Текст книги "Ты все, что у меня есть"

– Как тебе не стыдно? Что ты выдумываешь? Не уподобляйся своему журналисту!

Мы рассмеялись, а потом он увел меня в свою палатку. Все точно так, как было тогда, за одним исключением – вместо Сереги Рубцова здесь теперь находился Сашка… Он возмужал, стал шире в плечах, заматерел как-то, изменился. Увидев меня, он растерянно захлопал ресницами.

– Ну, скажи что-нибудь! – посмеиваясь в усы, попросил Кравченко.

– Здравствуй, Марьяна.

– Здравствуйте, товарищ младший лейтенант! – улыбнулась я в ответ. – Как тебе служится?

– Да вроде неплохо, – произнес Саша, все еще не до конца понимая, что происходит.

Я подошла ближе и потрепала его за ухо:

– Ты чего, поросенок, матери совсем не звонишь и не пишешь? Она извелась вся…

– Ну, что вы все заладили – мать, мать! – вырываясь из-под моей руки, огрызнулся Сашка. – Я давно взрослый человек, а вы все так и мечтаете, чтоб я за мамкину юбку держался! А я офицер! Товарищ капитан, велите вашей жене не разговаривать со мной, как с ребенком!

Кравченко помрачнел, посмотрел на возмущенного Сашку исподлобья и произнес:

– Не забывайся, мальчик! Я ничего не могу «велеть» Марьяне, потому что она самостоятельный человек. А потом, она права – нельзя не уважать и не беречь свою мать. Марш к связистам, пусть помогут тебе поговорить с отцом.

Но Сашка был совершенно другого мнения на этот счет, да и что-то, видимо, показалось ему оскорбительным в поведении и словах командира. Он отступил слегка назад, покраснел и выпалил:

– Не ожидал я от вас, товарищ капитан! Сказали бы прямо, что я мешаю, и нечего матерью и отцом прикрываться! Визит дамы, понимаете ли!

Кравченко молча приблизился и со всего разворота ахнул Сашку в челюсть. Тот подлетел вверх и свалился к выходу. Леха, тяжело дыша, отвернулся к столу и со злостью вывернул:

– Вон отсюда, поганец! Не знал бы тебя с пеленок, убил бы! Проси у комбата перевод в роту Вострецкого, видеть тебя не желаю больше.

– Леша, – попыталась вмешаться я, – Леша, он не хотел, он просто не подумал…

– О чем?! – перебил Кравченко, опершись руками о стол. – О том, что оскорбляет мою женщину? Или меня? Ведь только что орал, что взрослый, а ведет себя…

Сашка поднялся на ноги, вытер кровь с разбитых губ и виновато посмотрел на меня:

– Прости меня, Марьяна, я не хотел тебя обижать, честное слово, не хотел. Мне очень стыдно, я никогда не думал о тебе плохо…

Я подошла к нему и попыталась остановить кровь из губы, прикладывая к ней платок, но Кравченко заорал:

– Отойди от него, я тебе сказал! Младший лейтенант Рубцов, марш к фельдшеру, а через час жду рапорт с просьбой о переводе в роту старшего лейтенанта Вострецкого! Можете идти!

– Дядя Леша… – умоляюще протянул Сашка.

– Я не дядя Леша, я – товарищ капитан! Хватит распускать сопли, ты очень смело тут обвинял меня неизвестно в чем, так имей смелость ответить за свои слова! Разговор окончен! Кругом! – Сашка подчинился и понуро вышел из палатки.

– Щенок! – в сердцах бросил Леха, садясь за стол. – Молокосос еще совсем, а уже судит!

Я подошла к мужу сзади, обняла, положив голову на плечо:

– Ты что, на самом деле заставишь его перевестись?

– А что, было похоже, что я пошутил? – поинтересовался он. – У меня выхода другого нет теперь – я должен выдержать характер, чтобы Сашка понял, что можно, а что – нельзя.

По-человечески я понимала, что у него действительно нет выбора, он не должен отменять приказ, не должен позволять Сашке даже на секунду усомниться в том, что слово командира – непреложный закон, который исполняется всеми, независимо от личных отношений. Но и молодого, вспыльчивого парня мне было жаль, а, кроме того, Ленке Рубцовой было намного легче от сознания того, что ее сын находится рядом с человеком, знающим его с пеленок.

– Леша, ведь ничего криминального мы с тобой не сделали, зачем ты оправдываешься? Я приехала сама, ты ни при чем здесь, – я уперлась подбородком в Лехино плечо.

