Текст книги "Ты все, что у меня есть"

Короче, Женя победил – меня закрыли в палате для буйных на пятом этаже. Стены и потолок обиты войлоком, решетка на окне, глазок в железной двери, милиционер за ней… Это было все, чем мне мог помочь доктор.

Приехавший назавтра Кравченко был в шоке, никак не мог поверить, что я убила человека. Правда, узнав, кого именно, удивляться перестал. Он подолгу топтался под моим окном, а я рыдала в голос, не имея возможности прикоснуться, даже просто поговорить… Женя назначил мне какие-то препараты, от которых я впадала в забытье, но ненадолго. Приезжал следователь, задавал вопросы, я с трудом понимала, что он от меня хочет. Женя настоял на своем присутствии во время допросов, опасаясь, что я снова замкнусь, впаду в прострацию. К счастью, следователь оказался человеком неглупым и без предубеждений, старался вникнуть в суть произошедшего, разобраться, понять… Он пытался помочь мне доказать, что я защищалась, а вовсе не строила планов хладнокровного убийства. Мне пришлось рассказать ему все… Теперь это уже ничего не значило.

После этого разговора следователь неожиданно спросил:

– Может, у вас есть просьбы ко мне?

– Разрешите мне увидеть мужа… хоть на пять минут, пожалуйста…

– Хорошо, я свяжусь с капитаном.

Я не спала всю ночь, сидела на окне, глядя на улицу, я решилась на разговор с Кравченко, чтобы потом, на суде, ему не было противно смотреть мне в глаза, чтобы он все знал и был ко всему готов. Пусть решит сейчас, как ему быть со мной, и хочет ли он этого. И если только Леха скажет, что я нужна ему, то я смогу перенести все – и суд, и приговор, и срок, который мне дадут. Только бы муж простил меня…

Он примчался с утра, едва только больница начала жить обычной жизнью. Милиционер открыл дверь палаты, и в проеме вырос мой муж, закрыв собой весь просвет. Милиционер предупредил:

– Товарищ капитан, я должен каждые десять минут смотреть в глазок…

– Лейтенант, вы считаете, что она и меня – ложкой? – изумился Леха.

– Нет, – смутился он, – просто так положено…

– Все, свободен, лейтенант! Закрой дверь! – скомандовал Кравченко.

Леха шагнул ко мне, поднял на руки, прижал к себе. Я плакала, уцепившись руками за его шею и капая слезами на погон.

– Успокойся, родная, не плачь! Все нормально, я тебя не брошу, мы уже всех знакомых подняли, Рубцов дошел до главного военного прокурора области. Я вытащу тебя отсюда, ты только держись, хорошо?

Я понемногу успокоилась, уперлась в его грудь руками:

– Отпусти меня. Мне нужно очень многое тебе рассказать, но, пока ты меня держишь, я не смогу.

Он осторожно поставил меня на пол, сел на койку, я отошла к окну, отвернувшись, чтобы не видеть Лехиного лица, и выложила все, как перед смертью. И сразу мне стало так безразлично, спокойно, словно я сбросила непосильную ношу… На плечи мне легли руки, такие знакомые, теплые… Я чувствовала Лехино дыхание в своих волосах, потом он развернул меня и, глядя в глаза, тихо сказал:

– Господи, ласточка, как ты могла столько времени держать в себе такое? Разве же можно переживать это в себе, молча? Почему не сказала мне?

– Я боялась, – пряча глаза, прошептала я.

– Никогда, слышишь, никогда не смей бояться меня! Разве я не понял бы? Я знаю тебя не один день, знаю лучше, чем кто-то еще! Дурочка моя, да я горжусь тем, что ты сделала, я никому не дам обвинить тебя. Я найду лучшего адвоката, ты выйдешь отсюда, и у нас все будет хорошо, ты веришь мне, Марьянка? – он легонько встряхнул меня.

– Леша, Леша, ну, почему ты такой? Я так перед тобой виновата…

– Прекрати! – перебил он. – В чем ты виновата? В том, что этот урод не совладал со своей придурью? А если бы он убил тебя? Что тогда осталось бы делать мне? Пристрелить его и самому застрелиться? Как я жил бы без тебя? Мне важно только то, что ты рядом, я могу обнять тебя, и больше знать ничего не хочу. Ты все, что у меня есть, и не надо ничего больше, только это.

