Текст книги "Поцелуй куниц на МЦК"

23

Самый счастливый день в моей детской жизни был связан с отцом. Так же как и самый несчастный, но о нем я почти забыла.

Я терпеть не могла детский сад и в первый же день, когда детей оставили играть на ковре, укусила мальчика за свежестриженную под машинку голову, пропахшую отвратительным одеколоном. Мальчик угрюмо отбирал у меня игрушку за игрушкой, а оставленный спереди худосочный надушенный чубчик лез мне в рот, и вот тогда я его и укусила, за что была изгнана. В тот раз социализация, о чем мечтала мама, не получилась, но летом эксперимент повторили, отправив меня с детским садом на дачу. Вскоре всех посадили на карантин из-за эпидемии ветрянки. В родительский день только здоровым детям разрешили общаться с родственниками, и то лишь через щели в заборе. Я заболела одной из первых. Лазарет находился на втором этаже, состоял из двух палат по обе стороны коридорчика, в котором помещались шкафчик с лекарствами и столик, за которым сидела нянечка. Хотя в палате имелся умывальник, но уборной не было, и по надобности больные дети получали горшок из неласковых рук нянечки. Нежное название этой профессии никак не соответствовало мегере в белом халате, которая считала, что естественные нужды детям следует справлять исключительно в отведенный для этого час, когда она готова подать горшок.

– Что ты, недоросль, себе думаешь, – шипела она, – обоссался весь. Вот и сохни, поди не в театре.

Я слышала тихое попискивание и глухой, еле слышный звук. На цыпочках я пробралась в коридор и заглянула в соседнюю палату. Нянечка стояла над понуро сидящим на раскладушке мальчиком, все лицо которого было покрыто зеленым горошком, и костяшкой указательного пальца стучала по нетронутому папулами лбу, приговаривая: «Ах ты поп, толоконный лоб…»

Незамеченной, я вернулась в свою палату, укрылась с головой и тотчас заснула, а проснувшись, уже знала, что теперь имя нянечки будет Костяшка. На следующий день я услышала из соседней палаты плач и причитания:

– Тетя нянечка, я больше не могу, я по-боль-шо-му хочу! Я по-боль-шо-му хочу!

Костяшки нигде не было, и зареванный мальчик вбежал ко мне в палату. Из его синих трусиков сыпались какашки. Я никогда не видела такого ужаса в глазах людей или зверей.

Мы стали бегать в поисках бумаги или чего-нибудь еще, чтобы собрать, спрятать, выкинуть в окно, но ничего не находилось. Снизу послышался голос Костяшки, она с кем-то разговаривала. Я выглянула в сад… Ее нигде не было видно, голос слышался из-за угла – путь был открыт! Мы стали хватать какашки прямо руками и бросать вниз. Когда появилась любительница Пушкина, мы уже лежали под одеялами каждый в своей палате. Костяшка была в хорошем настроении и, актерствуя, провозглашала:

– Кто сидел на моем стуле, кто хлебал из моей миски, кто…

Она замолчала и начала громко принюхиваться.

Мальчик сидел в тазу, молча давился слезами, а она мыла его, время от времени стуча по лбу костяшкой указательного пальца.

На следующий день (было воскресенье) ко мне неожиданно приехал папа. Я увидела его из окна палаты и закричала, взмолилась:

– Папа, папа, забери меня отсюдова!

Я была готова нудить и нудить, а потом еще нудить, а потом не слушать никаких доводов, что бабушка в больнице, няня в отпуске, мама в командировке, а папа работает…

– Иди собирай вещи, – вдруг сказал он и пошел к директрисе.

Я стояла ошарашенная, не веря… Потом кинулась к тумбочке, собрала мелочишку, на пороге со всего размаху влетела в Костяшку и на ее вскрик закричала еще громче, как человек, окончательно потерявший терпение:

– Уезжаю отсюдова навеки!

И столько взрослой горечи и счастья было в моем голосе, что Костяшка шмыгнула вон из палаты, как какая-нибудь мышь при встрече с котом.