– Пойди и объясни это ему! Завтра съезжу в штаб, свяжусь с Рубцовым, может, он что присоветует. Жалко поросенка, толковый взводный, бойцы уважают…

– Леш, так, может, передумаешь? Ведь он не чужой тебе, мы и сами разберемся, – попросила я, и Леха со вздохом обещал, что подумает.

Мы ужинали вместе с комбатом и другими ротными – Вострецким и Хомяковым. Худой, высокий комбат посмеивался, глядя на Кравченко:

– Что, капитан, Бармалею счастье привалило? Вот повезло с женой – второй раз за тобой, как декабристка прямо!

Кравченко улыбнулся, чуть обняв меня за плечи:

– Она такая! И все неприятности от этого.

– Нахал! – возмутилась я, и комбат поддержал:

– Да уж! Второго такого во всей дивизии не сыскать! Ладно, Марьяна Николаевна, отдаю вам мужа в полное распоряжение на всю ночь. Молчи, Кравченко! – предостерег он открывшего было рот Леху. – На всю ночь, я сказал. Хомяков, проверишь роту Кравченко.

– Есть! – откликнулся тот, лукаво подмигнув мне.

Мы с Кравченко ушли в палатку, закрыли все окна, дверь… Долго сидели на койке, боясь прикоснуться друг к другу.

– Я отвык от тебя, Марьянка, – произнес Леха. – Я забыл, какая ты…

– Это поправимо… – я расстегнула пуховик, под которым был свитер.

Дрожащими пальцами Кравченко дотронулся до моего лица, провел по шее, потом скользнул вниз, стягивая брюки. Через пару минут я стояла посредине палатки совершенно голая. Кравченко сел на пол и снизу вверх смотрел на меня. Потянул за руку на себя… Он любил меня так, словно уже никогда не наступит завтра, и все нужно успеть именно сейчас, в эту минуту…Я искусала себе все губы, чтобы не орать в голос, а когда все закончилось, мы добрались-таки до койки.

– Обалдеть, зимой, на брезенте… – прохрипел Кравченко. – Ты чудовище, Марьянка – я ведь уже старый для таких фокусов!

Я рассмеялась – мой муж явно кокетничал, говоря о своем возрасте. Внезапно меня охватило какое-то беспокойство – так иногда со мной бывало, вроде хорошо все, но вдруг как из ведра холодной водой окатят, и так тревожно становится… Но что могло случиться со мной здесь, рядом с мужем, надежнее которого и не придумаешь? Я отогнала от себя эти мысли и уснула, положив голову на каменный бицепс Кравченко.

Утром я услышала его тяжелые шаги возле палатки, одевшись, вышла и с улыбкой наблюдала, как Леха, голый по пояс, обтирается снегом, фыркая и мотая головой. Он почувствовал меня, обернулся и спросил:

– Выспалась?

– Да.

– Вот и хорошо. А я сейчас к комбату пойду, буду с Сашкой решать.

– Леша, ты обещал мне, – напомнила я, подавая ему тельняшку.

– Да, помню. Но ему так и скажу – только из-за матери и из-за тебя.

Сашка ночевал со своим взводом, когда же Кравченко сказал ему, что оставляет в роте, он подошел ко мне и с благодарностью заглянул в глаза:

– Спасибо, Марьяна, я знаю, что это ты уговорила дядю Лешу. Прости меня еще раз, ладно?

– Глупостей не говори, – попросила я. – А, главное, не суди нас слишком строго, парень. Ты многого еще о жизни не понимаешь, поэтому не в праве осуждать Леху. У нас нет ничего, кроме этой привязанности друг к другу, это как общие легкие, когда один не может дышать без другого. Это тяжело, Саша, когда не можешь дышать, и сделать ничего с этим не можешь, потому что это на всю жизнь. Я дала Лехе слово, что не буду проситься с ним сюда, но тут вдруг подвернулся случай, который я не могла упустить – увидеть его хоть ненадолго.

Сашка молча поцеловал меня в щеку и пошел в палатку.

Четыре дня пролетели очень быстро, и за мной приехал Ленский, пора было возвращаться домой. Мы стояли с Лехой, обнявшись, возле «газика», я плакала, капая слезами на тельняшку мужа, он вытирал мои глаза…

– Ласточка моя, ну, не надо так, не плачь, я скоро приеду, – обещал он. – Уже скоро, ты слышишь, всего три месяца осталось, даже меньше. Ты меня жди, ладно?

