Текст книги "Ты все, что у меня есть"

– Леша, ты отдохнешь, и все наладится…

– Да, – вздохнул муж. – Наладится…

Три дня мы не выходили из дома, точнее – не вылезали из постели, окончательно развалив свой и так еле живой диван, не могли оторваться друг от друга, расстаться даже на секунду. Я взяла отгулы, чтобы ничего не отвлекало меня от мужа, даже работа.

– Знаешь, – сказал как-то Леха, лежа на диване с сигаретой в руке, а другой крепко прижимая меня к себе, – Сашка Рубцов мне рассказал, о чем вы говорили с ним тогда, в палатке. Я удивился, как точно ты подметила – «общие легкие». Никогда не задумывался, а сейчас… Ведь это правда – когда нет тебя, мне тяжело дышать, и вроде все нормально, а в груди так давит, ноет… Как тебе это удалось? Мне никто и никогда не был нужен так, как ты, никогда раньше, понимаешь? А вот появилась у меня ты – и я понял, что все, жить нельзя без тебя. Странно, да? Ведь мне уже было тридцать семь, поздно начинать все сначала.

– Леша, давай не будем, – попросила я. – У меня ощущение, что ты постоянно проверяешь меня. И не только ты – Леший тоже все раскручивал – что, да как, да надолго ли… Я сто раз говорила тебе – было бы мне надо, ушла бы давно, да что ушла – не посмотрела бы даже в твою сторону. Но я здесь, с тобой, значит, хватит пережевывать все это снова и снова.

– А ведь ты права, дорогая моя – я проверяю, все время проверяю – со мной ты или нет. Когда я увидел возле тебя в Аргуне этого слащавого молодчика, то растерялся – думал, что ты приехала прощаться со мной, хотела расстаться по-человечески и красиво. У меня внутри все сжалось от страха, что ты сейчас скажешь – прощайте, мол, капитан Кравченко, наша встреча была ошибкой… – Кравченко вздохнул и замолчал на какое-то время, я даже не шевелилась, словно боялась нарушить ход его мыслей, потревожить его чем-то. – Марьянка, поверь – ничего нет страшнее вот этих слов, для меня, во всяком случае. Потому что – кто я тогда, зачем, кому нужен? Я привык, что у меня есть ты, что ради тебя я должен делать что-то, даже жить – ради тебя, ведь если бы не ты, меня уже не было бы. А этот черт стоял и пожирал тебя глазами, мою девочку, мою жену. Я не мог забыть, что сделал он тебе своей клеветой и ложью, своей писаниной, мразь. Но еще обиднее, что не я рассчитался с ним, не я, а Леший переломал ему пальцы – вот что меня гложет постоянно. Не я прикрыл тебя собой, а Леший, Леший…

– Не надо, пожалуйста! – перебила я, чувствуя, как наполняются слезами мои глаза. Воспоминания о том, что еще сделал со мной Ленский, были хуже ножа.

Написанная им статейка была просто песчинкой в куче мусора в сравнении с тем, как он распинал меня на этом полу, в этой комнате, мстя за свои надуманные обиды, как его руки шарили по моему телу, которое сейчас так нежно гладил Кравченко…

Я не смогла удержаться и зарыдала, забилась в истерике совсем как в тот день, с Лешим.

– Что случилось, девочка? – растерялся Леха. – Я обидел тебя чем-то? Успокойся, не плачь – все прошло, все кончилось…

– Да, кончилось, – пробормотала я, пытаясь взять себя в руки. Это никак не удавалось, и я пошла в ванную, встав там под холодный душ.

Не думала я, что так тяжело будет мне держать в себе то, что случилось, а поговорить об этом я могла только с Лешим, но его не было, и вестей от него тоже никаких не было. А через месяц случайно, через какого-то знакомого в штабе, Кравченко узнал, что Леший захвачен в плен какой-то чеченской бандой и вывезен из Таджикистана в Чечню…

Леха сидел на кухне, уставившись на стену, курил одну сигарету за другой и молчал. На него страшно было смотреть, мы с Ленкой Рубцовой пробовали заговорить с ним, но Леха только мотал головой и тянулся за новой сигаретой.