Виноватое лицо лейтенанта, показавшееся в дверном проеме, напомнило о том, что время вышло…

– Товарищ капитан…

– Да, сейчас, – он коснулся губами моих, погладил по голове и вышел – большой, надежный, любимый…

Кравченко на самом деле поставил на уши весь город, весь гарнизон, всех друзей, каких только смог. Меня так и не перевели в СИЗО, оставив под наблюдением психиатра. Женя помогал, часами просиживал у меня, разговаривая обо всем, старался не дать скатиться к прежнему состоянию. Кравченко пускали ко мне раз в две недели, он поддерживал меня, как мог. Он сильно похудел, в волосах стало больше седины, но это только добавило ему привлекательности в моих глазах. Во время этих свиданий я не могла оторваться от мужа, все смотрела на него, гладила, прижималась к нему. Даже охранявшие меня милиционеры прониклись к нам сочувствием и не очень досаждали заглядыванием в глазок. Обсуждал мои дела Леха только с Лешим, который так и не признался, что был в курсе моей истории. Хранить секреты Костя умел.

Судили меня в начале января, на заседания возили прямо из больницы, и всегда рядом был Леха. Я видела его, и мне было легче. И в зале суда он смотрел только на меня, поддерживая своим взглядом, только на меня, не видя и не слыша никого. И я тоже видела только своего любимого, только ему я рассказывала все, что произошло, так научил меня Женя, предвидя, что это будет самым тяжелым испытанием.

– Выбери человека, которому доверяешь, отключись от всего и говори только с ним, – наставлял меня Женя, и я послушно кивала, удивляясь про себя – как это «выбери», когда вот он, мой единственный человек, которому я верю безгранично, мой Леха, мой Кравченко. Муж.

Все это вместе помогло мне пережить суд. Меня оправдали, и это было для меня неожиданно, хотя адвокат не сомневался в подобном исходе. Я сомневалась… Когда зачитали приговор, я медленно осела в своей клетке, опустилась на пол и зарыдала. Конвоир загремел ключами, отмыкая, и Леха ворвался ко мне, подхватил на руки и вынес из зала на улицу, на ходу застегивая мою куртку. Я плакала и плакала, промочив Лехину тельняшку…

Во дворе ждали Рубцовы, их Сашка с женой и сыном, Леший, опирающийся на палку, и даже мои родители, но я никого не видела, не замечала – для меня существовал только Кравченко, только он… Стоя перед ним, я взяла его лицо в свои ладони и, глядя в уставшие серые глаза, произнесла:

– Спасибо тебе за то, что ты есть у меня, за то, что ты со мной…

– Марьянка, это тебе спасибо за то, что я есть, – тихо и серьезно ответил он. – Только сейчас я осознал, что ты всегда должна быть рядом, на глазах…

– Ага, только ложки теперь прячь! – убил весь пафос Леший, глядя хитрым глазом себе под ноги. – А то больно уж удар поставленный у нее…

Я оторвалась от мужа и подошла к Лешему, обняв:

– Спасибо, Костя, ты друг…

– Да ладно, – смутился он. – Вы моя семья, не будет другой у меня.

К нам подошли мои родители, и мама, вытирая платком размазанную слезами тушь, обняла меня, всхлипнула:

– Марьянка… доченька, да что же это? Как же так – Дима… и вдруг?..

– Мама, не надо. Я хочу забыть об этом хоть на время, потому что насовсем – невозможно…

Отпустив меня, мама повернулась к стоящему рядом Кравченко, долго пристально вглядывалась в его лицо, а потом тихо проговорила:

– Спасибо вам, Алексей. Если бы не вы…

– Если бы не я, Маргарита Григорьевна, то ваша дочь жила бы по-другому, – хмуро перебил ее Леха, и я закрыла рукой его рот:

– Не смей даже думать об этом, не то что вслух говорить!