– Я всегда тебя жду, каждую минуту… – всхлипывала я.

– Все, все, успокаивайся! – велел Кравченко, пытаясь прекратить эту пытку расставанием. – Вам уже пора.

Он посадил меня в «газик», захлопнул дверку и махнул мне рукой. Машина тронулась, я рыдала в голос на заднем сиденье, вытирая слезы рукавом пуховика, Ленский курил в открытое окно, оператор дремал рядом со мной.

– Не знал, что ты такая слабонервная, – усмехнулся, наконец, Димочка, повернувшись ко мне. – Чего убиваешься так?

– Тебе не понять, – вздохнула я, вытирая глаза.

– А ты объясни, вдруг пойму.

– Не получится, Дима. Ты никогда и никого не любил, кроме себя, тебе нечем.

Он отвернулся, закурил новую сигарету. До самого аэродрома молчали, весь полет я спала, завернувшись в пуховик с головой. Димочка предложил подбросить меня до дома, и я согласилась. Если бы знать…

К темному подъезду мы подъехали около трех часов ночи, Ленский заглушил мотор, вышел и взял с сиденья мою сумку.

– Чаю нальешь? – спросил Ленский, когда мы вошли в темную пустую квартиру. – Во рту пересохло.

– Да, проходи, сейчас.

Я пошла в кухню, включила чайник, Ленский достал из внутреннего кармана куртки коньяк.

– Давай выпьем, – попросил он. – Так на душе паршиво…

– С чего бы? – спросила я, садясь на табуретку возле окна.

– Не знаю. Ты не поймешь – так, кажется, ты мне сказала? Я все время думаю, думаю… скоро голова лопнет. И – ничего. Понимаешь – ни-че-го! – он разлил коньяк в два стакана, залпом выпил свой, посмотрел на меня: – Что не пьешь?

Я покрутила стакан, сделала один глоток, в желудке сразу зажгло – мы весь день не ели. Я отодвинула коньяк:

– Не могу, Дима, опьянею.

Он странно посмотрел на меня, потом налил себе еще, выпил. Казалось, что он просто жажду утоляет – пил, как воду, не морщась. Достал сигареты, закурил, пристально глядя на меня.

– Ты чего, Ленский? – удивилась я, и он вдруг захохотал:

– Смотрю вот на тебя и думаю – какая же ты все же дура, Стрельцова! Ведь могла бы иметь все, чего только пожелала бы, а ты… Ради кого ты отвергла меня, скажи? Ради тупого служаки, годного только, чтобы убивать? Как ты могла, а? Я не понимаю, как ты можешь? Когда я увидел, что он делает с тобой там, в палатке, я ужаснулся – тебя, мою любимую женщину, которую я хотел всю жизнь… этот мутант хватал своими ручищами, прикасался к тебе, а ты заходилась от каждого поцелуя, извивалась в этих лапах… Черт бы тебя подрал, Марьяша, ты отдавалась ему так, как должна была мне, мне… Когда он трогал тебя, я содрогался от отвращения и ненавидел себя – ведь это я сам, своими руками привез тебя к нему, сам… Чертова сука, ведь я любил тебя больше всего на свете, я целовал бы твои следы, носил бы на руках, а ты… Ты изменяешь мне с этим чудищем, годящимся тебе в отцы! Как ты можешь?! Ты даже в Чечню полезла ради него, чуть не погибла, и все это ради него?! Объясни мне, что это?

Но я молчала, словно он пригвоздил меня этими словами к табуретке, выходит, мне не показалось тогда, за нами действительно наблюдали…

– Мерзавец… – еле выдохнула я. – Какой же ты мерзавец, Ленский! Ты… ты еще хуже, чем я думала, чем могла даже представить…

– Замолчи! – оборвал он. – Что ты знаешь обо мне, чтобы судить! Видеть, как твою любовь, твою богиню оскверняет какой-то питекантроп с железными мышцами, у которого в лексиконе сто слов, да и те из Устава!.. Если бы ты знала, как сильно я желал ему смерти! Тогда бы ты осталась со мной! Я, понимаешь, только я должен быть с тобой…

– Ленский, да ты пьян! Завтра ты проспишься, и тебе будет стыдно… Уходи по-хорошему, – попросила я.

