Текст книги "Ты все, что у меня есть"

– Да, братан, пора домой тебя забирать, – улыбнулась я, мокрая от его и своего пота, уставшая, но счастливая. Моя грудь, спина, живот были в синяках, оставленных его железными пальцами, губы вздулись, на шее наливался огромный фиолетовый кровоподтек… Я кое-как сползла с кровати и, как была, голая, на шпильках, пошла в душ. Сзади счастливо хохотал Кравченко…

Наутро мне было стыдно выходить из палаты, слишком явно было видно по мне все, чем мы занимались всю ночь. Я сидела возле мужа, намотав на шею полотенце, и в этот момент явился Леший. Он вломился в палату с огромным букетом сирени и бутылкой коньяка, с порога заблажив:

– Черти полосатые, десантура хренова! Вот вы где окопались!

Увидев мое полотенце, он так и зашелся от хохота, сорвал его с меня и развеселился еще сильнее, глядя на прекрасный свежий фингал, оставленный жадным ртом его друга.

– Смешно, да? – мрачно поинтересовалась я, отбирая полотенце и возвращая его на место. Кравченко молча улыбался, поглаживая мое колено.

– А что, не смешно? Я думаю, он тут при смерти, а этот конь чуть жену живьем не проглотил! Нет, ты скажи мне – чего ради ты тут себе ряху отъедаешь, Кравченко? Вали домой, отлеживайся и давай обратно, в роту!

– Куда?! – возмутилась я.

– А ты-то чего кудахчешь, как наседка? В роту, говорю, на свое место!

Я схватила Лешего за рукав и выволокла его из палаты, поближе к выходу из отделения, а уже на лестнице завизжала:

– Не смей приходить сюда! Неужели ты не понимаешь, что он больше никогда не вернется в армию? У него свинец в легком, он кровью харкает раз в неделю стабильно, его даже оперировать не берутся…

– Не ори ты! – Леший вырвал руку. – Я без тебя это все знаю! Что мне теперь, похоронный марш на клизмах исполнить? Я поддержать его хочу, чтоб знал, что его ждут, что он нужен! Ему так будет легче!

Я замолчала, села на подоконник, Леший закурил:

– Ты когда его домой забирать думаешь?

– Как отдадут. Может, к концу недели, может, позже.

– Ему нельзя сейчас одному оставаться…

– Ты что, больной? А я? Мы у меня жить будем, я все уже спланировала.

– Да, молодец ты.

– Все, Леший, вали отсюда. Ты, кстати, надолго в город?

Он помолчал, потом, пряча глаза, сказал:

– Ненадолго. Я опять в Чечню еду, на полгода. Один остался, Рубцов вон тоже на костыле скачет. Теперь я – за всех.

– Но ведь ты еще придешь к нам?

– Конечно, Марьянка, приду.

Я проводила его до остановки и вернулась. Кравченко спал, утомленный за ночь, я укрыла его, задернула жалюзи. Мне предстояло еще одно испытание – родители. Конечно, они уже давно мне не указ, но все же я волновалась при мысли о том, что они увидят моего Лешку, и он им не понравится. Он был чуть моложе моего отца… Но, с другой стороны, я взрослая женщина, могу сама выбрать себе мужа. И вот этот меня вполне устраивает. Я не для того лезла под пули, чтобы теперь, в мирном городе, бросить своего Кравченко, обречь его на одиночество и, что там скрывать, неминуемый алкоголизм. Даже здесь, в госпитале, частенько можно было увидеть подвыпившего парня или целую компанию разбушлатившихся на фоне выпитого «чеченцев». А сколько их, таких, как мой Леха, спилось из-за ощущения собственной ненужности, из-за ночных кошмаров, из-за войны, которая никогда не кончается в их головах…

Леху выписали только через месяц, за это время я успела продать его комнату, сделать ремонт в квартире, проводить в Чечню Лешего и несколько раз послать подальше настырного Димочку Ленского, пытавшегося подкараулить меня с видеокамерой. Рубцов даже в шутку предложил мне пристрелить беспардонного одноклассника.

Мы ехали с Лешкой домой. Впервые за все это время у нас был дом, не палатка, не госпитальная койка, а свой дом, как у всех людей.