– Лена, я не могу смотреть на это, – сквозь слезы говорила я, – он ведь так с ума сойдет, я боюсь, Лена…

Ленка плакала, прижимая меня к себе, что делать, мы обе не представляли… Если бы хоть Рубцов был здесь, но его командировка еще не закончилась. Хуже всего было то, что никто даже приблизительно не мог сказать, где мог находиться Леший, а ведь Чечня не такая уж маленькая. Да и жив ли он вообще – хорошо известно, что боевики не жалуют «контрактников» и кадровых военных, но об этом вслух мы не говорили…

В это время хлопнула входная дверь, я вскочила и побежала на кухню – Кравченко не было. В окно я увидела, как он удаляется от дома – огромный, в камуфляже, печатая шаги по подтаявшей дорожке. Я прижалась лбом к холодному стеклу и тяжело вздохнула – во всей фигуре мужа было столько решимости, собранности, что и сомневаться не приходилось – он не отступится, поедет, и будет искать Лешего сам, до тех пор, пока не отыщет, живого или мертвого.

Кравченко вернулся только к ночи, злой, раздраженный, прямо в куртке зашел на кухню, поставил на стол литровую бутылку «смирновки» и предостерегающе глянул в мою сторону.

– Что я – деревянная? – мрачно спросила я, не отрываясь от сковороды, на которой разогревала ему ужин.

Почти до утра я просидела с ним на кухне, выпив неимоверное количество кофе. Леха не пьянел, только становился все мрачнее и мрачнее. Бутылка опустела… Я видела, что он уже принял решение, но говорить о нем со мной не решается, не зная, какой ждать реакции. Я помогла:

– Кравченко, я все понимаю – тебе надо, ты должен, и ты все равно уйдешь, поэтому не рвись – иди. Я буду тебя ждать.

Он порывисто прижал меня к себе и благодарно поцеловал в губы:

– Черт возьми, ласточка, если бы ты знала, что мне пришлось сегодня выслушать от начальства! Да, я не Рэмбо, но я должен найти Лешего, должен вырвать его, чего бы мне это не стоило, ведь он мой друг, мы где только не были вместе. Он же меня в Афгане, раненого, пер на себе почти пять километров! Я не могу его оставить, пойми, Марьянка – не могу, я себя уважать перестану… Прости меня, родная, я снова бросаю тебя одну, – он обхватил голову руками, облокотился об стол и замолк.

– Леша, это неважно, мне ведь уже не привыкать. Ну, поплачу пару дней, потом смирюсь, а ты… Ведь ты сам научил меня – мы своих не бросаем, и Леший тоже не бросил бы нас, если бы это было нужно. Иди, Леша, я буду ждать…

Кравченко уехал через четыре дня, я проводила его на вокзал одна, запретив Рубцовым приезжать – не хотела ни с кем делить эти последние минуты с мужем.

…Дни складывались в недели, в месяцы… новостей не было. Я работала, почти не выходя из госпиталя, чтобы меньше времени оставалось на тягостные раздумья. Врачи наши по-прежнему ездили в командировки в Ростов и Моздок, а кое-кто и в Чечню, я пыталась узнать хоть что-то через них, но бесполезно. Я отказывалась верить в то, что мой муж исчез, хотя многие именно так и говорили. Даже недавно вернувшийся из Чечни Рубцов намекал на нечто подобное, я грубо его оборвала, не хотела слушать эту дурь – Кравченко жив, он не может вот так бросить меня.

Иногда забегала Юлька, старалась растормошить, вытащить куда-нибудь, но я не хотела ничего. Отношения с родителями наладились, но оставались все равно слегка натянутыми. Мама звонила, узнавала о моем здоровье, я отвечала тем же – но не более. Словно чужие люди, которым, кроме этого, и говорить-то не о чем. Ни она, ни я не заводили разговоров о моем муже – она ничего не знала, а я не хотела говорить об этом, не могла, боялась…

Юлька как-то попыталась заговорить со мной о Кравченко, но я грубо оборвала ее и попросила больше никогда не делать этого.

– Случилось что-то? – тихо спросила подруга, взяв меня за руку, и я вдруг расплакалась:

– Юлька, я ничего не знаю о нем все это время… уже не знаю, что думать и что делать… Даже Рубцов говорит, что произошло что-то…

Потрясенная моим признанием Юлька порывисто обняла меня и прижала к себе:

– Поплачь, Марьянка, это помогает. Знаешь, я думаю, что все будет хорошо. Нужно надеяться на лучшее, иначе притянешь неприятности. Ты дежуришь сегодня?