День клонился к вечеру. Мы шли на электричку по проселочной дороге, взрытой корнями сосен, осыпанной сухой хвоей, прибитой сверху свежей, пахучей. Иногда я отбегала на обочину сорвать василек или подуть на одуванчик, но тут же оборачивалась на отца, бросалась обратно и совала ладошку в его руку. В электричке я все любовалась густой волной его темных волос, его смуглостью, подчеркнутой белой рубашкой с закатанными рукавами и открытым воротом. Дома нас встретила тишина. Папа сварил картошку и за неимением масла залил ее простоквашей, – ничего вкуснее я в своей жизни не ела!

24

Стен у меня в жизни оказалось много, а с учетом моей профессии «на стене», как часто монументалисты называют работу над фреской или росписью, их было премного. Пропускные пункты, стены, границы – чем больше ездишь, тем чаще встречаешь их на пути. То они в аэропортах, то под пальмовыми шатрами, то в поездах, то в чистом поле – например, там, где мы надолго застряли с В. П. между небом и землей, между Америкой и Канадой.

Джеймс Розенквист привез нас рано утром на автобусную станцию Port Authority в Мидтауне. В прошлом этот злачный нью-йоркский район борделей, пип-шоу, стриптизов был преобразован мэром Джулиани в безопасную территорию обеспеченных обывателей. Мы возвращались в Монреаль, откуда через неделю В. П. летел обратно в Москву с контрактом на книгу o художнике и с уймой впечатлений. У нас еще оставалось время на завтрак в «Старбакс». Только сейчас я обратила внимание, что на Джеймсе надета рубаха навыпуск, где по бирюзовому, вырви глаз фону носились разноцветные попугаи и торчали пальмы. Я тихонько прыснула. Джеймс заметил и сказал:

– Наверное, ты среагировала на мою рубашку, да?

Застигнутая врасплох, я что-то замямлила, но Джеймс требовал ответа. Я сдалась.

– Ну ок, в Киеве моего детства во времена Хрущева был сатирический журнал «Перец». Я любила перерисовывать из него карикатуры и, как все говорили, делала это очень точно. Одну родители даже повесили над моей кроватью, и висела она там до самого их развода. Это была карикатура на американца точно в такой же «дикой», – из вежливости я изобразила в воздухе кавычки, – по нашим тогдашним понятиям, рубашке. Правда, тот американец был толстый, а у вас, Джеймс, фигура что надо!

Джеймс засмеялся:

– Хрущев, говоришь?.. Не иначе как мы одновременно с тобой рисовали – ты своего толстого буржуя в моей рубахе в baby crib, а я на высоченных лесах на Таймс-сквер трудился над рекламным щитом пятиметровой банки кока-колы. И знаешь, Владимир, кто проехал подо мной?

В. П. знал эту историю, но от хорошего человека всегда можно еще раз послушать.

– Кто? – подыграл он.

– Ваш Хрущев!

– Как тесен мир, – улыбнулся В. П. – Одна большая коммунальная квартира!

При переводе про коммуналку я опустила. Джеймс все равно бы не понял, а мне надоело тысячу раз объяснять это явление непонятливым иностранцам, тем более он еще не закончил с рубашкой…

– Мне ее подарил мой друг скульптор Дуэйн Хэнсон из Флориды. Он знаменитость на весь мир! Вы наверняка видели его гиперреалистические фигуры.

– Последний раз – вчера, – сказал В. П., – в музее Уитни. Гротескная супружеская пара американских туристов в человеческий рост. Теперь я вспомнил, на муже была такая же рубашка.

– Точно, – воскликнул Джеймс, – только это не гротеск, а чистый реализм. Простые американцы в средней Америке так выглядят, а Дуэйн Хэнсон любит их таких – простых и наивных! Когда мне перестало хватать места для моих холстов и я частично переехал во Флориду, Дуэйн посвятил меня в рыцари штата и подарил эту рубаху из гардероба своих скульптур. На юге многие носят на себе попугаев, пальмы и ананасы, потому что климат там идеальный!

И он сложил большой и указательный палец кружочком.

В автобусе я посадила В. П. возле окна, но он хотел разговаривать.