– Кравченко, а ведь ты никогда у меня не был, – заметила я, прижимаясь к нему на заднем сиденье такси.

– Я еще много чего не сделал в той жизни, ласточка, – улыбнулся он. – Цветов тебе не дарил…

– Ну да! А незабудки со штанов? – неподдельно изумилась я.

– Да, только эти незабудки, – повторил Кравченко.

Дома ему стало хуже, он даже не смог толком разглядеть квартиру, я уложила его, сделала укол. Сидя рядом с ним на диване, держала его руку в своих и не верила, что вот наконец мы дома. Пусть даже возвращение вышло таким неудачным…

– Видишь, какой я невезучий, – виновато улыбнулся Леха, когда его немного отпустило. – Даже домой не могу вернуться, как человек…

– Господи, что за бред ты несешь, Кравченко! – возмутилась я. – Я буду лечить тебя столько, сколько надо.

– Спасибо тебе, ласточка моя, – он прижал мою руку к своему лицу. – Ты удивительная у меня…

…Родители явились очень уж не кстати – я только что выволокла Лешку из ванны, кое-как дотащила до дивана и сама сидела рядом на полу в старом халате, мокрая и уставшая. Услышав звонок, Леха попытался встать, но я прикрикнула, чтоб не смел, и пошла открывать. Мать с отцом вошли в комнату, не зная, как вести себя, что говорить. Я их познакомила и утащила на кухню пить чай – долго беседовать Кравченко пока не мог.

Мама была в ужасе:

– Это что же, вот из-за этого был весь цирк с Чечней? – возмущалась она. – Он же в отцы годится тебе!

– Не кричи, там все слышно! – попросила я, стараясь не доводить до скандала. – И не передергивай – он старше меня всего на двенадцать лет. И мне все равно, как вы к этому относитесь – я его люблю, я его жена. Все.

– Да? Всего на двенадцать?! А постарше не было, что ли? – орала мать, позабыв начисто о приличиях.

– Я тебя очень прошу – успокойся, ему нельзя нервничать, а он все слышит и переживает, – устало попросила я, но маму остановить было уже невозможно:

– Да?! А жить на что вы собираетесь?

– Я пойду работать, нам боевые еще не выплатили…

– Господи, идиотка! Ну, в кого ты такая идиотка, Марьяна?! – простонала мать, хватаясь за сердце. – Бросить институт, полезть в армию и еще откопать себе этого динозавра в тельняшке!

– Так, все! – не вынесла я. – Визит, к сожалению, подошел к концу – приемный день закончился у меня! Если не очень сложно, сделай милость – не лезь в мою жизнь, я ведь не прошу ни помощи, ни совета у тебя. Сама все решу!

– Да, вижу – решила уже! – мать с грохотом отшвырнула табуретку и пошла в коридор, отец двинулся следом. Хлопнула входная дверь.

Ну, что-то типа этого я и ожидала, если уж смотреть правде в глаза. Я вздохнула и пошла в комнату. Муж спал, я примостилась возле него и задремала тоже, но среди ночи Леха вдруг сорвался с дивана и, скрипя зубами, замахнулся рукой, словно бросая гранату. Я перехватила эту руку, повиснув на ней всем телом, Леха обмяк и повалился на подушку, покрывшись испариной. Я дотянулась до висевшего на стуле полотенца и вытерла его заблестевший лоб. Кравченко открыл глаза.

– Что, в атаку? – негромко спросила я.

– Чечня снится. Звери кругом, а я один, и граната одна у меня…

Я обняла его, прижала голову к своей груди и стала укачивать, как маленького. Он тяжело дышал и никак не мог успокоиться. В госпитале, по лекарством, он почти не видел снов, и вот теперь «чеченский синдром» дал о себе знать, поднявшись в полный рост. Это стало повторяться почти каждую ночь, выматывая и его, и меня. Я почти перестала спать, всякий раз ожидая новых приступов, Леха меня жалел, но что он мог поделать со своим больным подсознанием, которое вырывалось из-под контроля…

– Потерпите, Марьяна, – сказал мне как-то майор Костенко. – Это пройдет, просто нужно время…

Да, время… Оно шло и шло, я даже не успевала замечать, как меняется время года, не видела, что творится вокруг меня, и только однажды, глянув в зеркало в коридоре госпиталя, обнаружила, что вся правая сторона головы у меня совершенно седая – краска отмылась…

