Текст книги "Ты все, что у меня есть"

Он старался вернуться со службы как можно раньше, а в последний месяц звонил домой через каждый час, боясь, что я соберусь в роддом без него. Однако роды начались ночью, перепуганный Кравченко отвез меня в роддом, а сам сидел в приемном покое, отказываясь ехать домой, как ни гнала его дежурная санитарка:

– Да ведь все одно – ничем не поможешь, папаша!

– Я должен быть здесь, чтобы она знала, что я рядом, – упрямо твердил он, не сводя глаз с двери, за которую увезли меня.

– Что, впервой? – сочувственно спросила санитарка.

– Впервой, – вздохнул Леха. – Впервой, мать…

Варвара Алексеевна Кравченко родилась под утро, уже когда было совсем почти светло. Была она маленькая, беленькая, с огромными серыми глазищами, сразу удивительно похожая на своего отца. Когда ее положили мне на грудь, я содрогнулась от еле сдерживаемого рыдания – девочка, наша девочка…

– Ну, что ты, мамочка? – удивилась акушерка. – Смотри, какая славная девчушка у тебя!

Какое странное слово – мамочка…

К вечеру этого же дня в палату явился отец семейства. Увидев мужа, я неожиданно заплакала.

– Ласточка, ну, что же ты опять? – кинулся он ко мне. – Ведь все так хорошо – у нас дочь, дочь, Марьянка! Ты не представляешь, как я этому рад! Теперь у меня две девочки, две моих любимых девочки… Не плачь, моя родная.

Он, наконец, решился подойти к кроватке, в которой, завернутая, как бревнышко, лежала наша дочь. Ее спящее личико было таким светлым, прекрасным… Вдруг, словно почувствовав отца, она открыла свои глазищи и уставилась на Леху.

– Боже мой… – пробормотал потрясенный Кравченко. – Девочка моя…

Он прижал меня к себе, и мы так и стояли, глядя на свою дочь, которая и не подозревала, что перевернула нашу жизнь на сто восемьдесят градусов. Почему мы назвали ее Варькой?… Не знаю…

Через неделю нас выписали, и сорокапятилетний Кравченко впервые взял на руки свою дочь. Его ручищи чуть подрагивали, он волновался, это было видно. Мы стояли на крыльце роддома, ждали Рубцова, который должен был заехать за нами. Белая «тойота», на которую он сменил свой «жигуль», подлетела к воротам, из нее, опираясь на трость, вылез Леший с букетом. Отдав его мне и поцеловав в щеку, он потянулся к Кравченко с розовым свертком на руках:

– Ну, ротный, кажи наследницу!

Осторожно, словно это было величайшее сокровище мира, Леха отвернул угол одеяла, открывая лицо девочки.

– Вот, Варенька, это Леший!

– Дурак ты, ротный! – обиделся тот. – Какой я ей-то Леший? Я дядя Костя!

Мы рассмеялись, а Варька смотрела на изуродованное лицо Лешего своими серьезными глазищами.

Удивительно, как при нашей заполошной жизни, моей издерганной психике и взрывном характере Кравченко мы ухитрились родить такого серьезного и спокойного ребенка! Я понятия не имела, что такое вставать ночью к плачущему чаду – оно молчало, словно понимая, что комната одна, а отцу утром на службу. Казалось, она вообще не умеет капризничать. Даже странно – Рубцовы к своему Лешке подскакивали по пять раз на ночь, а бедная Ольга спала на ходу.

Кравченко не мог надышаться на Варьку, сам купал ее, сам укладывал спать вечером. Она прикасалась крохотными ручками к его лицу, и Леха был готов взлететь в поднебесье.

– Ласточка, ты посмотри, – шептал он. – Она узнает меня, ты видишь?

– Кравченко, ну, ты даешь! – улыбалась я, гладя мужа по седеющей голове. – Ведь ты ее отец, она же запах твой знает!

– А ты? – тихо спросил он, накручивая на палец прядь моих волос, выбившуюся из пучка. – Ты, родная, еще помнишь мой запах?

– Это предложение? – спросила я, заглянув в его глаза.

– Похоже? – его руки легли на мои бедра, заскользили вниз.

Я закрыла глаза, ожидая продолжения, Леха осторожно спустил с плеч мой халат и замер.

– Ты что? – спросила я, не открывая глаз.

– Ты стала еще лучше, чем была, – хрипло проговорил муж. – У меня все ноет внутри, когда я вижу тебя…

– Кравченко, у тебя есть всего полчаса, – напомнила я. – Потом проснется Варька…

Но и за полчаса мы вспомнили все. Я даже не подозревала, что после родов меня так сильно потянет к мужу, и, что еще удивительнее, он ни разу не сделал мне больно, не прикоснулся грубо, как бывало. Похоже, он и сам был этим удивлен.

– Марьянка, – устало произнес он, откатившись от меня, весь мокрый, со спутанными волосами и каким-то странным блеском в глазах. – Ты чувствуешь, как все меняется? Вся жизнь, мы с тобой?.. И нас не двое уже, а трое… Вот он, смысл жизни – вырастет и не узнает, через что мы с тобой прошли, какая удивительная у нее мать… Хотя про это я расскажу ей сразу, как только начнет соображать, – он снова обнял меня, целуя в шею.

– Леша, пора вставать – скоро проснется «смысл жизни» и затребует меня себе в пользование, – улыбнулась я, погладив его по щеке.