– А дорогу мы уже видели на пути туда, – сказал он. – Мой первый приезд в Париж пришелся на те времена, когда наши правители один за другим наладились откидывать копыта. В первый же день на рассвете, пока все спали, я пошел гулять. В парке я сел на скамейку под платанами, как и положено в Париже, и стал наблюдать за сгребавшим сухие листья дворником, своей рыжиной напомнившим мне Ван Гога. Я в молодости сам был рыжеват, если ты помнишь.

Я помнила. Но теперь, благодаря седине, волосы его стали дымчатыми и носил он прическу римского патриция, что ему очень шло.

– Понимаешь, я поймал себя на том, что завидую ему. Да, именно завидую, – ему не надо, как мне, возвращаться туда, где учиняют унизительные допросы, чтобы дать человеку право сидеть в Париже под платаном. Честное слово, я бы поменялся с ним, так безумно не хотелось мне тогда возвращаться в нашу геронтологию с их дурацкими политическими заклинаниями.

Часам к десяти вечера автобус проехал американскую границу и остановился у длинного здания канадской таможни. Заспанный народ недовольно собирал вещи и топал внутрь. До Монреаля оставалось еще полтора часа. To make a long story short (англ. короче говоря), Канада нас не впустила! Вернее, я могла ехать, но не В. П.! По нашей тогдашней неискушенности мы не сообразили, что одноразовые визы (одна в Канаду, другая в Америку) не предполагали вторичного въезда в эти страны. А ведь вылет у В. П. в Москву предполагался через несколько дней из Монреаля. Наш автобус укатил в черноту бескрайних полей, а нас отвели на ничейную землю, разделительную полосу, где находилась маленькая сторожка с полицейским и девушкой японской или китайской внешности, которая вела допрос. По-видимому, нам не удалось ее ни в чем убедить, потому что она попросила нас убираться.

– Куда же нам идти? – спросила я.

– Это не моя проблема, – ответила она и заперла за нами дверь.

– Камикадзе – имя ей, если она японка, – сказала я, и грязно выругалась.

– Хунвейбинка, – засмеялся В. П.

– Напрасно вы смеетесь, мы в полной заднице.

– Слушай, как-нибудь это решится…

Я не дала ему договорить.

– Мы нарушили закон, а здесь он работает железно! Никаких надежд ни на авось, ни на «закон что дышло», – и я накидала ему еще полдюжины нравоучений из народной мудрости.

Он молчал и смущенно улыбался.

– Вы сами меня учили, что демократия – дело хрупкое, а закон – все! Друзьям все, врагам закон – это не здешнее кредо! – зло и нравоучительно отчеканила я, так что самой стало противно.

– Давай все же понадеемся на авось, – примирительно сказал В. П. – Пойдем посидим!

Только тут я заметила, что с другой стороны сторожки есть веранда со скамейкой, на которой мы тут же устроились коротать очень тихую ночь, – машины больше не пересекали границу ни в одну, ни в другую сторону.

– Видно, на этом месте в холод и дождь нарушители ждут, когда за ними придут, закуют в цепи и потащат в тюрьму, – я старалась загладить свою вину.

– В нашем случае задача сложнее – в какую тюрьму везти, в канадскую или американскую. Зато будет тебе что внукам рассказать, как мы тут зависли на ничейной земле… – сказал В. П. и натянул курточку.

«Ничья земля – сколько же у меня было неприятных границ! Чего только стоил Чекпойнт Чарли между ФРГ и ГДР или между Пекином и Израилем с остановкой в Шереметьеве!»

Теперь и я почувствовала ночной холод северной страны.

– Давайте походим погреемся, – предложила я.

Мы отошли от домика на некоторое расстояние. О том, чтобы сбежать, не было и речи. Нас бы поймали, и было бы еще хуже, а кроме этого, мы уже не понимали, в какой стороне Канада. Вокруг на многие километры нас обступала кромешная тьма, и только свет от сторожки намекал, что где-то есть цивилизация, но какая-то слабая и беззащитная.