Оказалось, что не только я заметила это – мой Кравченко тоже это видел. Его глаза все чаще и чаще становились такими, как тогда, в Чечне, больными и виноватыми. Он мучился от собственной слабости, от невозможности нормально жить, неоднократно заводил со мной идиотские, выматывающие душу разговоры о разводе… И однажды я не выдержала, со всего маху шарахнула его по щеке… Он замолчал, а мне стало так стыдно, так ужасно и противно, что я взвыла и убежала в кухню, а там, достав из ящика бутылку коньяка, просидела до глубокой ночи, давясь этим самым коньяком и слезами. Так и уснула за столом, как последняя пьянчужка. Ближе к утру я почувствовала, как меня подняли на руки, и с трудом открыла глаза – Кравченко нес меня в комнату.

– Зачем ты встал, тебе нельзя… – забормотала я. – Отпусти меня…

– Молчи… – он опустил меня на диван, укрыл одеялом и сам прилег рядом, крепко прижав меня к себе.

Мне было очень плохо, я никогда в жизни столько не пила, казалось, что умираю. Кравченко гладил меня по голове, целовал седую макушку и плакал… мой непробиваемый Леха плакал…

Меня всю трясло, я не могла ни есть, ни пить, сидела на табуретке в кухне, пытаясь сделать хоть глоток кофе, и не могла. Кравченко сидел напротив и смотрел на меня, не отрываясь. Странно, но ему словно стало лучше, как будто эта ночь встряхнула его.

– Ласточка моя, – заговорил он, – я очень виноват перед тобой… Я только сейчас понял, какой я урод, я измучил тебя своим эгоизмом – всегда только я, я, как мне, что со мной… А ты… я даже не представлял, как живется тебе. Ты мечешься одна, а я лежу на диване, как бревно, и ничем не могу тебе помочь… Я подумал, что если ты уйдешь или я уйду, то тебе станет проще, ты освободишься от этого груза, станешь нормальным человеком. Ведь ты совсем еще молодая, девочка моя, тебе нужна семья, дети, муж, который будет заботиться о тебе, а не наоборот.

Я подняла голову и внимательно посмотрела ему в глаза:

– Знаешь, Кравченко, я когда-то считала тебя сильным и умным, я полюбила тебя за это, я разделила с тобой все. Но теперь я вижу, что ты совсем другой, такой, как все. Как все. Ты ничего не понял про меня. Неужели ты не видишь, что ничего, кроме тебя, меня не интересует? Как ты смеешь сдаваться, если я не сдаюсь?! Как ты можешь предавать меня?

Он опустился на пол возле моей табуретки, положил голову мне на колени и долго сидел в этой позе. Я молча гладила его затылок, шею, плечи, по-прежнему огромные и каменные. Нам было тяжело, и мне, и ему. Кравченко не привык быть беспомощным, не привык зависеть от кого-то, и теперь его постоянно мучила совесть, когда он смотрел на меня. А я… я не замечала того, что делаю, потому что делала это для любимого человека, и никакие трудности не могли помешать мне. Но то, что Леха сейчас заговорил о разводе, было равносильно предательству.

– Я очень тебя люблю, Марьяна, – услышала я вдруг. – Запомни, больше никогда ты не услышишь от меня этих слов, но ты просто знай, что я люблю тебя…

Больше он, действительно, не говорил о любви, но и о разводе тоже перестал. Зимой мне исполнилось двадцать семь лет, и в этот день мы впервые вышли вдвоем на улицу. Было морозно, лежал снег, такой же белый, как тогда, в горах… Мы медленно шли по аллейке рядом с домом, на Кравченко был камуфляж – он отказывался надевать что-то другое. На нас оглядывались – молодая женщина в серой дубленке и огромный, еле передвигающий ноги военный. Он глубоко дышал, словно стараясь набрать побольше свежего воздуха в больные легкие.

– Леша, перестань! – попросила я. – Ты простудишься.

– Не воспитывай, я не твой сын, я – твой муж! – грозно произнес он, хватая меня на руки.