– По-хорошему?! – взвился он. – Нет уж, я уйду по-плохому, вот что, Марь-я-ша! Ты должна мне компенсировать мои душевные муки, ты должна… – с этими словами он вдруг вскочил, схватил меня за волосы, пригибая мою голову к полу. Я стала сопротивляться, попробовала схватить его за руку, но он не выпускал, а потом, не сдержавшись, сильно ударил в лицо. Боль ослепила меня, на какое-то мгновение я вообще перестала соображать. Ленский поволок меня в комнату, швырнул на ковер, стал сдирать одежду, матерясь, расстегивал свои джинсы… Он вертел меня, как тряпичную куклу, бормотал что-то несвязное… Я словно отупела, отстранилась как-то от происходящего со мной, все еще не веря, что вот это извивающееся под Ленским тело – мое, что все это – я… В какой-то момент я вдруг увидела на стене фотографию – с нее на меня глядели Кравченко, Рубцов и Леший… И это было последнее, что я увидела прежде, чем потерять сознание…

Очнулась я только утром оттого, что было холодно, и страшно болело все тело. Я с трудом открыла глаза, не понимая, почему лежу на полу совершенно голая, и только взглянув на свои ноги, покрытые синяками и царапинами и потрогав заплывший правый глаз и опухшую скулу, вот только тогда я и поняла, что со мной… Я билась в истерике, не зная, что делать и как жить дальше… Не хотелось мне жить – как я могла сказать Лешке обо всем, что сделал со мной Ленский? Как?! Разве об этом говорят мужьям? Я с трудом выползла в кухню – там царил идеальный порядок, ничего не напоминало о ночном госте, словно все это было плодом моего больного воображения. Я пошла в ванную, долго терла себя мочалкой, стараясь смыть прикосновение пальцев Ленского, его запах…

Закутавшись было в халат, я вдруг передумала и достала из шкафа пробитую пулями Лехину тельняшку – всегда, когда мне было тяжело, я надевала ее и чувствовала, что Леха со мной, что он меня защитит… Если бы он знал…

В кухонном шкафу оказалась бутылка виски, Рубцов как-то принес, но мы так и не выпили. Сидя в кухне и рыдая, я пила, даже не закусывая. Слезы попадали на разбитые губы, обжигая не хуже вискаря, но я не обращала внимания. Когда в дверь позвонили, я уже была сильно пьяна.

– Отвалите от меня на…! – выкрикнула я, не в силах даже встать, и в тот же миг дверь вылетела, выбитая сильнейшим ударом.

На пороге стоял Леший в камуфляже и с сумкой на плече. Он тяжело дышал, разглядывая меня, ярость в его глазах сменилась ужасом, он шагнул было ко мне, но потом вернулся, поставив на место дверь, и только после этого вошел в кухню.

– Господи, что это? – спросил он, переведя дыхание. – Ты с ума сошла – пьешь в одного? Я уж думал, случилось что-то, дверь не открываешь, а она, видишь ли, виски глушит, как ковбой в салуне! – и тут он осекся, заметив мои разбитые губы. Осторожно отведя растрепанные, висящие сосульками волосы, открыл заплывший глаз и скулу, окинул взглядом ноги, покрытые ссадинами и синяками в весьма недвусмысленных местах… Разве еще что-то нужно было говорить? Он прижал мою голову к своей груди и хрипло спросил: – Кто?

Я затрясла головой, пытаясь освободиться от его рук:

– Что, классно выгляжу? Давай, присоединяйся тоже! Чем ты хуже, давай, мне уже без разницы…

– Я тебя спросил – кто? – встряхнул меня Леший, пропуская эти слова мимо ушей. – Ведь я все равно узнаю, лучше скажи сама.

– Не узнаешь, не сможешь! Это о-очень хитрый гад, вот… Он все предусмотрел, все-все, даже следы замел, как в шпионском фильме. Так что бесполезно, друг мой – теперь никто не узнает, а мне просто не поверят…

– Погоди-ка… что-то мне подсказывает, что я уже знаю, – протянул вдруг Леший, отпуская меня. – Ведь это твой приятель-журналист, да? Тот, которому я пальцы ломал… А, оказывается, надо было другое кое-что… сволочь… Как он оказался у тебя?

Я сползла со стула, на который села перед этим, шатаясь, пошла в комнату и легла на диван, свернувшись клубком. Меня трясло. Леший накрыл меня одеялом:

– Поспи, потом разговаривать будем.

Я спала очень долго, а когда открыла глаза, увидела Лешего, сидящего на полу у стенки перед беззвучно работающим телевизором. Глаза его были зло прищурены, и у правого подрагивала синяя жилка.