В. П. сказал:

– Надо же, куда нас занесло… Приключение! Мы здесь с тобой, как последние люди на Земле. Посмотри на этот квадрат света посреди черного безмолвия.

– Прямо негатив «Черного квадрата».

Где-то заухала сова, ей ответила не то ночная птица, не то зверь, может волк. Мы вернулись на нашу скамейку. Я не представляла, как мы будем выбираться из этой ситуации.

– Давай я расскажу тебе, – сказал В. П., – как я встретился с твоим отцом…

* * *

После развода мама и отец больше ни разу не виделись, а если разговаривали, то редко и только обо мне. Отец женился, но со мной время от времени встречался. Уже в Канаде родились его внуки, и папа – проектировщик самолетов, будучи невыездным, долго их не видел. (Потом его все же выпустили.) Как-то через маму я передала ему подарки и фотографии детей.

– Он приехал в Москву по делам и позвонил, – продолжал В. П. – Мама была в командировке, и я пригласил его к нам взять посылку.

– Это была ваша первая встреча?

– Да, и я должен тебе сказать, – хороший мужик твой отец! Мне с ним было легко, как будто я его знал через тебя все эти годы. Мы решили выпить за знакомство, за тебя и детей. Канадский виски у меня был, но практически никакой закуски, только творог, картошка, хлеб и кефир. Твой папа сварил картошку, залил ее кефиром, и так мы закусывали. Он попросил, чтобы я тебе об этом рассказал. «Она, – говорит, – поймет». Ты поняла?

– Да, я поняла!

Тут из домика вышел полицейский и отправился куда-то в темноту. А через несколько минут появилась хунвейбинка-камикадзе. Она выключила свет, оставив одну тусклую лампочку над входом, и, запирая дверь, обратилась к нам:

– Вы можете идти.

– Куда? – воскликнула я, не веря своим ушам.

Она махнула рукой в темноту:

– Туда, там Канада! – и заперла за собой дверь.

Мы пошли в указанном направлении и минут через пять набрели на слабо освещенную будку телефона-автомата.

Через полтора часа за нами приехал мой муж с детьми, спящими на заднем сиденье. Оставлять их дома одних он не решился. Я пробралась к ним и заснула под сопение сына, легкое дыхание дочери и оживленный разговор моих мужчин.

Что это было? Я так никогда и не поняла. Может быть, предтеча американских событий в XXI веке, где оказалось, что конституция не железобетонная, как многие думали, да и закон что дышло…

25

На несколько месяцев я добровольно разрешила ремонту руководить своей жизнью. Теперь, откуда ни возьмись, руководство надо мной стала осуществлять пандемия, и на это согласия своего я не давала. Когда в марте 2020-го по городу поползли слухи о принудительной самоизоляции для людей 65+, что непосредственно касалось меня, я уже порядком была истощена морально и физически.

Вечером иду в магазин запастись продуктами. Пока шла, обратила внимание, что количество масок в городе увеличилось. Интересно, где они их берут? В аптеках их нет, а один смурной фармацевт на вопросы по интересующей всех теме отвечал: «Во всей России нет». Почему-то это всех успокаивало, и даже замечания покупателей типа «Просрали Россию»; «На Рублевке, поди, все есть»; «Оставили нас тут подыхать», либо в защиту: «Никогда хорошо не жили – легче помирать будет»; «Это, бабка, больно – задыхаться будешь» (злорадное от алкаша-попрошайки, клянчившего у магазина мелочь).

Я, «укутанная» в латексные перчатки и маску, подала ему.

Он:

– А ты, девушка, жить долго будешь, да еще корону получишь.

Типун тебе на язык! И зачем я ввязалась?! Хотя «девушка» в моем возрасте дорогого стоит.