Кравченко переоценил себя, пошатнулся, и мы упали в сугроб, снег набился за воротник, шапка слетела, лежащий подо мной Лешка просто провалился под ледяную корку. Мы самозабвенно целовались, совсем не обращая внимания на прохожих, а стоило бы. Когда мы, наконец, поднялись, отряхиваясь, я вдруг заметила, что неподалеку стоит, улыбаясь, Димочка Ленский в небрежно распахнутой дубленке. Он ленивой походкой приблизился к нам, и я увидела в его руках три бордовые розы на крепких длинных стеблях.

– Привет, Марьяша! – произнес он небрежным тоном. – А я тут мимо шел, дай, думаю, зайду, поздравлю школьную подругу с днем рождения.

– Спасибо, – я стояла, как проштрафившаяся школьница, мне почему-то вдруг стало неловко за то, как я выгляжу, словно Ленский пришел оценить меня.

На мне была старая серая дубленка, которую я носила уже лет пять – на новую просто не было денег, почти все уходило на лекарства и продукты. Да я и не замечала, во что одета, а Кравченко, по-моему, вообще было все равно, и даже если я ходила бы в ватнике, он и этого не заметил бы. Зато Ленский все прекрасно видел.

– Как живешь-то, Марьяночка? Опять ни слуху, ни духу, – он смотрел на меня, прищурившись, наслаждался моей растерянностью.

– Живу, как видишь.

– Да уж вижу, КАК ты живешь, – в это его «как» было вложено столько пренебрежения, что я мгновенно вспыхнула, сравнявшись цветом со своим красным шарфом.

– У тебя все? – спросила я, беря Кравченко под руку.

– У меня – нет. Может, с охранником познакомишь?

Я дернулась, но Кравченко остановил меня, отодвинул плечом в сторону и шагнул к Ленскому. Тот перетрусил, это было заметно, но сдаваться не собирался. Леха протянул ему руку:

– Ну, давай знакомиться. Капитан Кравченко.

Димочка пожал протянутую руку и тоже представился:

– Дмитрий Ленский, журналист.

– И на какую тему пишешь? – поинтересовался Леха.

– В данный момент пытаюсь уговорить единственную любовь своей жизни дать мне интервью, но увы! Здоровенная горилла в камуфляже здорово мне мешает! – с притворным вздохом произнес Димочка.

– Что же, я могу и не мешать, она не маленькая, сама разберется, – у Лехи в голосе появились те самые нотки, от которых у пацанов в роте тряслись поджилки. Я хорошо знала, что последует за этим, пора было спасать «звезду» от мордобоя.

– Леша, нам пора. Интервью не состоится, к великому неудовольствию известного журналиста, – я взяла мужа под руку и потянула к подъезду.

– Нет, погоди, Марьяша, куда ты? – Ленский обошел нас и протянул мне цветы. – Возьми хоть розы в память о том…

– О чем? – перебила я. – Что у тебя общего со мной?

– А у тебя что общего с этим Аникой-воином?

Я никогда не думала, что смогу ударить человека по лицу с такой силой, прямо в челюсть, с правой руки, как учил меня Рубцов. Тогда я даже манекен не могла толком ударить, а тут приложилась к визитной карточке «звезды» от всей души и от чистого сердца. Ленский рухнул на дорожку, прямо на свой букет. Леха молча обнял меня за плечи и повел домой, а вслед нам полетела фраза, брошенная злым, дрожащим голосом:

– Ну, Стрельцова, ты об этом так сильно пожалеешь, что сама придешь ко мне!

– Иди-иди, а то добавлю я! – пообещал Кравченко, не оборачиваясь.

Дома его покинули силы, и он завалился на диван, а я, сидя рядом, разглядывала содранные костяшки пальцев на правой руке. Кравченко взял ее, подул на ссадины, поцеловал…

Вечером пришли Рубцовы, мы сидели за столом, придвинутым к дивану, и Леха, лежа и посмеиваясь, рассказывал о том, что произошло. Рубцов совершенно серьезно заметил, что не зря потратил на мое обучение столько сил и времени. Я только фыркнула:

– Хорош учитель! Еще бы рассказал, как при этом руку себе не повредить, а то вон все костяшки снесла!

– Ну, а ты хотела, чтобы еще и самой без последствий? Тренируйся! – подмигнул Рубцов, салютуя мне рюмкой. – А то вдруг снова кто пристанет по поводу интервью!