– Леший… – позвала я севшим голосом. – Леший, принеси водички, а?

– Сушнячок? – улыбнулся он, вставая, принес бутылку минералки, я села и стала пить, обливаясь.

Леший внимательно смотрел на меня.

– Что, нравлюсь? – мрачно спросила я, закрывая бутылку.

– Очень! – усмехнулся он. – Полегчало?

– Нет. И вряд ли уже вообще полегчает, – я уткнулась лицом в расцарапанные коленки. – Не смотри на меня. пожалуйста, мне стыдно…

– Чушь какая! – взорвался Леший. – За что тебе стыдно, ты-то что сделала? – он мерил шагами комнату и матерился.

– Ой, ну, перестань! – попросила я, поморщившись. – У меня скоро голова расколется от твоей ругани.

Он остановился прямо передо мной, внимательно посмотрел в глаза и опустился на диван рядом со мной.

– Рассказывай!

– Что?! Неужели тебе не ясно, кто и что сделал? Или ты в подробностях желаешь? – я накрылась одеялом с головой и заплакала.

– Ну, ладно, хватит, хватит! – попросил Леший, похлопав меня по спине. – Не плачь, что теперь слезами изменишь… Давай лучше подумаем, как действовать будем.

– Тебе не надоело разгребать?

– Так, все! Не хочешь помогать – не надо, я и сам.

– Тебя посадят.

– Меня?! Так я ж не до смерти! – хохотнул он. – Только пугану немного.

Назавтра Леший ушел, а я пять дней пила горстями снотворные, оглушая себя, чтобы ни о чем не думать, и почти все время спала. Сон приносил обманчивое облегчение, но, едва проснувшись, я опять вспоминала о случившемся и снова тянулась к пузырьку с таблетками. Я не ела, не умывалась, почти не вставала с дивана. Дозы таблеток становились просто угрожающими, но остановиться я уже не могла. «Теперь все равно», – вяло думала я, заглатывая очередную порцию. Остановить было некому.

В таком состоянии меня и нашел Леший. Ахнув, он схватил меня и потащил в ванную, где силой заставил пить воду в безумном количестве, поливал из душа… Меня выворачивало наизнанку, Леший снова и снова вливал в меня литры воды – этому, казалось, конца не будет… Потом он завернул меня в простыню и уложил на диван, накрыв двумя одеялами, а сам ушел в кухню, загремел там кастрюлями. Я немного согрелась и пришла в себя, а Леший принес чашку бульона, который и варил в то время, пока я клацала зубами от холода, и, присев на краешек дивана, начал кормить меня с ложки.

– О, боже! – застонала я. – Отстань, Костя…

– Ну, значит, не все так плохо – ты еще помнишь мое имя! – подмигнул он. – Давай пей, не чуди, я ведь старался.

– Мне плохо…

– Зато потом хорошо будет.

Он заставил-таки меня выпить весь бульон, я покрылась испариной, стало сразу жарко. Леший ушел курить в кухню, а я лежала в комнате и думала, что вот опять он меня спас, опять вовремя оказался рядом и подставил плечо. Только ему я смогла доверить то, о чем даже мужу знать не нужно…

Я смотрела на него с благодарностью, и только сейчас вспомнила о Кравченко. Боже мой, что же мне делать, что?..

Леший вдруг включил телевизор, усаживаясь поудобнее.

– Люблю новости! – подмигнул он мне. – Держи хвост морковкой, Марьянка, все наладится!

– …известный журналист Дмитрий Ленский был найден сутки назад около собственного дома без сознания, – сообщила хорошенькая дикторша, и я едва не упала с дивана от неожиданности. – В приемном покое городской больницы врачи зафиксировали переломы носа, скуловых костей и нижней челюсти, а также сильное сотрясение мозга. В настоящее время состояние журналиста удовлетворительное, но от общения с сотрудниками милиции он наотрез отказался.

– Ну, еще бы ему согласиться с ним общаться! – захохотал Леший, убавив громкость. – Я ж предупредил – одно лишнее слово, и ты всю жизнь поешь тонким, противным фальцетом!

Я не верила своим ушам – неужели это Леший так отделал Ленского?

– Костя… это ты его?..

– Нет, Михаил-угодник! – фыркнул он, выходя курить в кухню.

Я потащилась следом, села на табуретку, поджав ноги и взяв из вазы на столе печенье.

– Нет, я серьезно – это ты?