– Я заблуждалась на ваш счет, Алексей, – продолжила мама, роясь в сумке в поисках нового платка взамен промокшего. – Но вы должны меня понять – любая мать хочет своему ребенку счастья, спокойствия, устроенности какой-то… И потом, вы намного старше, и мне казалось, что ничего общего с молодой девчонкой и быть-то не может у вас… А теперь я вижу – вы слишком много значите в ее жизни, а Марьяна – фанатичка, и за то, что ей дорого, она будет стоять до последнего. Вы уж простите меня, если я что-то не так сказала…

– Все правильно. На вашем месте я не словами бы действовал, – признался вдруг мой муж, обнимая меня за плечи и прижимая к себе. – Но за Марьяну не беспокойтесь, я никогда не обижу ее.

Мама обхватила нас обоих, насколько рук хватило, и опять заплакала.

– Так, хватит сантименты разводить, – пресек все происходящее Рубцов. – Едем к нам пить коньяк и прожигать жизнь.

– Серега, – взмолилась я. – Я не была дома больше года, я хочу в душ и на диван!

– В самом деле, Серега, – поддержал меня муж, – не обижайтесь, но мы домой…

– Вот уж фиг вам! – вклинился Леший. – Год не была дома, так еще один вечер погоды не сделает!

– Возражения отклоняются! – поддержала их Лена. – Мы не видели тебя целую вечность, имейте совесть оба! И родителей тоже зовите – будем знакомиться.

Но мать и отец отказались – оба отпросились с работы, нужно было возвращаться. Взяв с нас обещание приехать к ним в гости в самое ближайшее время, они уехали.

Я посмотрела на Кравченко, тот вздохнул и махнул рукой, соглашаясь. Мы поехали всей компанией к Рубцовым, где Лена с невесткой Олей накрыли такой стол, что казалось нереальным все это съесть и выпить. Все расселись, и, когда Рубцов стал разливать коньяк, мой Кравченко накрыл свою рюмку рукой:

– Я пас, Серега.

– Оба-на! – удивился тот. – Что-то новое!

– Ты же знаешь, могу съехать с катушек, а я обещал, что больше этого не будет, – твердо сказал он.

Я тихонько положила под столом руку на его колено и слегка сжала.

– От одной рюмки не съедешь! – подключился Леший. – А за твою Марьяну выпить обязательно нужно. Марьянка, не смотри на меня волком – я поддерживаю Лехино решение и уважаю, но сейчас надо, понимаешь?

Я пожала плечами:

– Леший, я же ничего не говорю, это его выбор. Ты ведь знаешь, нет человека, способного давить на капитана Кравченко.

– Какая хитрая девочка! – засмеялся Рубцов. – Главное – сказать то, что хочет слышать муж! Учись, Ольга! – обратился он к невестке. – Надо уметь надавить на мужа так, чтобы он думал, что сам все решил.

– Серега, ну, что ты говоришь! – возмутилась я. – Я никогда не даю советов Лехе, не учу его, что и как делать…

– Неправда! – вдруг подвел меня Сашка. – В Аргуне ведь именно ты заставила его поменять свое решение и оставить меня в роте. Он сам выпер бы меня, помнишь?

– Ничего подобного! Никто и никуда бы тебя не выпер, так – поучили бы, чтоб не забывался, и все, а я совсем ни при чем. И вообще – почему столько разговоров из-за рюмки коньяка?

Но Кравченко, который все это время молча улыбался, слушая нашу беседу, обнял меня за плечи и сказал:

– Дело не в рюмке, Марьянка, дело в том, что они мне завидуют.

– Ты прав, – согласился Леший. – Не знаю, как Серега, а я завидую, и ты всегда это знал, чертила!

Все засмеялись, а Кравченко неожиданно поцеловал меня прямо в губы, при всех, чего раньше никогда не делал. Оторвавшись от меня, он, глядя в глаза, произнес отчетливо и громко:

– Я люблю тебя, Марьянка.

Первый и последний раз я слышала от него эту фразу четыре года назад, после первой выписки из госпиталя. Сейчас это прозвучало так неожиданно и так трогательно, что я заплакала, уронив голову на плечо мужа.

– Ну, что ты, родная моя, ведь все хорошо, – успокаивал меня Леха, поглаживая по волосам. – Не плачь.

Ленка вытащила меня из-за стола и увела на кухню, усадив там на табуретку и сунув в руки стакан воды.

– Ну, что с тобой?