Я провожала гостей одна, Леха очень утомился и не смог даже выйти в коридор. Уже давно мне не было так хорошо, как сегодня, и если бы не утренняя встреча с Ленским, этот день мог стать вполне счастливым.

Если бы знать тогда, чем обернется для нас эта злополучная встреча…

В марте Леху стали готовить к операции, он уже достаточно окреп, даже сам приезжал в госпиталь, чтобы встретить меня с работы. Мы подолгу гуляли, разговаривали. Конечно, втайне друг от друга мы мечтали о ребенке, но так же оба прекрасно знали, что это невозможно – ни он, ни я иметь детей не могли. Меня, если честно, это не очень расстраивало, я просто ни с кем не хотела делить своего Кравченко. Именно поэтому я не заводила в доме никакой живности – чтобы никто не отвлекал.

И вот когда Леха уже лежал в госпитале, когда уже даже день операции был назначен, произошло то, что произошло… В местной газете появилась огромная статья, посвященная мне. В рубрике «В редакцию пришло письмо…» некто будто бы задавался вопросом: «А служат ли в боевых подразделениях в «горячих точках» женщины и если да, то кто они?». Отвечал на вопрос известный журналист Д. Ленский, начав разговор с того, что и из нашего небольшого городка в Чечню уходят женщины. А дальше… Целый газетный разворот, полный злобы, клеветы и грязи, такой гнусной, что даже нельзя представить. Димочка Ленский, не стесняясь в выражениях, расписывал, как и зачем я оказалась в Чечне, что была я обычной батальонной проституткой, что никакой я не фельдшер, а просто больная нимфоманка, которой все равно, где и с кем. Даже моего Кравченко Ленский ухитрился смешать с дерьмом, написав, что он и его взводные не раз проигрывали меня в карты друг другу и другим офицерам, а ранение его – результат пьяной перестрелки… Это было украшено двумя фотографиями – на одной я, в том самом синем платье, пью вино, улыбаясь и глядя куда-то в сторону, а на второй… Кто, когда сделал этот ужасный снимок там, в ущелье, снимок, на котором я, лохматая, наполовину седая, в разодранных на коленях камуфляжных брюках, смотрю перед собой пустыми, невидящими глазами… На моем лице даже видны полосы, оставленные рукой умирающего Кравченко… Даже это подлый Димочка использовал против меня…

Когда я увидела эту газету, со мной случилась истерика. Меня унизили и растоптали, но это я как-нибудь пережила бы, не трогай Ленский моего Кравченко – этого я простить не могла. Я так надеялась, что лежащий в госпитале Леха не увидит эту писанину, но, к сожалению, доброхотов полно, и кто-то принес ее моему мужу прямо в палату… Я вошла к нему и поразилась произошедшей перемене – он постарел лет на десять, морщины стали резче, губы плотно сжаты, а из-под ресниц била такая ненависть, что мне стало страшно. Он обнял меня, впечатав лицом в тельняшку на своей широкой груди, и замер. Мы стояли возле зашторенного окна и молчали.

– Ласточка моя, – хрипло произнес Леха. – Не слушай никого. Я выкарабкаюсь, найду его и переломаю все пальцы, чтобы больше ничего и никогда не написал.

– Леша, за что он меня так? Ведь это же все неправда, ведь не было такого, ну, ты-то знаешь?! А люди теперь будут думать… – я заплакала, а Кравченко, заглянув мне в глаза, жестко спросил:

– Какие люди? Такие, как этот твой Ленский? Или, может, такие, как наши ребята, а? Рубцов, Леший, Бага, Вагаршак? Разве их мнение тебе не важно? Ведь кто, как не они, знают правду, знают, что там у тебя не было ничего даже со мной, а ведь я муж тебе. Так зачем ты рвешь себе сердце, обращая внимание на этот бред?