В магазине мало того что тесно и народу много, так еще и заваруха, вызванная появлением «блоковской незнакомки». Стан ее схвачен черным атласным поясом, крупные складки юбки вылеплены из тафты, как складки туник древнегреческих каменных богинь, на руках кольца на каждом пальце поверх гипюровых перчаток. Лицо закрыто медицинской маской. Маска, маска, я тебя знаю… Чем больше я всматриваюсь в ее монументальную фигуру, тем назойливее лезет в голову мысль, что она или кто-то на нее похожий уже появлялся в моей жизни! Жаль, что лица не видно, увидь я его, может быть, задача была бы решена. Она выходит из магазина, и я следую за ней… Интересно, на чем прибыло в наш скромный «Дикси» это существо. Ни лимузин, ни «майбах», ни лошадь, ни гондола (там, где их в избытке, – вообще строжайший карантин) не ждут ее. Загадочная особа – без возраста, без лица, неопределенного социального статуса… Она возвышается над толпой. Нет, это не блоковская незнакомка – уверенный шаг победительницы, роста в ней много, но для манекенщицы слишком упитанная и ширококостная, для трансгендера – слишком женственный круп, для марсианки… Скорее ее стать напоминает парковую скульптуру «Девушка с веслом» – идеал здоровья и красоты любой тоталитарной страны. Но и это сравнение меня не устроило, здесь что-то другое. Больше всего она похожа на городскую сумасшедшую. Боюсь, что с пандемией и надвигающимся карантином количество сумасшедших в мире увеличится в разы, как говорят теперь чиновники.

Покачивая полноценными бедрами, дыша духами и туманами, с развевающимися на ветру складками атласной юбки и словно крыльями хлопающей за спиной накидкой, с пластиковыми пакетами в руках, проходит она меж нас и сворачивает во двор пятиэтажек. Вспыхивает в свете фонаря и исчезает в темноте. И тут я ловлю, что называется, за хвост ускользающее воспоминание…

* * *

Много лет назад канадская фармацевтическая фирма-стартап занималась разработкой методов серийного производства антител для лечения инфекционных заболеваний. Меня пригласили как художника-монументалиста отразить в фресках род их деятельности. Приступая к проекту, я попросила дать мне для точки отсчета какую-нибудь визуальную информацию, чем они там занимаются. Отсутствие знаний по биологии обеспечивало мне незамутненное восприятие графических изображений молекул, ДНК, протеинов и прочего, как чистую абстракцию, свободную для любой интерпретации. Так, например, примадонна биологии, одна из молекул РНК с развевающимися цветными лентами напомнила мне Нику Самофракийскую на ступеньках Лувра – мраморную богиню победы с трепещущими на ветру складками туники. Биологи, пока я им не показала, этого сходства не замечали. Совет директоров очень обрадовался такой аллюзии, и моя могучая БиоНика в компании со стилизованной Никой долго украшали холл компании.

Молекула РНК и Ника, фармацевтическая компания, Монреаль

Могла ли я мечтать встретиться чуть ли не с прототипом моей героини на другом краю Земли в соседнем продуктовом магазине?!

* * *

Возвращаюсь домой с продуктами, протираю все пакеты «Белизной» с хлоркой, мою фрукты, сажусь к окну и возвращаюсь к тому дню, когда, разворошив родительское гнездо и сдав многотомную библиотеку милиционеру-букинисту (оборотень, конечно), я впала от содеянного в отчаяние, из которого через неделю меня вывела Ирочка Г., переслав сообщение из соцсети молодого коллеги-искусствоведа: «В любимом букинисте новое поступление – библиотека искусствоведа В. П. Цельтнера. Разбирал его книги шесть часов. Его библиотека – это удивительное сочетание почти неизвестного в России искусства Украины и мощнейших визуальных стимулов печатной продукции со всего мира. Неудивительно, что Цельтнер обратился к Розенквисту как выразителю философии поп-арта, которую, безусловно, сам разделял. Он был знаком с ним лично, гостил у него и написал о нем книгу».

Следующее пересланное сообщение я получила с разницей в несколько часов: «Уникальная коллекция Владимира Павловича Цельтнера сегодня пополнила фонд библиотеки образовательного центра ММОМА, более 1000 книг, брошюр, приглашений. Благодарю Василия Церетели за оперативное решение вопроса. Ян Гинзбург».