– Нет, – пробормотала я, вытирая слезы.

– Тогда идем сегодня в кино! – решительно постановила моя подруга. – И не возражай!

Фильм оказался хорошим, я даже сумела отвлечься от своих тяжелых мыслей. После кино Юлька затащила меня в кафе, заказала бутылку вина, какой-то салатик, еще что-то – неважно, я не подмечала всех этих тонкостей. Мы сидели и потягивали вино, разговаривали, и я вдруг поймала себя на том, что именно в этом кафе мы встретились с Кравченко, и даже сидели за этим же столиком.

– Юлька, ты сделала это специально?

Подруга улыбнулась и покачала головой:

– Нет. Я тоже только сейчас поняла, где мы. Но ведь тебе не стало хуже от этого, правда?

– Правда.

– Вот и отлично. Давай тогда выпьем за твоего Леху, чтобы он обязательно вернулся.

Время все шло, а новостей не было. В штабе округа меня уже знали в лицо и по голосу, и всякий раз, отвечая, что информации нет, начальник штаба мрачнел и прятал глаза. И однажды у меня появилась шальная мысль – а что, если…

Авдеев, формируя очередную бригаду для поездки в Моздок, включил в ее состав и меня. Я обрадовалась так, словно он предложил мне поездку на Канары. Но моя кандидатура, оказывается, вызвала много нареканий и протестов в горздраве – город слишком мал, все, всё и про всех знают или слышали. Начальник заупрямился, будучи в курсе моей истории:

– Вы вообще соображаете, что творите, подполковник? Она комиссована, у нее психика расшатана, черт знает, что она может выкинуть! – орал он на Авдеева, но наш старикан не сдавался:

– Я знаю Стрельцову много лет, она грамотный фельдшер, толковая и опытная. Хирург Костенко лично просил включить ее в состав его бригады, он тоже давно работает вместе с ней. А про психику… Стрельцова совершенно адекватна, если именно об этом вы так переживаете. И потом, есть ведь еще и чисто человеческое желание помочь – ее муж, капитан Кравченко, опять находится там, в Чечне, вестей от него давно нет, и я решил, что Стрельцовой будет хоть немного легче, если она поедет и, кто знает, вдруг…

– Сантименты! – пробурчал начальник горздрава, но документы подписал.

Перед отъездом я, поддавшись какому-то внезапному порыву, зашла к родителям попрощаться и попросить присмотреть за квартирой. Мама, с модной стрижкой, ухоженная и отлично выглядящая, рядом со мной казалась не матерью, а, скорее, старшей сестрой.

– Куда ты едешь? – спросила она, стараясь изо всех сил сохранять спокойствие.

Мы сидели с ней на кухне, пили кофе, отца не было – ушел в ночную смену.

– В Моздок. На этот раз это чистая правда.

– Как ты живешь? – помолчав, спросила она. – Судя по твоему виду – не особенно.

– Не надо, мама, – попросила я. – Я пришла не для того, чтобы снова ссориться – у меня просто нет сил на это. Я живу так, как меня вполне устраивает.

– Твой муж поправился?

– Мой муж снова в Чечне, мама, и уже больше месяца я о нем ничего не знаю. Я еду на три месяца по контракту, тебе не сложно будет присмотреть за квартирой?

Лицо матери вдруг стало растерянным, она как-то тяжело поднялась со стула и подошла ко мне, обняла и заплакала.

– Мам, ну, чего ты? Я ведь на самом деле в госпиталь еду, это очень далеко от боевых действий, спасибо еще, что Авдеев меня отстоял, я ж комиссованная, не хотели мне назначение подписывать…

– Марьянка, прости меня, если можешь, – всхлипнула мать, не отрываясь от меня. – Я даже подумать не могла, что творится в твоей жизни… После той ужасной статьи, что Димка написал, я позвонила Юле, она приехала и все мне рассказала. Я вела себя ужасно, ты ведь взрослая уже, сама можешь решить, с кем и как тебе жить, а я все цепляюсь за мысль о том, что ты ребенок… Ты любишь его?