– Какая разница? Разве важно, кто? Важно, чтобы он понял, ЗА ЧТО! Я его предупредил – подлечишься, уезжай потихоньку, не рискуй больше здоровьем, ведь, если что, третьего раза уже не переживешь, мол.

– Так ты что же, сказал ему, кто ты?

– А то он меня не узнал, можно подумать! Я тебе больше скажу – он меня ждал. Да, именно меня, так и сказал, пока не отрубился – мол, тебя и ждал, не скажет она никому, кроме тебя, мужа своего пожалеет, а тебе – скажет! – Леший глубоко затянулся, выпустил дым. – Я ведь долго с ним беседовал, прежде, чем «скорую» вызвать. Он мне все рассказал… такая, оказывается, гнида – жуть берет! Как все обтяпал, а? К Лехе тебя свозил, благородный… Я, говорит, со школы ее люблю, смотреть не мог, как она жизнь свою гробит, в госпитале живет, не отходит от своего инвалида… ну, тут я не выдержал, немного двинул ему по ребрам… Хотел, говорит, королевой ее сделать, на руках носить, купать в шампанском, а она со старым, нищим воякой спуталась, поседела вся, фельдшером работает. Видела бы ты его лицо в этот момент, Марьянка! Он же просто псих, маньяк. У него твоих фотографий в квартире – миллионы, я, правда, сжег все, а то там и дураку ясно… Но это что-то невообразимое! Короче, отделал я его, вызвал «скорую» и пошел потихонечку к тебе. А Лехе не говори ничего, не надо, зачем нервы ему трепать, ведь он ничем не поможет, а только мучиться будет, что сам не смог козла этого поломать. – Леший выбросил окурок, закрыл форточку. – Слушай, я поживу у тебя пару дней, а то ты мне что-то доверия не внушаешь?

Я пожала плечами, откусив кусочек печенья:

– Живи, наш дом – твой дом, ты ведь знаешь.

Мы вытащили с балкона раскладушку, я застелила постель… Теперь хотя бы буду не одна.

Леший притаскивал откуда-то мази, замечательно лечившие синяки, варил обеды, не подпуская меня к плите… Когда, наконец, мое лицо стало возможно хоть как-то замазать тональным кремом, он водил меня гулять. Рядом с ним просто невозможно было грустить и плакать. Однажды через знакомых связистов в штабе округа Леший организовал мне переговоры с мужем. Оказалось, что на второй день после моего отъезда Кравченко был легко ранен в плечо – их машину обстреляли на дороге, но, поскольку рана оказалась пустяковой, в госпиталь Леха, конечно же, не поехал.

– Как ты там, ласточка? – спрашивал муж обеспокоено. – Как твои дела? У меня все время какое-то предчувствие, кажется, что случилось у тебя что-то…

– Да что со мной может случиться? – спросила я, стараясь унять заколотившееся вдруг сердце. – Я не одна, меня Леший пока охраняет. Ты лучше сам поосторожнее, на тебе ведь места нет живого!

– Татуировку мою попортили, собаки! – засмеялся он. – В самый центр пуля угодила. Передай Лешему спасибо, ладно? Я тебя целую, моя родная, держись, ты ведь одна у меня.

– Кравченко, я так люблю тебя…

Связь прервалась, сидящий за столиком лейтенант покрутил пальцем у виска:

– Вы что, девушка? Военный канал связи, спецлиния, а вы про любовь!

– А что – надо было про рекогносцировку спросить? – огрызнулась я.

– Ого! Откуда слова такие знаете?

– Я старшина медицинской службы, комиссована по ранению, – отрезала я, и ему ничего не осталось, как дежурно пошутить:

– Предупреждать надо.

Мы с Лешим пошли домой. Снег скрипел под его ботинками, налипал на подошвы, следы выходили размазанные и нечеткие. Я рассказывала о разговоре с Лешкой, передала спасибо, и Леший оскорбился в лучших чувствах:

– Совсем рехнулся твой контуженый! Я что – за спасибо? Вы ведь моя семья, я помогаю, чем могу.

Это навело меня на мысль, нередко посещавшую мою голову некоторое время назад:

– Слушай, Костя, а чего ты не женишься? Только не отшучивайся, я серьезно спрашиваю.