Я понемногу успокоилась, осталась ночевать у него в палате, боясь, как бы чего не произошло – он лежал в одноместной, а утром, когда я убежала к себе в отделение, у Кравченко случился сильнейший сердечный приступ. Меня вызвали прямо из перевязочной, я бросилась к двери, опрокинув стерильный стол, бежала, не видя никого и ничего перед собой…

Кравченко лежал, опутанный проводами, подключенный к множеству аппаратов, возле него сидела медсестра… Я упала на колени возле койки как тогда, в Моздоке, уткнулась лицом в его безжизненную руку и завыла в голос, срываясь в истерику. Бедная сестричка, испуганная моим воем, побежала в ординаторскую, но в палату уже заходил, прихрамывая, майор Костенко. Он рывком поднял меня с пола и крепко врезал несколько раз по щекам, у меня только голова моталась туда-сюда в такт ударам, но это помогло – я замолчала. Оттолкнув меня к двери, Костенко брезгливо сказал:

– Что вы позволяете себе, фельдшер Стрельцова? Первый день на работе? Барышня истеричная? Ах, нет?! Тогда идите к себе в отделение и работайте, а после смены жду вас на разговор, у меня дежурство с шестнадцати ноль-ноль. Кругом марш!

– Я…

– Вон отсюда, я сказал! – отрезал Костенко, выталкивая меня из палаты.

Я побрела в свое отделение, навстречу мне попалась кардиобригада, спешившая к моему мужу, и это внушило мне некую уверенность в том, что все будет хорошо, но не думать о Кравченко все равно не могла. Как во сне, я доработала смену, то и дело путая инструменты и подавая врачам что-то не то. В четыре часа спустилась в торакальную хирургию и вошла в ординаторскую. Костенко курил в открытое окно, рядом на столе стоял стакан с чаем.

– Садитесь, Стрельцова, имею, что обсудить с вами.

Я присела на диван, он тоже уселся рядом со мной, долго молчал, а потом начал:

– Знаете, Марьяна, я тоже прочел эту газету, но, в отличии от многих, я прекрасно знаю, что все это – ложь и бессмыслица, написать такое мог только человек, ни разу не бывавший там. Я знаю вашего мужа, знаю вас, я ни единой секунды не сомневаюсь в ваших чувствах. Этот… борзописец добился только одного – ваш муж слишком тяжело воспринял это, и во многом из-за вас, Марьяна, а не из-за себя. И сейчас для него важно просто выжить, а уж потом думать о пуле в легком. Оперировать на сегодняшний момент, конечно, нельзя, но ведь он два года прожил с этой пулей, значит, еще пять – шесть месяцев погоды не сделают.

– Я понимаю, товарищ майор… и дождусь, ведь я настырная.

– Мой совет вам, Марьяна – не распускайтесь, нельзя так, не реагируйте вы на то, что говорят люди.

– Спасибо… я постараюсь, – вздохнула я, вставая. – Разрешите идти?

– Идите, Стрельцова.

Из ординаторской я прямиком направилась в палату к Кравченко. Отправив спать медсестру, сидевшую возле Лехи неотлучно, сама уселась рядом с ним и, глядя на лежащего мужа, подумала, что должна вытащить его, снова поставить на ноги. В конце концов, это случилось с ним по моей вине, значит, я должна сделать все, чтобы опять вернуть его. Это стало смыслом моей жизни, я ничего не хотела и не могла без него или отдельно от него, он был частью меня, без которой невозможно дышать и незачем жить.

Только через два месяца я смогла забрать мужа домой. Кравченко лежал на диване и все время молчал, глядя куда-то в потолок. Он ел, спал, иногда выходил на улицу, но все это молча. От звенящей тишины в квартире у меня мутился разум, я боялась идти домой, боялась снова и снова попадать в этот вакуум…

Но вскоре произошло нечто, заставившее меня встряхнуться, да и к Кравченко стал возвращаться интерес к жизни. Во-первых, вернулся Леший. Во-вторых, он позвонил как-то мне от Рубцовых и велел включить телевизор ровно в семь, когда начинались местные новости. Мы с Кравченко без интереса просмотрели весь выпуск, я никак не могла понять, что именно должно было меня увлечь, но тут во весь экран отобразилось лицо Ленского, и он заблеял о том, что просит прощения у меня и у моего мужа за нанесенные оскорбления, клевету и обман. Я была в шоке…

Все оказалось просто – Рубцов и Леший, подкараулив Ленского в ночном клубе, при полном, так сказать, аншлаге, ткнули ему в нос газету с его статьей. Когда Димочка попробовал что-то возразить на тему, что, мол, меня он знает именно с той стороны, о которой и написал, Леший, прижав его руку к столу, сломал ему все пять пальцев, добавив, что остальные пять сломает лично капитан Кравченко, если завтра же в новостях не появится опровержение. Даже охрана клуба не посмела связаться с разъяренным Лешим…

– Ну, твое желание исполнилось, ротный? – спросил Рубцов, сидя у нас дома назавтра.