– Мама, а разве можно жить с человеком, не любя его? – я мягко отстранила ее от себя, вытерла мокрые глаза салфеткой. – Он самый лучший, мама, понимаешь? Я жить не могу без него… И это ты прости меня за то, что я наговорила в прошлый раз. Но в тот момент я вообще плохо соображала, кому и что говорю… представь – Леха только-только из госпиталя, ничего не ясно, жизнь нужно как-то устраивать… и ты вместо поддержки нападаешь на меня, – я посмотрела на мать – она уже успокоилась немного, села за стол, и теперь рассеянно крутила стоящую перед ней кружку с чаем. – Мам, я ведь тоже понимаю – ты совсем другой жизни мне хотела, но моя вот так сложилась, и все в ней меня устраивает. Да, Кравченко не банкир, не бизнесмен, он просто военный, выполняющий свой долг. Но ведь и я тоже не красотка с обложки, не преуспевающая бизнес-леди. Значит, нужно искать по себе, да?

– Марьянка, да я же не возражаю уже – ты взрослая… мне просто жаль тебя по-матерински. Разумеется, я бы хотела совсем другого будущего для единственной дочери, но раз уж ты так решила… Ты мне звони, если будет возможность, – попросила она.

Мы обнялись и еще немного всласть поплакали, словно стараясь слезами смыть все обиды, причиненные друг другу.

Помирились, одним словом.

Мы приехали в Моздок в начале июня, сменив там бригаду из Иванова. Жить пришлось в общежитии, прямо на территории госпитального городка. К своему глубокому удивлению, едва войдя в коридор, я услышала, как меня окликают по имени. Обернувшись на голос, я увидела высокую, худощавую девушку в голубом медицинском костюме.

– Ты меня не узнаешь, что ли? Я Лиза, помнишь? – она подошла ближе, обняла меня.

– Боже мой, Лиза! Ты еще все здесь? – я была очень рада ее видеть – все же знакомое лицо.

– Почему – все еще? Я пятый раз приезжаю. А ты сюда каким ветром? – тормошила меня Лиза. – Изменилась так, прямо не верится! А помнишь, как мы с тобой к мужу твоему в реанимацию ходили? Как же я тебе завидовала, Боже мой! Такой мужчина, аж дух захватывает! Про вас до сих пор тут легенды ходят, так что готовься – ты тут звезда местная. Как твой муж-то, поправился?

– Даже излишне. Знать бы еще, где он сейчас, – тяжело вздохнула я, и Лиза мгновенно догадалась, что дальше спрашивать не надо. – Слушай, Лизок, я с дороги, приходи ко мне через пару часиков – я немного отдохну и устроюсь, и мы с тобой поговорим обо всем. Я так рада, что ты здесь! – искренне сказала я.

Я всегда вспоминала о ней с благодарностью, да и напарницы мои были намного моложе меня, совсем молодые девчонки, мне с ними было неинтересно. Я знала, что между собой они считают меня надменной и высокомерной, а иногда и просто побаиваются, зная о том, что я лечилась в «психушке».

Лиза пришла вечером, мы пили чай с печеньем, болтали, она все ахала, как восторженная школьница, слушая мои рассказы:

– Марьянка, это просто как в кино, как в сказке…

– Ага, чем дальше, тем страшнее, – пробурчала я. – Знала бы ты, как это невыносимо – ничего не знать о нем. И теперь я здесь, а он тоже ничего об этом не знает. Хотя, если узнает, наверняка скандал учинит, но мне все равно.

С завтрашнего дня мы приступили к работе, которой, естественно, хватало – хирургия вещь востребованная. Я то и дело ловила на себе любопытные взгляды – Лизка оказалась права, меня изучали чуть не через лупу, и это раздражало, вынуждало соответствовать чему-то… а моральных сил на это совершенно не было, да и желания тоже, если уж честно. Костенко посмеивался надо мной однажды во время перекура:

– Да ты тут, оказывается, популярна, как Пугачева!

– Перестаньте хоть вы, Сергей Петрович, и без вас достали – пялятся, как на кенгуру в зоопарке. Кто-то нафантазировал, а люди верят. Нашли Ромео и Джульетту!

– Не обижайся, Марьяна Николаевна, я же шучу. Идем готовиться – экстренный поступает.