Кравченко легко встал с дивана, поднял меня на руки и отнес в душ, встав за моей спиной. О, любимый фокус моего мужа – прижать меня к себе и включить холодную воду! Так и вышло – закрыв мой рот поцелуем, он до отказа повернул холодный кран. Я не чувствовала обжигающего холода воды, бьющей мне в бок, я ощущала только вот этот поцелуй, только твердые губы мужа и запах табака от усов. Я скользила руками по его все еще железным мышцам, поднимаясь к лицу и снова спускаясь вниз… Наконец мы устали от этих мучительных, но таких приятных ласк, Леха выключил воду:

– Господи, сдурел совсем! Я тебя так простужу, забылся на радостях, как молодой!

– Кравченко, прекрати, – попросила я, растираясь полотенцем. – Не прибедняйся, ты еще пятерых молодых загонишь…

– Да ладно – пятерых! Но троих еще реально… – он потрепал меня по щеке, подавая халат. В комнате проснулась Варька, завозилась в своей кроватке в ожидании кормления. Муж опередил меня, успел первым взять ее на руки:

– Солнышко мое, сейчас мама придет, – он осторожно поцеловал дочь в розовую со сна щеку, а она ткнулась носом куда-то ему за ухо и замурлыкала.

Это было милое и забавное зрелище – огромный мужик с широченными плечами, спина и грудь которого были покрыты рубцами и шрамами, держал на руках крошечную светловолосую девочку с такими же, как и у него, серыми глазищами. Я подошла к ним и обняла сразу обоих, но Кравченко, одной рукой крепко прижимая к груди Варьку, другой сам обнял меня, притиснув посильнее:

– Вот это все, что нужно мужику, – произнес он тихо. – Только это и нужно, кто и что бы не говорил.

Варька росла, Кравченко получил батальон, что прибавило ему забот на службе. Каждый вечер я с коляской встречала его у ворот части, и мы вместе возвращались домой. Иногда к нам присоединялся Леший, хромал рядом со мной, глядя на толкающего коляску Кравченко с улыбкой.

– Что, Леха, как оно – две женщины-то? – интересовался он, и Кравченко проникновенно советовал:

– А ты заведи, и узнаешь!

– Кому я нужен с такой рожей! – вздыхал Леший. – Да и годы… Пусти-ка! – он оттеснил Леху от коляски и сам покатил ее, удаляясь от нас.

Кравченко обнял меня, мы медленно шли по аллее вслед за Лешим, везущим нашу дочь. Кравченко украдкой поцеловал меня в губы, вытащил из волос заколку, распустив их по плечам. Навстречу попался Лехин сослуживец, капитан Немов:

– Гуляете, товарищ майор? Как дочка, растет?

– Растет, Юра, растет! – улыбнулся Леха. – Твои как?

– Кошмар, Алексей Петрович – двое пацанов хуже взвода десантников! – вздохнул Немов.

Мы рассмеялись, капитан попрощался и пошел дальше, а мы все стояли, глядя друг на друга.

– Кравченко, я так люблю тебя, ты даже представить себе не можешь, – произнесла я, взяв его лицо в свои ладони.

– Ласточка, я могу себе представить – ведь все хорошее, что произошло в моей жизни, связано с тобой. Помнишь – ты все, что у меня есть? – спросил он, улыбаясь.

– Конечно, родной – ведь это моя фраза! А ты опять ее украл! – засмеялась я в ответ. – Идем, Леший ушел далеко, вдруг Варька проснется и заплачет?

– У Лешего – не заплачет, – уверенно сказал Леха.

Мы нашли их у подъезда собственного дома, Леший сидел на лавке, а на руках у него улыбалась проснувшаяся Варька в красном комбинезоне и белой шапке. Похоже, нашу дочь абсолютно не смущали ни шрам, ни единственный глаз Лешего, она возила ручками по его лицу и смеялась, не понимая, почему он плачет… Я подошла к ним и протянула руки, но Варька ко мне не пошла, продолжая гладить Лешего по щеке, а он старался вытереть слезящийся глаз, спрятать от меня свои слезы.

– Костя, не надо…

Он судорожно прижал меня к себе, не стесняясь стоящего рядом Кравченко:

– Марьянка, почему жизнь такая сука? Почему?! Разве я не хотел быть мужем, отцом? За что меня, а?

– Лещенко, возьми себя в руки! – жестко произнес Кравченко. – Что ты, как баба? Помнишь, как в детдоме физрук нас бил скакалкой в холодном зале? Зима, мы в одних трусах, а он хлещет… Ты тогда сказал мне – Леха, я не заплачу, никогда в жизни больше не заплачу? Помнишь?

– Леха, физическая боль – ничто. Я это точно знаю. Боль душевная – вот что страшно, и не дай бог тебе испытать…

– Я знаю это, Леший, – произнес Леха, садясь рядом с ним на лавку. – Моя душа болела много раз, и это ты тоже знаешь. Марьяна, Леший – вот моя вечная душевная боль. Я боюсь оставить ее даже на минуту, я все время боюсь, что с ней что-то случится. Невыносимо переживать каждую секунду за единственного родного человека. Теперь у нас есть дочь, и это тоже заставляет болеть мою душу. Мне сорок пять лет, когда она пойдет в школу, я буду уже на пенсии. Понимаешь? Мы уже старые с тобой, Костя, так давай друг друга беречь, а? Я хочу, чтобы у моей дочери был крестный отец, а кто, как не ты?

Леший отпустил меня, наконец, бережно отдал мне Варьку и протянул Лехе руку:

– Кравченко, ты друг. Спасибо тебе. Ты ведь знаешь, что ради вас, ради Марьяны, ради Варьки твоей я сдохнуть могу.

Они обнялись – два неуклюжих, битых жизнью мужика, за плечами которых много чего было…Два человека – мой брат и мой муж, отец моей дочери. Мой Кравченко. Мой Леха.

Октябрь-ноябрь 2005 г.