– Не знаю, Ленка, – выдохнула я, вытирая слезы. – Как мне пережить время, пока все уляжется? Мне еще год придется наблюдаться у психиатра, спасибо, что хоть не стационарный режим. На работу не возьмут, пока этот срок не кончится, да еще не факт, что возьмут потом. И как жить? Я больше не умею ничего…

Если честно, эта мысль посетила меня не сегодня и даже не вчера. Понимая, что даже оправдательный приговор не отменит врачебного контроля, я также хорошо понимала и то, что в госпиталь я уже не вернусь, просто не смогу. А сидеть дома…

Нас потеряли – в кухню заглянул Сашка:

– Ма! Ну, где пропали-то? Дядя Костя ругается, говорит, силой сейчас притащит.

– Черт хромой! – засмеялась Лена. – Идем, Марьянка, а то в самом деле явится Леший.

В зале во всю пьянствовали, только Кравченко, усевшись в кресло, курил и задумчиво наблюдал за друзьями. Увидев меня, он подался вперед, лицо стало озабоченным. Я улыбнулась ему и села на подлокотник кресла, обняв за шею:

– Лешка, я соскучилась…

Он затушил сигарету, обнял меня рукой за талию:

– Ласточка, тебе поправляться нужно, посмотри, какая ты худая стала, светишься просто.

На мне была темная водолазка, рукава которой скрывали дорожки от уколов на моих руках, и темно-синие джинсы, что в комплексе делало меня еще худее, чем я была. При росте в метр семьдесят пять я весила едва ли больше пятидесяти килограммов, меня действительно шатало, и даже собранные в узел волосы казались слишком непосильной ношей для тонкой шеи. Все это расстраивало Кравченко, ему казалось, что своими ручищами он непременно сломает мне что-нибудь.

– Леха, мясо – дело наживное, – философски заметил подвыпивший Рубцов. – Дашь ей пару своих «железок», месяц-другой…

– Ага, – подхватил Леший, – а то она не натаскалась их в госпитале! Ей и ложку-то теперь поднять проблемно будет.

– Леха, а помнишь, как ты заставлял ее кашу есть? – спросил вдруг Рубцов. – А она фыркала и убегала?

Такое было – я не могла заставить себя проглотить перловку, просто физически не могла, а Кравченко заставлял меня есть ее, не выпуская из столовой до последнего. Рубцов тогда просто заходился от смеха, глядя на мое несчастное лицо. А однажды обозлившийся Леха сорвал с себя ремень и понесся за мной вокруг столовой. Пацаны, глядя на ротного в роли воспитателя, просто валялись от хохота, а Рубцов пытался спасти меня от наказания. Сейчас это почему-то казалось особенно смешным… Рубцов потом еще много чего вспомнил – и про незабудки, и про то, как однажды Бага выдул весь спирт, залив в бутыль воду, а я долго не догадывалась об этом, так как заработала жуткий насморк, чем и воспользовался мой поганец-помощник.

Я все это время смотрела на четырех хохочущих мужиков и думала, что если бы не их поддержка и помощь, то моя жизнь сложилась бы совершенно по-другому. Да и вообще, как она сложилась бы, если бы я не бросила институт, не пошла бы работать в госпиталь, не оказалась бы в кабинете Авдеева… Может, я была бы более устроенной в жизни, не пройдя того, через что мне пришлось пройти, но только одно я знала точно – вряд ли я была бы более любима, чем сейчас, вот в этот момент, когда меня обнимают руки моего Кравченко, когда он смотрит на меня с нежностью и прижимается своей поседевшей головой к моему плечу. Вряд ли я вообще встретила бы его. Я действительно ни о чем не жалела, исключая только этот кошмар с Ленским. Я ни в коей мере себя не оправдывала, нет, моя вина будет со мной всю мою жизнь, я буду помнить об этом, я должна помнить.

Пока я погружалась в философские размышления, мой муж наблюдал за мной с улыбкой, а Леший и Рубцов, перестав, наконец, уничтожать запасы коньяка, молча наблюдали за Лехой. Наверное, им было странно видеть железного, жесткого и в чем-то жестокого Кравченко вот таким – улыбающимся какой-то виноватой улыбкой, не сводящим глаз со своей жены. Возможно, они впервые подумали о том, что под камуфляжем и горой мышц у Лехи есть что-то человеческое. И все это только принадлежало мне, только мне…

Я встала и попросила:

– Кравченко, пойдем домой, я устала. Нас, думаю, поймут и простят – не каждый день твою жену судят за убийство.