– Жалко, что я все-таки не сам, – пробурчал Кравченко, держа мою руку в своей.

…Он стал почти прежним, мой Леха, только иногда вдруг умолкал, глядя на фотографию на стене – он, Рубцов, Леший… И я понимала, что в такие моменты он думает об армии. К своим сорока он не умел больше ничего, только воевать, как ни страшно это звучит.

Врачам все же удалось извлечь пулю из его легкого, и Леха поразительно быстро восстанавливался, часто пошучивая, что теперь чего-то не хватает. Но дорога в армию ему была пока заказана. К зиме у него снова возникли осложнения, он двое суток метался дома с высокой температурой, а я дежурила и не могла уйти. Когда же я добралась до дома, мой Кравченко опять исходил кровью, кашляя и захлебываясь. Едва взглянув на него и не раздеваясь даже, я набрала номер «скорой», и через сорок минут Леха был на операционном столе – гнойный абсцесс с прорывом в бронх… И опять справа. Я взяла отгулы и не отлучалась ни на секунду, кормила с ложки, переворачивала… Температура не падала, его кололи сильнейшими антибиотиками, но они не помогали, я тоже чего только не делала – все, казалось, было бесполезно. Кравченко стал бредить, все чаще и чаще терять сознание. Я смотрела на своего мужа и боялась загадывать дальше, чем на час… Боялась уснуть, в голову постоянно лезли какие-то жуткие по смыслу стихи типа: «…и, чтобы не разбудить ее, он сердце остановил свое…», хотя это, кажется, о матери…От постоянного недосыпания, от усталости и нервного напряжения я шаталась; если вдруг приходилось выйти из госпиталя, я непременно сажала возле Лехи кого-нибудь из девчонок… В один из таких выходов я в магазине столкнулась с Любкой Инокентьевой. Она меня еле узнала…

– Боже мой, Марьяна?! – ахнула она, остановив меня.

Я подняла на нее ничего не выражающие глаза. Могу представить, как я выглядела в Любкиных глазах, да и вообще в глазах любого видевшего меня – опять седая, под глазами черные круги, серое лицо. На мне были старые, вытертые добела джинсы, синяя куртка и кроссовки, совершенно не подходившие для зимы, словом, чучело, но я сама практически не замечала того, как и во что одета – не это было для меня главным в жизни. Любка схватила меня за руку и потащила в какое-то кафе здесь же, в торговом центре.

– Рассказывай! – велела она, заказав кофе. – У тебя что-то случилось?

– Что рассказывать? Я не выездная команда клоунов, Люба, – разозлилась я. – Или тебе подробностей не хватило, тех, что Ленский изложил?

– Вот об этом ты зря, Марьяна, – заметила Любка, закурив сигарету. – Я, например, вообще ни единому слову не поверила – что я, Димочку не знаю и не помню, как он на тебя с седьмого класса облизывался? Все собирался тебя в шелках на лимузинах катать! Ты помнишь?

– Нет. Люба, извини, но мне пора, – поднимаясь из-за стола, сказала я, но Любка не пустила:

– Да погоди ты! Куда торопишься, я отвезу потом.

– Не надо, мне на самом деле пора идти… мой муж умирает, Любка, и я должна быть рядом, должна попытаться вытащить его, даже если для этого придется кого-нибудь убить, – я вырвала руку из ее наманикюренных пальцев и пошла к выходу.

Любка рванула следом, затолкала меня в машину, села за руль и, выезжая с парковки, велела:

– Говори, что нужно, я постараюсь помочь, чем смогу.

– Спасибо, но я все могу сама. И потом – десант в долг не берет, – грустно пошутила я.

– Но если вдруг тебе что-то понадобится, обязательно позвони мне, слышишь, Марьяна? – настойчиво повторила Любка, паркуясь у госпиталя.