Кто ты, прекрасный Ян Гинзбург?! We made it! – ты и я, и Василий Церетели, и букинист Гриша! Гриша, любя и понимая книжный бизнес, привез книги не в подвал под «Пятерочкой», а в свой главный магазин в центре Москвы, я уверена, что подруга рассказывала именно о нем. Двух таких персонажей даже в Москве не сыщешь. Василий Церетели обеспечил финансовую и административную поддержку, Ян зафиксировал память и стал хранителем фонда имени Владимира Павловича Цельтнера, а я осуществила свою сверхзадачу и, обманув время, продлила жизнь нашей семьи.

Это наш общий проект, которому я дала название «Репка»: дедка за репку, бабка за дедку, внучка за Жучку… тянули, тянули и вытянули!

26

Сегодня я решилась и вбила первый гвоздь в идеально покрашенную тепло-серым стену, чем официально отметила конец ремонта. Я отстроила свой дом. Каким он будет – крепостью Наф-Нафа или зыбкими хижинами его братьев?!

Я повесила на гвоздь авторскую тарелку с выставки в Музее революции, все время попадавшуюся под руку, грозя разбиться. Было бы очень жаль, их всего три: выставочная, музейная и авторская. Текст, идущий по кайме тарелки, начинается с года революции и, описав окружность, завершается через сто лет 2017 годом: «1917. It was and it is Present Perfect, Время уходит назад, and it comes into Present, which is amazingly Perfect, Настоящее – само Совершенство, Revolution is closer again, un moment mon amie, aspetto – дай мне понять все это. 2017». Круг замкнулся! Здесь получилась игра слов, в английской грамматике Perfect Tense – Совершенное Время может быть настоящим, прошедшим и будущим. Этому нет соответствия в русском, зато слово Совершенный (Perfect) очевидно. В 1917 году построить совершенное общество не удалось, как не удалось это сделать и через сто лет. Фигурка на дне тарелки символизирует и наблюдателя, и мумию, и запеленатого младенца, и психа в смирительной рубахе. Над ней разверзлось мироздание, хранящее отпечатки революции, эмиграции, войны, ГУЛАГа, оттепели, жизни и смерти – всего того, из чего состоит Время.

Приблизительно так я объясняла идею тарелки друзьям, зашедшим за мной в последний день работы выставки «Тарелки-высказывания – ХХ век». Все разбрелись по залам музея, читали экспликации к авторским тарелкам Александра Бродского, Людмилы Улицкой, Андрея Бильжо, Владимира Дубосарского, Льва Рубинштейна… Время от времени они звали меня объяснить тот или иной концепт. Читать все уже было некогда. В этот вечер, прежде чем все закроется на карантин, у нас была обширная программа – опера в Большом и ужин, дай бог не последний.

Мы бежали по Тверской. Солнце наполняло Москву, обещая скорую весну и надежду. Давали оперу современного композитора; сценография была построена на всех оттенках белого, а за пеленой снегопада звучали чудные голоса певцов. Я вспомнила, что съемки рождественского музыкального фильма, где я выступила в роли сценариста, должны были состояться в начале января, но из-за отсутствия снега их раз за разом приходилось переносить. В итоге все сцены со снегом снимались на «зеленке», а теперь мы любовались им в опере за просто так.

* * *

После театра мы побродили по центру, чтобы нагулять аппетит и договориться о правилах поведения на сегодняшний вечер: не ныть, не «подкармливать» свои страхи и тревоги. Когда, наконец, мы стайкой «гимназисток румяных» ввалились в ресторан в Камергерском, я заметила, что официант раздражен не то нашим поздним появлением, не то тем, что мы оторвали его от виртуозной игры на клавишах телефона. Мы быстро заняли два сдвинутых стола, на грех принадлежавших ему, и он, подавив недовольство, принес пять меню и, похоже, только тут понял, что те, кого он принял за девушек, на самом деле оказались дамами в годах, но одетыми весело, по-молодежному. Он отнес на кухню заказ, вернулся и увидел, что дамы заняты пантомимой, своего рода репетицией ношения медицинских масок и перчаток. Он даже подумал, не актерки ли они, которые часто заходят ужинать сюда после спектакля. Но эти женщины, похоже, были из другого цеха. Одна из них, стриженная под мальчика, держала в руке дезинфицирующий спрей, а другой бралась за разные предметы, потом изображала, что у нее чешется нос, снимала перчатку, чесалась голой рукой, задумывалась и с трудом натягивала вывернутую наизнанку перчатку. Помахав перед подругами рукой, она торжественно провозгласила:

– Алле-ап! Теперь все микробы у меня в руке!