Первым, как всегда, заржал Леший, а уж за ним – все остальные. Кравченко, сгребая меня в охапку, произнес, снова улыбаясь:

– У тебя опасное чувство юмора!

Мы приехали домой, и я удивилась, что там все также, как было при мне, ничего не изменилось, только на стене висит мой портрет – я на вечере выпускников, только лицо, четкий, красивый снимок.

– Где ты взял? – удивилась я, проведя по рамке пальцем и не обнаружив даже следов пыли.

– Юлька принесла, – помогая мне раздеться, сказал Леха. – Я хочу поговорить с тобой, Марьяна, мне необходимо выговориться, идем на кухню, я заварю чай, и мы поговорим.

– Чудите, ротный, – пробормотала я, но подчинилась, заворачиваясь в халат и выходя на кухню.

Поставив передо мной чашку с чаем, Леха сел на табуретку у окна и закурил, собираясь с мыслями.

– Ласточка моя, пусть тебя не удивляет то, что я скажу тебе сейчас, – глуховато начал он. – Я хочу, чтобы ты это знала, за эти шесть лет я много чего передумал о тебе, о себе, о нас…Только не перебивай, ты ведь знаешь, что я не умею говорить складно и красиво. Мне кажется, что я недостаточно и как-то не так проявляю свои чувства к тебе. Ты – вся открытая, все, что ты чувствуешь, всегда видно, а я не умею, не знаю, как надо, и тебя, наверное, это обижает. Поверь, это не потому, что мне нечего сказать. Знаешь, я помню, как впервые увидел тебя – ты стояла в дверях тоненькая, высокая, волосы по плечам, глазищи синие… Ты можешь не верить мне, но когда я ушел из твоего кабинета, у меня сердце ныло – неужели не увижу больше? А потом подарок такой – сидим в кафе с Лешим и Рубцовым, и ты заходишь! Я чуть с ума не сошел, больше часа настраивался подойти, боялся, что откажешь – кто я такой, чтобы ты на меня смотрела? А когда ты приехала назавтра ко мне домой… я решил, что поиграть тебе захотелось, а ведь я уже тебя любил, мне было бы и этого достаточно, просто помнил бы о тебе. Но ты… ты так естественно осталась в моей хибаре, словно и не заметила, как там убого, как не для тебя. Я смотрел на тебя и думал – если прикоснусь сейчас, то уже не смогу оторваться, ее замучаю и сам с ума сойду. Ласточка, это был такой тяжелый выбор, если бы ты только знала! – Кравченко перевел дух и потянулся к большой кружке с чаем, сделал несколько глотков. – Я не последствий боялся, знал, что не будет у меня детей, я боялся, что ты больше никогда не захочешь меня видеть. Потом, в Шатое, я много раз прокручивал в памяти эту ночь, ты не давала мне покоя, снилась все время. Рубцов предлагал – позвони, поговори, но я не мог связать тебя какими-то обязательствами. Я понимал – тебе двадцать пять, мне тридцать семь, прыжок через пропасть. Ты в школе училась, а я уже воевал. Нельзя – и все равно так хочется, что сводит зубы. Рубцов надо мной ржал до упаду – мол, Кравченко, двинулся ты совсем, она тебе чуть-чуть не дочь, а ты ночами воешь, аж палатка трясется. У нее, мол, и без тебя, старого дурака, отбоя нет от желающих, а я не верил, ведь ты не как другие… И вдруг – ты приехала. Сижу в палатке, слышу – пришел транспорт, ну, думаю, фельдшера прислали нового, и тут ты заходишь. У меня внутри все оборвалось – стоит на пороге моя