– Да, спасибо, – машинально ответила я, отключившись уже от этого разговора и пытаясь рассмотреть знакомую фигуру военного, курившего на крыльце, но в потемках и одним глазом это удавалось с трудом. Но вот он повернулся… Черт возьми, Леший, Леший приехал! Я бросилась к нему и повисла на шее.

– Задушишь, Марьянка! – смеялся Леший. – Погоди, ты что, плачешь? – отстранив меня, спросил он. – Как дела? Хотя, судя по твоему лицу…

Я заплакала в голос, зная, что Леший не осудит меня за мою слабость, поймет и выслушает то, о чем я ни с кем больше не могу поговорить. Обняв меня за плечи, Леший пошел в палату, но на пороге замешкался – его окликнула дежурная сестричка, грозно велев надеть накидку, а я подошла к Кравченко, дотронулась до его щеки, и он открыл глаза:

– Где ты была так долго, ласточка? – прохрипел он. – Не уходи больше, я боюсь умереть, когда тебя не будет…

– Не надо, ну, не надо, прошу тебя, я не могу, не могу этого слышать… – забормотала я, прижимаясь лбом к его лбу.

– Не плачь. Почему ты опять плачешь? – он погладил меня по голове и закашлялся. Хлынула кровь, я закричала… Откуда-то взялся Леший с пистолетом в руке, размахивал им и орал истошно:

– Суки, сюда все! Врача сюда! – далее последовала отборная матерная очередь…

Прибежавшая охрана скрутила его и выволокла из палаты, реаниматоры делали что-то, пытаясь вернуть Леху, а я словно со стороны наблюдала за всем происходящим, на меня напал ступор. Взгляд мой устремился под шкаф, куда отлетел в пылу борьбы пистолет Лешего. Я приблизилась, вытащила его и выпрямилась во весь рост в изножье кровати. Кравченко уже не открывал глаз, а по монитору шли только короткие импульсы – сердце останавливалось… И тогда, одним движением заслав патрон в патронник и приставив пистолет к виску, я громко и четко произнесла, глядя на Леху:

– Кравченко, это нечестно! Я не останусь здесь одна. Открой глаза, я хочу, чтобы ты видел, как я уйду! – ко мне дернулся кто-то из реаниматоров, но я заорала: – Стоять! Не приближаться ко мне! – и он замер, а Кравченко, действительно, открыл глаза, как это ни странно и ни дико, он их открыл, и даже монитор заработал нормально…

Шокированные доктора не знали, что им делать, кому из нас больше нужна помощь… В этот момент распахнулась дверь, и Леший в прыжке повалил меня на пол, заламывая руку с пистолетом за спину…

Я попала в «психушку», а куда же еще, после того, что я устроила там, в госпитале… Следующие полгода я провела в одноместной палате под постоянным наблюдением, как суицидница. Бред! Если бы я хотела…

Меня регулярно навещали Рубцовы и Леший, на которого я уже не злилась – если бы не он… Но никто из них ни слова не говорил мне о Кравченко. Когда я задавала вопросы о муже, врач или мои посетители отводили глаза и быстро заговаривали на другую тему. Это было странно…и страшно. Я старалась не думать о плохом, но как, когда никакой информации, ни слова?..

И вот однажды во время очередного утреннего обхода мой лечащий доктор попросил меня спуститься в зимний сад, где мы с ним обычно проводили сеансы психоразгрузки. Я накинула кофту на теплый халат и побрела вниз, но доктор где-то задерживался, и я присела на скамейку возле водопадика и впала в свое обычное оцепенение. Прошло какое-то время, я немного замерзла, а доктора по-прежнему не было. И вдруг мне на плечи опустились чьи-то руки, и я, не открывая глаз, попросила:

– Доктор, не хамите.

– Я не доктор, – этот голос я не спутала бы ни с чьим, сколько раз слышала, как он отдает команды или называет меня ласточкой…

Я медленно откинула голову назад и открыла глаза, боясь, что это только мой бред, но у бреда было имя, ей-богу! Его звали Леха Кравченко, живой, здоровый, любимый… Он обошел скамейку, опустился на колени и стал лихорадочно целовать меня всю, от волос до колен, то поднимаясь губами по исхудавшей шее с пулей на цепочке, то опускаясь по рукам до кончиков пальцев. Я не могла говорить, в горле стоял ком, по щекам текли слезы, он собирал их губами, но они все равно катились и катились…