Они смеялись и комментировали.

– Да-а-а, поди запомни, что и когда трогал, а ведь ошибка может стоить жизни.

– К маске, может, и можно привыкнуть, а вот к перчаткам – никогда. Я пробовала, руки преют – это пытка!

– А для меня ужас маска! Мне и так воздуха всегда не хватает, – сказалa Аня.

У нее крупный нос с широкими крыльями, она часто задыхается и всегда таскает с собой веер, создавая вокруг сквозняк. Сегодня она его забыла и, забрав у меня программку, соорудила опахало. Онa будет одной из первых, кто заболеет. На словах «боюсь, к концу этой гадости в психиатрических лечебницах все места будут заняты» официант принес заказ. Я заметила, что он остался в зале и наблюдал, с каким аппетитом набросились мы на еду. Симпатичный парень, даже красивый, думает небось, что веселы мы не в меру и еще не верим в смертоносность нового вируса. Сам-то он получил уже прямое доказательство: недавно ковид унес жизнь его бабушки, веселой и молодой, как эти дамы.

Ужин заканчивался… Мы неплохо выпили, а покуда собирались-рядились, за окном повалил снег, первый за эту зиму, превращаясь на глазах в снежную бурю.

– Как же мы пойдем? У меня ни шапки, ни перчаток нет, – дурашливо запричитала я, но, вспомнив, что по уговору, мы сегодня никого не грузим, скорчила слезную гримасу подобно смайликам, предлагаемых соцсетями, и постаралась превратить все в шутку.

– Ну, положим, перчатки у тебя есть, – засмеялась Нина К. и указала на медицинские перчатки.

Тут Ирочке позвонили. По мере того как она говорила, ее милое лицо все больше расцветало. Мы подозвали нашего любезного официанта и, хотя к тому моменту мы уже расплатились, заказали еще одну бутылку шампанского. У нашей младшей кудрявой подружки родилась внучка!

Сжимаемый с двух сторон домами, снег летел параллельно земле вдоль Камергерского переулка.

* * *

Повесив тарелку и убрав молоток, я вернулась в комнату полюбоваться плодами своей работы. Тарелки размножились – три отражались в мамином трюмо, четвертая висела на стене. Текст в отражении преобразился в нечитаемую вязь. Сколько трюков связано с зеркалами… Помню девочку-перевертыша Олю – Яло из сказки «Королевство кривых зеркал», заворожившую меня способностью перерождаться. В зеркале я – Анирам, собирательный образ своих предков и продолжатель их судьбы.

Продолжаю тщательно расставлять предметы. Раньше они жили с другими людьми, постепенно собираясь у меня. Вот статуэтка куницы из белого фарфора, и только глаза ее раскрашены желтым…

У меня первый роман. Пожалуй, неудачный. Из троллейбуса я увидела предмет своей любви с другой девушкой, когда ехала к матери В. П. (не помню с какой миссией). Все внутренности у меня завязаны морским узлом, и я вот-вот расплачусь. Хорошо, она ни о чем не спрашивает, она читает «Войну и мир» и курит папиросу, слегка раскачиваясь в кресле, отчего домашний тапочек с маленьким каблучком и помпоном едва удерживается на ноге. Я как завороженная смотрю на помпон – туда-сюда, туда-сюда. На каком-то вираже тапок бесшумно падает на ковер, и вслед ему с полки летит фарфоровая куница. Это не та жалкая дулевская статуэтка, вся в шрамах от клея, исполнявшая роль Багиры в пору моего детства, – эта скорее похожа на горностая с леонардовской картины «Дама с горностаем» в неказистом для такого шедевра музее в Кракове. Она лежит на ковре целая и невредимая и смотрит на меня желтым глазом, приказывая: «Не реви!»