Я допила кофе, поднялась и пошла в операционную накрываться. Раненых подали прямо с вертолетной площадки – сквозь стекло двери я видела, как санитары наскоро режут камуфляж, обрабатывают… Костенко поудобнее мостил свою больную ногу, чтобы не мешала работать. Санитары переложили раненого с каталки на стол, анестезиологи начали давать наркоз, я встала к своему столу, приготовившись подавать инструменты. Второго взяли омичи в соседнюю с нами операционную. «Голова, наверное», – вяло констатировала я про себя – омская бригада брала нейрохирургических.

– Готово, приступаем! – сказал анестезиолог.

Костенко привычно крякнул, протянул руку в мою сторону:

– Марьяна, скальпель.

Я подала, приготовила ранорасширители, но Костенко отрицательно мотнул головой.

– Рано, дай другой скальпель. Черт, все нагноилось, чистить надо, – он сделал еще разрез и вдруг выматерился, чего не позволял себе обычно. – Марьяна, лоток и в него перекись, скорее!

– Зачем? – удивилась я, наливая в лоток перекись водорода и подавая его санитару.

– Опарыши, – пробурчал Костенко. – Пинцет!

Манипуляция та еще – пинцетом хирург вынимал из раны опарышей и опускал их в лоток. Молодой санитар Миша не выдержал и зашатался, побледнев и зажав рукой рот.

– Куда?! Стоять! – заорала я, заметив, что он вот-вот упадет.

Второй ассистент Коля Иванов успел перехватить лоток, вытолкав Мишку падать в обморок за дверь.

– Что же это за рана такая, Сергей Петрович? Первый раз в жизни такое вижу, – признался Коля, с интересом заглядывая под руку хирурга – он только недавно закончил интернатуру, ему все было в диковинку, но он с упорством изучал то, чего не знал или не видел.

– Рана старая, такое впечатление, что это просто глубокие порезы – очень ровный край, видишь? – показал Костенко, не переставая работать. – Нагноилась от грязи – видишь, все тело в парше какой-то, санитары, видимо, только поле обработали, на большее спирта не хватило.

– Из плена, что ли? – продолжал строить догадки Коля, а меня словно током ударило…

Боясь даже дышать, я осторожно заглянула за простынь, отгораживавшую лицо раненого и обомлела – это был Леший, заросший густой бородищей, исхудавший почти до синевы… Левого глаза не было, на его месте зияла плохо зарубцевавшаяся яма… У меня помутилось в голове, Колька, заметив это, сунул мне под нос вату с нашатырем:

– Что с вами, Марьяна Николаевна? – он звал меня строго по имени-отчеству, хотя это было и не принято.

Я собрала все свои силы, стараясь не думать о том, кто же лежит сейчас на столе в соседней операционной, боясь об этом думать… Мы работали больше четырех часов, собирая буквально из ошметков растерзанное тело Лешего. На нем места живого не было, раны гнили… казалось, какое-то животное рвало его на куски. Бедный Костя, как же он вообще ухитрился выжить? Я косилась в сторону соседней операционной, отделенной от нас стеклом, там напряженно работали омские нейрохирурги, а в голове стучало, разрывая виски: «Голова – позвоночник – нет – это – не – Леха – голова – нет – нет…»

Лешего отвезли в реанимацию, а я, собирая инструменты, думала, как узнать, кто же это там, у омичей. Идти туда самой сил не было, я боялась и того, что подтвердится моя догадка, и того, что будет наоборот.

– Коля, – попросила я, взглянув на молодого доктора, – ты не спросишь, кто во второй операционной?

– А вам зачем? – удивился он, помогая мне обработать стол – не считал для себя зазорным помочь сестре прогенералить операционную после работы.

– Пожалуйста!

Коля пожал плечами, пробормотал что-то про бабью дурь, но к омичам все же пошел. Я стояла, опершись о стол и боясь даже сдвинуться с места, а время словно замерло на месте…Наконец вернулся мой гонец и доложил:

– Капитан какой-то, вместе с нашим подобрали вчера ночью на «нейтралке» разведчики где-то под Шатоем. Ранение грудного отдела позвоночника… Марьяна Николаевна, что с вами? – испуганно вскрикнул Коля, хватая меня за халат и едва успевая удержать от падения.

– Коля… фамилию… фамилию… – прохрипела я, обвисая на его руках, как тряпка.