девочка, только почему-то в камуфляже. Я даже не понял сразу, что ты и есть новый фельдшер. Бог свидетель – я все сделал, чтобы не оставить тебя, но ты такая упертая! И осталась со мной. Никого не было у тебя, я сразу понял… Я жалел тебя – работа мужская, холод, грязь, а моя девочка среди всего этого… Мне невыносимо было видеть твое худенькое тело лежащим в грязных лужах, я не мог смотреть, как ты взлетаешь на БМД рядом со мной, эта холодная броня – и ты… Я старался держать тебя около себя, чтобы успеть, если что, но ты не хотела такой заботы, думаю, что не из-за себя, а из-за меня, скорее – чтобы никто не сказал, что Кравченко свою жену под пули не пускает. Ведь ты уже тогда была жена мне, хоть и не было ничего. Я мог приказать тебе в тот раз остаться на блок-посту, и ты не смогла бы ослушаться, я не изменил бы своего решения, но внутри меня что-то твердило – возьми ее с собой. Пусть будет на глазах. Значит, так должно было случиться. Потом, в госпитале, я видел тебя, и мне было легче, со мной была моя девочка, моя жена, которая и мужа-то не знала. Ни платья, ни цветов, ни первой брачной ночи – только тельняшка, госпиталя, страх… – я хотела было возразить, но муж не дал, прижав к моим губам палец. – Не перебивай. Я же видел, как ты боишься меня потерять, измучилась вся этим страхом. Я винил себя за твой разрыв с родителями, это был чистый эгоизм, я просто боялся настаивать на том, чтобы ты помирилась с ними, боялся, что они сумеют уговорить тебя уйти… Но ты оказалась умнее меня, сама все поняла и сделала, как надо. И есть еще кое-что, за что мне нет прощения – Алена, помнишь? – голос Кравченко стал глуше, словно признание давалось с трудом. Да так оно и было, я видела. – Я соврал тебе тогда, Марьянка, прости меня… Она сама пришла, сама все сделала, я только головой кивнул, не мог ведь ни рукой, ни ногой. Зато кое-что другое работало. Когда понял, что сделал, мне захотелось башку разбить себе, настолько я ненавидел себя за слабость. А уж когда эта сучка стала изводить тебя… мало того, что тебя предал я, так еще и это! Я не хотел никого видеть, только тебя, но ты не приходила ко мне. Я слышал, как ты сидишь у Лешего, как он что-то говорит тебе, может, даже прикасается к тебе, я изнывал от беспомощности, от невозможности встать и забрать свою девочку, попросить прощения. Я пытался представить, что вы делаете там, а перед глазами была только одна картина – ты на пороге моей палатки… такая моя и одновременно чужая. Ласточка, если бы ты знала, как боялся я тебя всегда в первый момент, всегда – и в первый раз, и потом, когда мы уже были женаты… Ты была такая… в общем, мне всегда казалось, что я прикасаюсь к чему-то, мне не предназначенному. А потом – родной запах, яблоки… И когда все же ты пришла ко мне, от тебя пахло лекарством, лекарством, как от Лешего. Я обалдел… Но ты была со мной, ты простила меня, и твои пощечины говорили об этом лучше всех слов. Ты сидела возле меня, такая родная, моя, а я, урод, не мог даже обнять тебя двумя руками. Я поклялся сделать тебя счастливой, как ты того заслуживала, и снова не смог, сорвался при первом же неудачном стечении обстоятельств.

