Текст книги "Поцелуй куниц на МЦК"

В будущем я оказалась долгожительницей. Когда погода хорошая, нанятая детьми компаньонка выносит меня в сад, укрывает пледом, и я лежу до самой темноты, а иногда до рассвета под разросшимся старым каштаном. Помните тот самый каштан, который никто не сажал? Несмотря на все разочарования в ожидании знака судьбы, этот каштан является лучшим доказательством, что все это мне не приснилось. Конечно, мне не удалось схватить время за хвост, но я примирилась с его бесстрастным ровным отношением ко всему живому и мертвому. Через ветви каштана я смотрю в ночное небо. По нему, как на картинах сюрреалистов, плывет звездный корабль, из которого вытекает строптивое, никому не подвластное время. Оно кривляется и строит мне рожи, как тот черт из табакерки в сказке об оловянном солдатике, а потом притворяется утренним туманом и расползается по саду.

А сегодня меня навестила внучка.

– Granny, теперь я знаю, откуда у нас появилось это дерево, – сказала она и протянула мне обгрызенный плод каштана. – Их белки разносят. Я про это целую передачу слышала.

Вероятно, девочка собиралась порадовать меня своим открытием. И порадовала – слезы хлынули из глаз, и я принялась хохотать. Внучка растерянно уставилась на меня, но на то она мне и внучка, чтоб унаследовать мои гены. Из дома выскочила обеспокоенная компаньонка, и вскоре воздух в саду затрясся от нашего хохота.

«Боже мой, белки… просто белки, крибле-крабле-бумс!»

Совпадения

Было жарко и влажно. Конечно, когда лежишь в гамаке в тени низкого густого растения с глянцевыми листьями и океанский бриз обдувает тебя, то не страдаешь ни от жары, ни от влаги. Но попробуй-ка подняться на пирамиду племени майя, а еще и спуститься с нее! Кстати, Лев Давидович Троцкий, так же как Майя Давыдовна, карабкался по этим узким ступеням всего каких-нибудь семьдесят лет назад, приехав на экскурсию из Койоаканы.

Майя Давыдовна, свежеиспеченная американская пенсионерка, обожала пофилософствовать на тему жизненных совпадений. Иные люди собирают марки, фарфор, картины, а она собирала совпадения и, как бусины, нанизывала их на общую нить, выстраивая целые конструкции часто сомнительных взаимосвязей. Со скоростью падающей звезды проносились в голове вереницы совпадений, оставляя в душе невнятный след, подтверждающий наличие божественных сил в ее судьбе.

Вот и сейчас: во-первых, ее собственное имя совпало с именем древнего народа майя – строителя пирамиды, на вершине которой она сидела. Во-вторых, отчество у нее и Троцкого тоже совпало, а тот факт, что Лев Давидович, как поведал гид, поднимался на эту пирамиду, сблизило настоящее, где она, как говорится, физически присутствовала, с прошлым ее бывшей родины.

Воображение у нее было отлично натренировано, и она ощутила присутствие Троцкого сильнее, чем свое собственное среди толпы запыхавшихся от крутого подъема туристов.

«Идеальные совпадения», – как истинный коллекционер-охотник, напавший на след в предчувствии уникальной находки, возбужденно думала она. На сегодняшний день Майя Давыдовна была ровесницей Троцкого, но ощущала себя двадцатисемилетней – на тот возраст, в котором она навсегда, как тогда казалось, покинула Советский Союз, правда «с правом переписки», и прибыла в Кливленд, которому предстояло стать средой ее обитания на несколько лет. Позже она переехала поближе к любимому Нью-Йорку, и это стало второй эмиграцией в малом масштабе. Эмиграция была водоразделом, напоминающим смерть: больно и страшно, зато время превращается в союзника – «умер» молодым, таким и остался. И все же это была не смерть, а скорее новая жизнь, которую испытать дано не каждому, и женщина чувствовала себя обогащенной. С момента перестройки она стала проводить отпуск в России. От волнующих соприкосновений с прошлым она однажды испытала что-то вроде наваждения. Ломая ветки сирени на съемной даче в Катскильских горах севернее Нью-Йорка, она до полной иллюзорности, до голографического изображения увидела себя на даче в Комарове. Иллюзорность была настолько сильна, что она, всегда в детстве ходившая с разодранными локтями и коленями, стала промокать листиком кровь, сочившуюся из ранки на локте. Когда морок прошел, она увидела, что локоть в полном порядке. Испугавшись, она обратилась к невропатологу сначала в Америке, а потом в Питере. Никаких психических отклонений у нее не нашли. Американский врач прописал легкий антидепрессант, а русский прямо сказал, что «с жиру бесятся», и отпустил с богом.