– Кравченко Алексей Петрович, а что? Да что с вами? – он легонько встряхнул меня.

– Коля… это мой муж…

– Не может быть! – протянул растерянно Коля. – Я не знал, что у вас муж военный, да и фамилия…

– Нашел время в биографии покопаться! – перебил вошедший в операционную Костенко. – Марьяна, успокойся, я все узнал – там вроде все в порядке, должно быть без сюрпризов, пулю извлекли, зашивают, так что будем ждать. Все, не реви, Стрельцова! Ведь это судьба – ты здесь, и он здесь, значит, ты его вытащишь, ведь так? А мы тебе поможем, – он гладил меня по плечам, обтянутым голубым халатом, потом легонько подтолкнул в сторону второй операционной. Я отрицательно покачала головой, но он сжал мое плечо: – Идем, я с тобой, не бойся ничего.

Мы остановились в углу операционной, ведущий хирург глянул недовольно, но промолчал, продолжая работать. Я, не отрываясь, смотрела на странно чужое лицо Кравченко. Бедный мой, опять госпиталь, опять боль и беспомощность… Но он жив, они живы оба, он нашел-таки Лешего, остальное неважно. Я вытащу его, я знаю, что это не просто, но я сделаю, не впервой.

– Молишься, что ли? – шепотом спросил Костенко, заметив, как шевелятся мои губы.

– Да…

Операция закончилась, и я вместе с санитарами ушла в реанимацию, держа спящего мужа за руку. В соседнем боксе бредил Леший, а я все держала Лехины руки в своих, словно от этого зависела его жизнь, да и моя тоже. Он пришел в себя к вечеру, открыл глаза, облизал пересохшие от наркоза губы, я смочила их тампоном, протерла лицо влажной салфеткой. Леха смотрел на меня в упор, не понимая, потом хрипло прошептал:

– Ласточка… ты… откуда…

Я закрыла его рот рукой:

– Тс-с! Тише, Лешенька, тише, не надо. Я здесь работаю, у меня трехмесячный контракт, до сентября. Не разговаривай, полежи спокойно…

Он снова закрыл глаза, потом, вспомнив что-то, пробормотал:

– Леший… как… где…

– Здесь, в соседнем боксе, он жив, его оперировала наша бригада, все в порядке.

– Сходи… сходи к нему…

Я послушно встала и пошла в соседний бокс, где в бреду метался Леший. Я поправила простыни, потрогала лоб – он пылал, и я испугалась, как бы не начался сепсис, побежала к дежурному врачу, и он распорядился приставить к Лешему индивидуальную сестру. Я еще немного постояла в его боксе, глядя на бредящего Костю – лицо его покрылось испариной, он скрипел зубами, матерился, стонал… Что же пришлось ему пережить, даже страшно подумать. Как могли люди сотворить такое, да и люди ли это?..

Я вернулась к Кравченко, он вопросительно посмотрел на меня, открыв глаза.

– Не волнуйся, Лешенька, ему не хуже…

– Иди… отдыхай, у тебя глаза… провалились… – с трудом проговорил Леха. – Иди… прошу тебя…

Я отказалась наотрез. Примостившись на табуретку возле тумбочки, я положила голову на руки и задремала. Очнулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо, подскочила в испуге, но Кравченко спал, а рядом со мной стоял Коля:

– Вот вы где, Марьяна Николаевна! Костенко так и сказал – мол, в реанимации. Там вас майор какой-то ищет, сидит в ординаторской. Вы идите, я посижу…

– Бритый? – спросила я.

– Я? Нет, не успел… – захлопал ресницами Коля, но я перебила:

– Майор – бритый?

– Да, бритый, с усиками…

Рубцов! Рубцов приехал! Я толкнула на свое место Колю и бегом бросилась в хирургию. На диване в ординаторской курил Костенко, а перед ним прохаживался туда-сюда Рубцов, загорелый, в новой летней форме с закатанными рукавами. Когда я открыла дверь, он повернулся и кинулся ко мне:

– Марьянка! Где же ты была, паразитка? Весь госпиталь на уши поставил – нет тебя! Как там парни?