Он снова перевел дыхание. Долго не мог прикурить, огонь зажигалки постоянно дрожал и прятался, не желая поджигать кончик сигареты. Я не удивилась его словам. В том, что Кравченко обманул меня тогда, в госпитале, я не сомневалась – точно знала. И, как ни странно, у меня не было ни обиды, ни злости на него за это. Даже в мыслях не было – как я могла обижаться на человека, бывшего смыслом моей жизни? Кравченко докурил, прижал окурок в пепельнице с такой силой, словно хотел раздавить, вздохнул и продолжил:

– Я оказался слаб – я пил, а ты терпела, изводил тебя придирками – ты молчала… Мало того – я своими руками толкнул тебя в больницу, я виноват в том, что случилось потом… Но я клянусь тебе, что больше никогда не причиню тебе горя, никогда не заставлю тебя плакать… Я ведь на самом деле люблю тебя, до сих пор не верю, что это все со мной произошло – у меня есть дом, где меня ждут, я больше не подзаборный пес, которому некуда возвращаться.

Он замолчал, вытягивая из пачки очередную сигарету, я тоже молчала, по-новому глядя на мужа, так неожиданно открывшегося мне совсем с другой стороны.

Жизнь стала понемногу налаживаться, Леха служил в гарнизонной учебке, а мне через пять месяцев разрешили работу в поликлинике, где я оказалась в кабинете Васьки Басинского, который перешел сюда недавно, не желая связываться с командировками в полевые госпиталя. Работать с ним было легко, он ничем меня не доставал, даже наоборот. И потом, моего Кравченко в гарнизоне не знал только слепоглухонемой. Ему, кстати, присвоили-таки майора, восстановив справедливость. За эти пять месяцев мы ухитрились ни разу не повысить голос друг на друга и со стороны выглядели просто как юные влюбленные. Леший, приезжая в гости, постоянно подкалывал:

– Вы как молодожены! Каждый раз чувствую себя лишним.

И все равно он любил у нас бывать, ведь, в сущности, кроме нас, у него никого не было, а жениться он упорно отказывался. Заезжали и Рубцовы с внуком Лешкой, и Кравченко делался невменяемым – возился с пацаном, катал его на себе, дурачился, как маленький. В такие моменты у меня в горле стоял ком – почему я не могу подарить ему такое счастье?..

Работа у меня была необременительная, так, писанина, бумажки. Васька пристрастил меня к пирожным, которые мы с ним поглощали в перерывах в каких-то катастрофических количествах. Однако, вопреки этому, я не поправлялась, а наоборот – худела.

– Странно, – удивлялся мой начальник. – Любая другая уже в дверь не входила бы, а ты скоро за вешалку прятаться будешь!

Я пожимала плечами, не находя объяснения. Кравченко тоже заметил это, заставлял меня есть, но это не помогало.

– Ремень возьму! – грозил муж в шутку.

…Однажды утром, чистя зубы, я почувствовала тошноту, и это меня удивило – раньше такого не было. Потом, на работе, в рот не полезли бутерброды с колбасой, а, учуяв запах котлеты из Васькиной чашки в обед, я вообще понеслась в туалет, где меня вывернуло наизнанку. В кабинет я вернулась зеленая, вокруг глаз залегли тени. Васька с интересом посмотрел на меня:

– Ты чего это?

– Не знаю, отравилась, наверное, – я прилегла на кушетку, Васька сунул мне термометр, но температуры не было, тошнить тоже перестало.

– Слушай, подруга, а давно это у тебя? – спросил он, подозрительно глядя на мое зеленое лицо.

– Нет, первый раз, а что?

– А раньше так было? – продолжал он.

– Вася, отстань! Не было раньше, говорю же, съела что-то, – отмахнулась я, но Васька не прекратил допроса:

– А как у тебя с бабскими делами? Ладно, не выкатывай глаза, я врач все же, и не из любопытства спрашиваю. Тебе не приходило в голову, что это обычная беременность?

– Обалдел, что ли? Откуда?

– От верблюда! Что, твой Кравченко не мужик? От этого дела обычно бывают дети, – усмехнулся Васька.

– Ой, да брось ты! Какие у нас дети, на эту тему давно никто даже не разговаривает. Сам посуди – Кравченко две войны прошел, все время на брюхе по снегу, по грязи. Я тоже там была, у меня простужено все, какие дети, Вася?

– Ой, ну ты и дура! – изумился мой шеф, хватая меня за руку и стаскивая с кушетки. – Ну-ка, пошли к Евдокии!

Я покорно шла за ним по коридорам поликлиники, не совсем четко представляя, зачем делаю это. Есть вещи которые невозможно изменить, даже если очень хочется.

Евдокия Германовна, гинеколог, развеяла все сомнения через семь минут:

– Десять недель, поздравляю!

– Каких десять недель? Этого не может быть, вы же знаете… – лепетала я, не в силах осознать, что происходит.

– Один шанс из тысячи, дорогая моя. Рожай, иначе больше не сможешь, это просто счастливый случай, – сказала она, выписывая какие-то витамины. – Я тебе порекомендую врача, она будет тебя наблюдать. И береги себя – возраст, еще много чего. Запомни – один шанс.

Я как во сне вышла из кабинета, сунув в карман рецепт и визитку доктора. Васька ждал в коридоре:

– Ну, что?

– Вася… – я подняла на него глаза, и Васька моментально все понял.