И сейчас, в 2020-м, она смотрит на меня тем же желто-оранжевым глазом, и я не реву. Сегодня я уже проливала невидимые миру слезы над серебряной коробочкой непонятного предназначения. Небольшой туго перевязанный изоляционной лентой пакет лежал в тумбе письменного стола, часто попадаясь мне на глаза. Я не спешила вторгаться в него острым лезвием ножа, но сегодня – плодотворный день по надрыву души, день сентиментальных воспоминаний, так что и до него дошла очередь. Внутри оказались миниатюрные вещицы матери В. П., среди которых серебряная коробочка с орнаментальной гравировкой в стиле ар-деко. Никогда ее раньше не видела, а когда удалось открыть, белая пудра, боже мой, неужели тех времен (!), осыпала мне руки. В крошечном зеркальце я едва разглядела свой замутненный глаз. В коробочке утопала в пудре маленькая бархотка с пришитым к ней крошечным бантиком, за который следовало взяться тонкими девичьими пальчиками и припудрить вдруг заблестевший носик. Ах, какая трогательная деталь более чем столетней давности! Не знаю, почему меня так растрогал этот бантик, не потому ли, что, когда дети были маленькими, мы видели в Диснейленде огромную голограмму – бал танцующих полупрозрачных привидений с кружевными ридикюлями, внутри которых, бьюсь об заклад, лежали такие же пудреницы с бархотками.

* * *

25 марта, в последний день свободы, решила идти гулять впрок. С мыслью об арабских девочках в Саудовской Аравии, где преподавала Мива, я насурьмила веки, глаза и брови, чего никогда не делаю, – вот и весь мой скромный макияж. Но такая невыразительная тряпка застиранного голубого закрывает пол-лица, что пришлось добавить цвет хотя бы в верхнюю половину. Еще в художественной школе я больше всего любила писать портреты. Нахожу коробку акварельных красок и, глядя в зеркало, начинаю рисовать на маске нос, рот, абрис подбородка – немного себе льщу. Потом, увлекшись, недаром всегда была отмечена хорошим чувством цвета, превращаю графику в живопись: пишу тени от носа, объем и румянец на щеках… Когда автопортрет готов, я выхожу во двор.

Как важны для меня цвет и свобода, я осознала однажды на вокзале в Киеве, когда, проводив маму в Москву, с перрона вошла в вестибюль вокзала, одного из самых интересных зданий с точки зрения архитектуры. Снаружи это конструктивизм, а внутри роскошное украинское барокко с гранд-лестницей через весь вестибюль. Мой взгляд привлекла невообразимо пестрая куча тряпья внизу у лестницы. На нее в задумчивости взирал милиционер, на руке которого повис курчавый мальчонка лет одиннадцати в высоких джигитских сапогах. По контрасту с мокрой грязью на полу от талого снега, тряпки сияли, словно только что выкрашенные в какой-нибудь восточной красильне. Только тут я замечаю, что тряпье шевелится, и из него выныривает женская голова с растрепанными salt-and-pepper hair (англ. черные с проседью волосы). Мимо спешат люди со своими тюками и чемоданами, но все же несколько ротозеев, и я в их числе, останавливаются посмотреть. Цыганка, скорее всего бабушка мальчонки, то поет, запинаясь, то пытается трясти плечами, а то засыпает, роняя голову на грудь и снова становясь неподвижной кучей тряпья. Она очень пьяна. Растерявшийся было постовой сбрасывает с руки мальчишку и принимается тормошить старуху, вознамерившись, вероятно, отволочь ее в вытрезвитель. Я направляюсь к выходу. Оглянувшись, я вижу, как мальчишка и постовой тянут ее в разные стороны. У внучонка намеренья понятней, и милиционер отступает.

На следующий день в сочинении я описала вчерашнюю сцену, добавив случай на горном плато в Крыму, где такой же цыганский мальчишка только постарше, свесился с коня и, обхватив меня одной рукой за талию, вскинул впереди себя, и помчались мы галопом между трав, камней и летящих навстречу перекати-поле. Мама моя только рот открыла. Так и стояла, пока ей не вернули дочь.