– Всяко. Леха получше, а вот Леший… Тяжелый сильно, сепсис начинается… Серега, его так изуродовали – страшно смотреть… глаза нет, сам весь в лохмотья изодран, просто жуть. Одни кости, короче…

– Я сразу сюда, как только узнал, не думал, что и ты здесь. Контракт?

– Три месяца – больше не дали, я ж одним глазом не вижу совсем, кое-как окулиста обманула, таблицу наизусть выучила, – призналась я потихоньку, чтобы не услышал Костенко. – Но буду здесь столько, сколько понадобится, чтобы их отсюда увезти.

– Бедная девочка! Опять все по новой, – вздохнул печально Рубцов, и я тоже невесело усмехнулась:

– Судьба! Ты-то как?

– А что я? У меня все нормально. Теперь главное – ребят поднять, – Рубцов закурил и обратился к Костенко: – Док, это очень сложно?

Тот помолчал, потом, глядя на меня, а не на Рубцова, произнес:

– Я не гадалка, я хирург. Как пойдет…

– Но если что-то нужно, вы ко мне сразу обращайтесь, я помогу всем, чем смогу, – пообещал Серега.

Костенко улыбнулся и покачал головой, прихрамывая, подошел к столу, что-то там поискал, не найдя, тихонько выругался, потом повернулся к Рубцову и попросил:

– Я хотел попросить вас, майор – заберите Стрельцову отсюда хоть на сутки. У нее час назад начались выходные, двое суток, но ведь не мне вам объяснять, как и где она собирается их провести. А мне она нужна через сорок восемь часов отдохнувшая и бодрая – работы много, и засыпать на ходу она права не имеет. Да и капитану не станет легче, если она будет валиться от недосыпания и усталости.

– Сергей Петрович… – начала я, но Костенко перебил:

– Прекрати, я, кажется, уже однажды разговаривал с тобой на эту тему!

И он почти насильно вытолкал нас с Рубцовым из ординаторской. Мы оказались в коридоре перед закрытой дверью. Серега потянул меня за рукав халата:

– Ну что, переодевайся, повезу тебя завтракать, заодно и поговорим.

Я вздохнула и пошла в комнату персонала.

Оказывается, было уже девять утра, я и не заметила, как пролетела ночь… Спать не хотелось, домой, то есть в общагу, тоже. Я натянула джинсы, майку и кроссовки, сняла с вешалки джинсовую куртку. Рубцов ждал меня на лавке возле входа, курил и щурился на яркое утреннее солнце. Мы пошли в какое-то кафе, хотя есть я совершенно не хотела, но Серега почти силой заставил. Потом, снова закурив, спросил:

– Ну, что делать-то будем?

– Лечить! – неожиданно зло бросила я. – Серега, когда же это все прекратится? Госпиталя эти, бинты, кровища? Неужели я всю жизнь так и буду тащить его из могилы, а? Я не могу больше… Я устала умирать вместе с ним, устала цепляться за любую надежду, устала… Господи, Рубцов, неужели он никогда не успокоится?

– Нет, – спокойно ответил Рубцов, затушив сигарету в пепельнице. – Никогда. И ты это знала сразу, с первого дня.

Эти слова меня отрезвили, Рубцов был прав – я все это всегда знала.

– Прости, Серега, что-то нервы у меня расшатались. Просто иногда так тяжело, а пожаловаться некому, раньше хоть Леший был, а теперь…

– Ты как думаешь, он справится?

– Не знаю… Сепсис… Но, думаю, надежда всегда есть, – вздохнула я.

– А Леха? – не глядя на меня, спросил Рубцов.

– А вот об этом давай не будем, – попросила я. – Не хочу думать… Надо с неврологами говорить, а я боюсь.

– Хочешь, я поговорю?

– Нет, я сама должна. Понимаешь, это мое, только мое, никто не заменит. Пойдем отсюда, я устала.

В общаге я рухнула на кровать как была, в джинсах, и отключилась.

