Сена!»
 
 
Как широк отцовский плащ!
Конь летит, огнем объятый.
«Что рокочет там, меж чащ?
Море, что ли?» – «Сын, – солдаты!»
 
 
– «О, отец! Как ты горишь!
Погляди, а там направо, —
Это рай?» – «Мой сын – Париж!»
– «А над ним склонилась?» – «Слава».
 
 
В ярком блеске Тюильри,
Развеваются знамена.
– “Ты страдал! Теперь цари!
Здравствуй, сын Наполеона!”
 
 
Барабаны, звуки струн,
Все в цветах… Ликуют дети…
Все спокойно. Спит Шенбрунн.
Кто-то плачет в лунном свете.
 

 
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
 
 
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас,
Везде, везде всё пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
 
 
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана
Как там, в покинутой Москве.
 
 
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
 
 
Там чей-то взор печально-братский.
Там нежный профиль на стене.
Rostand, и мученик Рейхштадтский,
И Сара – все придут во сне!
 
 
В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль, как прежде, глубока.
 

Париж, июнь 1909