Леший сдвинул на затылок шапку и посмотрел на меня:

– Зачем тебе? Просто не хочу, и все. Только не думай, что из-за тебя, – усмехнулся он. – Если честно, ты меня как женщина и не интересовала никогда. Ты не обижайся, Марьянка, но это правда. Я тебя люблю как Лехину жену, как сестренку. А еще… мне тебя всегда жалко было, я же хорошо Леху знаю, лучше, чем вы все. Мы из одного детдома с ним, все время рядом, вместе. Поверь мне – это зверь, а не человек, если бы он не стал военным, он стал бы уголовником, для него убить – дело плёвое. А с бабами ему никогда не везло, у него какое-то странное о вас представление. И когда я увидел рядом с ним тебя, то решил, что это опять так, на пару-тройку раз. Но когда ты за ним в Чечню рванула, я стал тебя жалеть, думал, вот дурочка бедная, что ж ты жизнь-то свою ломаешь, он же не муж и не отец, да и любовник ведь тоже еще тот…

– А это откуда ты знаешь? – не выдержала я.

– Знаю, в свое время девки на двоих были, рассказывали. Так вот, я все понять не мог, почему он не выгнал тебя, почему вы вместе? А потом допер – да ведь Леха влюбился, как пацан втрескался. И это в тридцать семь лет, когда за плечами столько всего! На двенадцать лет моложе, не жена – дочка… Ты-то вряд ли знаешь, а мне Рубцов рассказывал, что Леха жаловался ему на то, как стал постоянно бояться потерять тебя, аж до дрожи в коленках, и это Кравченко-то, которому и черт не брат! Боялся и смотрел на тебя по-собачьи, глотку бы перегрыз любому. Вот и понял я, что серьезно у него к тебе. И еще – если вдруг с тобой что – он не сможет уже один, незачем ему будет. Ведь тогда, в госпитале, когда ты, чертова дура, пистолет к виску приставила, он испугался, что останется без тебя, и этот страх заставил его выжить. Вот и получается, что вы так вросли друг в друга, что и не разобрать уже, кто где. А я не хочу так, не хочу вязать кого-то по рукам и ногам, и сам связанным быть тоже не хочу.

Леший вздохнул, достал сигареты, долго искал в карманах зажигалку. Мы шли по набережной, на реке блестели островки льда, Леший скатал снежок и бросил в один из них, не попав.

– У тебя такой вид, словно ты жалеешь, что рассказал мне, – заметила я, беря его под руку.

– Нет, о чем? Просто захотелось глаза тебе открыть, а то ты в своей любви ослепла совсем. Он не подарок, не рыцарь, но ты не бросай его, ладно? – попросил вдруг Леший, сжав мою руку.

– Да теперь как бы он меня не бросил… – я вытерла перчаткой заслезившиеся глаза.

– Мы ведь договорились с тобой, что это только между нами останется. Да и если вдруг… Леха простит тебя, я в этом уверен, ты, главное, сама перестань себя грызть, ты жива-здорова, и это самое важное. И даже хорошо, что ты не стала сопротивляться, ведь все равно не справилась бы, а вот искалечил бы он тебя запросто. Я знаю, о чем говорю – в такой момент ничего не остановит, ни слезы, ни сопротивление, только раззадорит еще сильнее.

Никогда и ни с кем, даже с Юлькой, я не смогла бы обсуждать это, а вот с Лешим все было просто и легко, словно с очень близким и родным человеком.

Через неделю он уехал в Таджикистан, куда-то на границу с Афганистаном. Он сдержал слово – от него Кравченко не узнал о том, что со мной случилось. А Ленский, перенеся несколько операций, перебрался в Москву. Но это случилось позже.

Мой Кравченко вернулся в марте, когда снег начал понемногу таять, вернулся так, словно не было этих шести месяцев – просто открыл дверь ключом и вошел – огромный, холодный, пропахший железом и дымом… Я спала после дежурства, не ждала, он не сообщил… Бросив в коридоре спортивную сумку, он шагнул в комнату, опустился перед диваном на колени, положил свои руки мне на плечи. Спросонья я не могла сообразить – кто, что, до тех пор, пока холодные губы не коснулись моих, и запах табака от усов не защекотал ноздри. Я свалилась с дивана, подминая Кравченко под себя, он с хохотом подчинился, распластавшись на полу. Я села на него, трогая руками лицо, шею, плечи, словно не верила глазам, хотела почувствовать, что вот он, здесь, со мной, лежит на полу и улыбается.

– Что же ты похудела так, ласточка? – спросил муж, разглядывая мои почти прозрачные руки, синие круги под глазами, заострившийся нос. – Работы много?