Все началось сначала, как в старом фильме, который знаешь наизусть, по кадрам. Только теперь добавился еще один герой – Леший. Я разрывалась между боксами, так как Леха, которому было все же немного лучше, постоянно гнал меня туда, где непрерывно бредил его друг. Лешему переливали кровь, подключали «искусственную почку», он почти не приходил в сознание… Кравченко, слушая мои неутешительные новости, мрачнел день ото дня, становился раздражительным и все чаще орал на меня. Руки не слушались его, почти не шевелились, и это добавляло ему злости. Мне приходилось кормить его с ложки, как ребенка, он нервничал, снова орал… В операционной я ухитрялась как-то отключаться от всего этого, боясь подвести Костенко и вообще вылететь из госпиталя. Коллеги как могли, поддерживали меня, а Коля даже частенько подменял меня возле Кравченко, выгоняя в общагу поспать нормально хоть пару часов. Это просто бесило Леху, и, когда я возвращалась, он, зло блестя глазами, интересовался:

– Что, завела поклонника?

Я старалась не обращать внимания, но это удавалось все реже и реже, и однажды я сломалась – швырнула на пол тарелку и заорала:

– Может, ты прекратишь?! В чем я виновата?! – с этими словами я бросила в лицо Кравченко полотенце, которым перед этим вытирала его, и выбежала из бокса, хлопнув дверью.

Я сидела на лавке в госпитальном дворе и плакала. Никогда прежде Леха не обижал меня, не разговаривал так зло и по-хамски, даже там, в Шатое, где бывало всякое. Этот нынешний Леха был незнакомым, не моим, и я не знала, что мне делать, чтобы он стал прежним. Успокоившись, я побрела обратно в реанимацию. Кравченко по-прежнему лежал с полотенцем на лице – убрать его сам он не мог… Мне стало стыдно – я, здоровая, унизила его, беспомощного. Тихо приблизившись, я убрала полотенце – Леха смотрел на меня широко открытыми глазами… Я опустилась перед кроватью на колени, ткнулась лбом в его плечо и прошептала:

– Прости меня…

– Не надо, ласточка, – произнес он хрипло. – Не проси прощения – ты не виновата ни в чем. Я вижу, как тебе тяжело со мной, ты устаешь…

– Нет, Лешенька, это не так. Просто… Не мучай меня, ладно? Зачем ты так ведешь себя, ведь ты совсем не такой, я знаю… Я стараюсь тебе помочь, а ты отталкиваешь меня, глупости какие-то говоришь…

Я замолчала, потом подняла на него глаза и взяла его безжизненную руку, начала перебирать пальцы, разминала их, пыталась согреть. Леха морщился – рука не чувствовала, но я продолжала целовать эти ледяные пальцы, согревая их своим дыханием, потом, обернувшись на дверь, расстегнула халат и рубашку под ним, осторожно положила Лехину руку себе на грудь. Кравченко зажмурился и тихо попросил:

– Не надо, Марьянка… Я не чувствую тебя, не мучай меня, родная, не надо…

– Ничего, – прошептала я, водя его рукой по своей груди, по шее, по лицу. – Ничего, Леша, все вернется, все будет, как раньше.

Я прилегла к нему, прилипла всем телом, прижала к лицу руки, стала целовать в губы, чувствуя, что и Леха начал отвечать мне жадными поцелуями.

– Хватит… – взмолился он, отрываясь от моего рта. – Не могу…

Но и я уже не могла остановиться, я так давно не была с ним, так давно это рельефное, накачанное тело не принадлежало мне целиком, без остатка… Кравченко застонал, и только тут я опомнилась, откатываясь от него и вставая с кровати.

– Черт, мозги куриные, – пробормотала я, застегивая рубашку и приводя в порядок волосы, рассыпавшиеся из-под резинки. Подняв на мужа глаза, я увидела, как он до крови закусил губу…

– Леш, я не подумала… я не хотела, правда…

– Сходи к Лешему, – процедил он сквозь зубы. – Посмотри, как он там. Иди, Марьяна, я тебя прошу – уйди сейчас!

Я послушно вышла, прикрыв дверь, ругая себя в душе последними словами за то, что снова заставила Леху почувствовать беспомощность его нынешнего состояния.

Возле Лешего был индивидуальный пост, сидела молодая медсестра Катя. Увидев меня, она встала, собираясь выйти, но я задержала ее:

– Я только на секунду. Как он?

– Знаешь, вроде лучше, как ни странно. В себя ночью приходил, все расспрашивал, где он, что с ним, а потом опять бредить начал, кричал все время, так жутко кричал… А утром вроде опять более или менее связно разговаривал. Спит сейчас, умаялся, перевязку делали. А твой как? – спросила Катя, усаживаясь на свое место.