– Та-ак! – вздохнул он. – Пора искать фельдшера! А ты иди-ка домой, приляг, отдохни, все равно сегодня уже никого не будет.

Я ехала домой и улыбалась всю дорогу, как идиотка Неужели это все со мной, с нами? Один шанс, сказала Евдокия? Сколько раз я слышала эту фразу в своей жизни! Один шанс, что Кравченко выживет, что сможет ходить, один шанс иметь ребенка…

Я металась по квартире из угла в угол, думая, как преподнести эту новость мужу. Когда же он, наконец, пришел, я вышла в коридор и прижалась к его холодной куртке.

– Ты что, ласточка? Я весь грязный, погоди, разденусь, – он слегка отстранился. – Что случилось?

– Раздевайся, потом расскажу, – и я ушла на кухню накрывать на стол, хотя меня просто распирало от нетерпения.

От запаха пищи опять тошнило, я сунула в рот сухарь, чтобы как-то справиться с противным ощущением. В ванной шумела вода – Кравченко принимал душ. Я открыла форточку, чтобы как-то прогнать мясной запах, доводивший меня до полуобморочного состояния, влезла на табуретку и вдохнула свежего, холодного воздуха. Стало немного легче. Я расставляла на столе тарелки, вазочку с салатом, резала хлеб, а сама постоянно думала о том, как же отреагирует на такую новость мой муж. Наконец появился по пояс голый Леха, весь в каплях воды, сел за стол и изучающее посмотрел на меня:

– Марьянка, ты мне не нравишься. Что случилось?

– Леша, – начала я нерешительно, – я не знаю, как сказать, как ты отнесешься к тому, что я скажу…

– Так, отсекаем первую страницу, – перебил муж. – Давай главное, а то старикан устал и хочет есть.

– Кравченко, я беременна…

Сообщение о присвоении звания маршала вряд ли привело бы его в такой шок. Он смотрел на меня так, словно я сказала, что поступаю в отряд космонавтов.

– Марьянка, – произнес он в конце концов, – не шути этим, не надо…

– Я не шучу – в марте у нас родится ребенок.

– Но ведь это невозможно… – тихо проговорил он, глядя под ноги. – Мы не можем… не могли… как так?

– Ты мне не веришь? Не веришь, что это от тебя?

– Не мели ерунды! – рассердился он. – Как я могу тебе не верить? От кого еще? Просто… это так неожиданно, я растерялся, ведь мы всегда были уверены, что не будет…

– А ты веришь в один шанс? Вспомни только, сколько раз именно один шанс решал все! Неужели ты не рад?

Леха усадил меня на колени и стал целовать, в глазах его стояли слезы…

– Ласточка, неужели все же я смогу взять на руки своего ребенка, нашего? Спасибо тебе… – бормотал он, гладя меня своей ручищей по плоскому еще животу…

С этого дня мой Кравченко впал в настоящий маразм – он не давал мне ступить лишнего шага, сделать лишнего движения, вынудил уйти с работы, водил гулять в любую погоду и заставлял есть фрукты килограммами, сам ходил со мной в консультацию. Когда же эта новость дошла до Лешего и Рубцовых, они тоже подключились к безумию Кравченко, активно мешая мне нормально жить.

– Заколебали! – смеялась я. – Ведь взрослые люди, а ведете себя, как безумные малолетки!

Кравченко едва ли не молился на мой растущий живот, по вечерам усаживался рядом, накрывая пузо своей ручищей, и замирал в ожидании толчков. Дитятко у нас оказалось беспокойное, за девять месяцев успев шесть раз поменять положение, чем приводило моего гинеколога просто в отчаяние, мешая определиться со способом родов. Я чувствовала себя на удивление отлично, токсикоз прошел, да и выглядела я несравнимо лучше, чем до беременности. Мы как-то не обсуждали с Лехой, кого хотим, понимая, что в нашем случае это не особенно важно, лишь бы был здоровый. Зато Леший мечтал о мальчике:

– Я из него настоящего десантника сделаю!

– Отвали! – смеялась я. – Хватит на мой век одного представителя этой породы.

Кравченко же отмалчивался, с улыбкой слушая наши перепалки, и только иногда вмешивался:

– Оставь ее, Леший! Ты же знаешь, если Марьяна Николаевна что-то решила, то оно так и будет.