– Да. Я сейчас в оперблок перевелась, стою с ведущим хирургом, нагрузка большая. И дежурства беру – два-три в неделю.

Кравченко тяжело вздохнул, прижав меня к себе:

– Деньги нужны были?

Я пожала плечами – не то чтобы они были так уж сильно нужны, мне вполне хватало того, что я зарабатывала на свою ставку, просто я не могла оставаться одна в пустой квартире, меня до сих пор мучили кошмары… Муж продолжал допрос:

– Тогда зачем? Ведь ты скоро просто свалишься. Я завтра сам к Авдееву схожу, пусть убирает тебя из операционной.

– Ты что раскомандовался? Ты дома, а я – не твой взводный! – возмутилась я.

Кравченко засмеялся, поднимаясь с пола вместе со мной. Как всегда, долго шумел водой в ванной, я принесла ему полотенце, присела на край. Леха стоял под душем спиной ко мне, широкий в плечах, узкий в бедрах, длинноногий и мускулистый. Идеальная мужская фигура, крупная, отлично сложенная – умей я рисовать, создавала бы шедевры с натуры.

– Кравченко, ты сложен, как Аполлон, – пошутила я.

– Ерунда, – откликнулся он из-под душа. – Это просто регулярные занятия «железом», а вообще я худой в детстве был. Зато задиристый – никто никогда не бил, боялись. У нас с Лешим в детдоме целая банда была – всех мочили, без разбору.

– Он рассказывал. Знаешь, Лешка, он оказался таким другом – я и не подозревала даже. Ходил тут за мной, обеды готовил…

– И все? – насмешливо спросил Кравченко, выключая воду. – Больше ничего этот друг тебе не предлагал?

– Как ты можешь? – возмутилась я. – Ведь это же Леший, а не первый встречный с улицы, это твой лучший друг…

– Ну, мужиком-то он от этого не перестал быть, – заметил Леха, вытираясь полотенцем. – А ходок по девкам он тот еще!

– Обалдеть! – засмеялась я, поняв, что муж шутит. – Да я даже не в его вкусе, он сам сказал!

– А ты и поверила! Нет женщин не в его вкусе, он всяких любит, лишь бы были. Он сказал, куда отбыл?

– Да, в Таджикистан, куда-то на границу с Афганом, но я, конечно, забыла, куда именно. Сказал, что на пару месяцев, не больше.

– Разберемся, – сказал Леха, надевая спортивный костюм. – Вот отлежусь немного, отдохну… Рубцов давно звонил?

– Давно не звонил – опять где-то в Чечне. А Сашка как?

– Нормально все. Ленка там, наверное, от счастья на стену лезет – сынок приехал! Вот вы, бабы, без понятия – нельзя мужика под юбку засунуть и там вечно держать! – Леха сел на табуретку в кухне, блаженно вытянув ноги.

Я вдруг заметила, что виски его стали совсем седыми, а глаза – еще более усталыми. Погладив мокрые волосы, я спросила:

– Леш, у тебя все хорошо? Вид какой-то…

– Какой? Нормальный, устал я просто. Не мальчик ведь уже. Знаешь, так странно признавать, что ты уже совсем не такой, как был раньше, что не все теперь можешь, не все успеваешь… – он отложил ложку, откинулся к стене, закрыв глаза, и так, не открывая их, продолжил: – Приходят пацаны, совсем еще зеленые, а кое-что у них выходит лучше и быстрее, чем у тебя. И уже твой «сынок» Сашка тянет тебе руку при восхождении, а не наоборот. Старею я, ласточка.

Я улыбнулась, подумав, что никогда прежде Кравченко не заговаривал о своем возрасте, все эти его «старый конь», «больной, психованный мужик» были ничем иным, как шуткой. А сегодня он, кажется, впервые задумался о том, что уже давно не так молод, как ему хотелось бы. Все же три года, проведенные в госпиталях, сказались на нем, не смотря на то, что и там Леха ухитрялся не терять физической формы, работая с гантелями даже лежа в постели. Сорок один год – не возраст для мужика на гражданке, но для армии… Все командиры рот были намного моложе Кравченко, а он, со своим взрывным характером, ничего, кроме роты, никогда не получил бы. Зато она всегда была самой лучшей, его рота, везде впереди, и никто не мог дотянуться. Я помнила это еще по той войне, своими глазами видела – бойцы смотрели на Кравченко как на бога, хотя иногда боялись как дьявола. Его слово, просто брошенный взгляд были законом для всех, в том числе и для меня.