* * *

О реальном возрасте Майе Давыдовне иногда напоминали сердечные перебои с красивым названием «ишемическая болезнь», которые она испытала, поднявшись на вершину пирамиды. От камней и джунглей, бескрайним океаном окружающих пирамиду, поднималась влага, как дым сухого льда на рок-концертах или пар из преисподней нью-йоркского метро.

Майя положила под язык таблетку валидола, и когда приступ прошел, а сердце встало на место, она подобрала ракушку и, прикрываясь от взглядов кишмя кишащих туристов, нацарапала на камне: «Троцкий здесь был». Подумала и дописала: «и Майя Давыдовна тоже».

Она посмотрела вниз. Как она ухитрилась сюда забраться с ее сердцем в ее-то годы? Глупая неосторожность! А теперь еще и спуститься надо по узким сбитым ступеням, где нога едва помещается, да и то только вдоль!

За спиной раздался голос:

– Где только не встретишь соотечественников!

Мужчина с седой бородкой в круглых очках – как будто сам Троцкий спустился с небес – сидел на камне, где минуту назад сидела она, и читал ее царапки. Майя Давыдовна покраснела – неудобно получилось. Но «Троцкий», похоже, даже умилился детской выходке этой пожилой дамы с балетной посадкой головы на гладкой шее.

– Что вы скажете, если я допишу? – предложил он.

Она рассмеялась, чем положила начало общению. Его звали Владимир.

– Пожалуйста, без отчества, – на американский манер представился он. – Вы наверняка знаете, что ритуал жертвоприношения происходил здесь, а потом жертвы сбрасывали вниз, к подножью пирамиды?

Майя подумала, что, поскользнись она на этих гладких натоптанных ступенях, могла бы пополнить собой число жертв… Она еще раз посмотрела вниз. Сердце тяжело ухнуло. Угадав ее страх, Владимир предложил:

– Давайте я научу вас спускаться. Это целая наука, но очень простая. Доверьтесь мне, красивых женщин я не обманываю. Наградой за бесстрашие будет чудо, которое я покажу вам внизу. Вы, наверное, не безразличны к чудесам, раз оставляете автографы по всему миру, – подколол он ее. – Не сочтите меня грубияном, но поддерживать вас я не буду. Вы спуститесь сами. Не ползите задом и не прыгайте, как горный козел, точнее коза, – он указал на туристов, которые спускались точно по обозначенной схеме, – а идите по диагонали. Я буду идти впереди и подстраховывать. С каждым разом переставляйте правую ногу на ступеньку ниже. Дойдем до края пирамиды, милости прошу развернуться и снова спускаться по диагонали в другую сторону левой ногой. Вниз не смотрим!

Женщина зачаровано внимала. Действительно, спуск оказался удивительно простым. Внизу Владимир увлек ее к центру основания пирамиды и, сложив ладоши лодочкой, закричал:

– А-у-у-у!

Эхо какое-то время выжидало, а потом извергло истерический вопль, похожий на крик ночной птицы. Они кричали на разные голоса английские и русские слова, но эхо неизменно отвечало им резким птичьим криком.

– Абсурд какой-то, – растерянно сказала Майя Давыдовна, – не может эхо так отвечать, иначе… это не эхо. Нельзя же посмотреть в зеркало и увидеть чужое отражение? – не очень уверенно предположила она.

– Конечно, конечно, тогда это и не отражение вовсе, – подхватил Владимир и подмигнул из-под очков.

Тонкая золотая оправа вспыхнула на солнце и на секунду ослепила ее. Ей даже показалось, что тонкий луч пронзил ее в самое сердце, ничуть не считаясь с ишемическим диагнозом. Они шли по джунглям к выходу – два недавно состарившихся человека, – и Владимир травил всякие байки про нравы и обычаи мексиканцев. Знал он их множество, так как, уйдя на пенсию (он работал инженером в Детройте), осел в Мексике в одной из американских пенсионерских общин, где, как он выразился, «дешево и сердито». Майя Давыдовна шла чуть позади, исподтишка разглядывала его жилистую фигуру, всклокоченную седую бороденку, какую-то дурацкую пионерскую панамку и понимала, что ничего ее в нем не раздражает. Она предвкушала начало дружбы, или интрижку, или даже любовь (а почему бы и нет – любви все возрасты покорны) – короче, была готова на все, что предложит ей судьба.

Вдовствовала Майя Давыдовна уже более десяти лет, и одиночество становилось все тягостней. Жизнь она прожила вполне удачную, но эмоционально у нее многое получилось шиворот навыворот – не как у людей. Например, в эмиграции все говорили, что самое трудное – первые годы. А вот для нее первые годы как раз оказались самыми интересными и приятными, потому что все было внове. Зато когда она обустроилась и, как ей показалось, поняла работу механизма, называемого демократией, – ей стало скучновато. В целом американцы оказались слишком приватными, мало романтичными, без русско-советской любви к тесному общению. Она была несколько разочарована – не то демократией, не то просто совпало и она повзрослела.

Однажды на конференции славистов в Вермонте она встретилась с гостем из Москвы (перестройка только начиналась) – старым дачным приятелем, с которым гоняла на велосипеде по вздыбленным от проросших корней сосен тропинкам. Они старательно общались, вспоминали дачу… Майя Давыдовна возила его по маленьким городкам Новой Англии, когда однажды за ужином в милом семейном ресторанчике он прервал ее на полуслове и с удивлением сказал:

– Майка, что приключилось? Куда делась твоя романтичность? Черемухой не пахнет!

Не скрывая легкой обиды, она парировала:

– А кто сказал, что демократия пахнет черемухой?! Зато здесь законы работают.

Это прозвучало неуклюже, как «сам дурак».

– Да нет же, Майка, – сказал он, – приезжай в Москву, походишь на митинги к Белому дому – снова все запахнет.

(К 2000 году он сам стал похож на человека, потерпевшего кораблекрушение.)

Когда умер муж, вдовые приятельницы поучали: «Первое время – самое тяжелое». У Майи Давыдовны опять все было не как у людей. Хотя муж был любимый и никак ее не сковывал, оставшись одна, она внезапно почувствовала легкость бытия, ветер свободы, чем была чрезвычайно смущена. Но через год, когда обычно траур заканчивается, она безумно заскучала по мужу.

И тут вдруг этот мистификатор с блестящими не то глазами, не то очками, с ложным эхом и вселенскими знаниями… Автобус остановился возле ее отеля, и Владимир вышел вместе с ней. Майя пригласила его поужинать. Они подошли к стойке, где Владимир заплатил за ужин и заполнил информационный листок. Она подглядела, что господин Бронштейн был в точности ее ровесник, хотя казался старше. Ему нацепили на запястье голубой браслет, в точности такой же, как у нее.

Ужинали они в ресторане со столиками, стоящими у моря, прямо на песке. Подавали сочное аргентинское мясо и хорошее вино. Владимир смешил ее до упада, дурачился как мальчишка, блестя глазами из-под очков. После ужина консьерж вызвал такси, и они ждали его в открытом холле гостиницы. Майя надеялась, что Владимир договорится о новой встрече, но он совсем замолчал, помрачнел и сосредоточенно вглядывался в темную аллею. И только захлопывая дверь такси, он сказал, криво усмехаясь:

– До скорого!

Она следила, как, удаляясь, фары вырывают из темноты толстые стволы пальм, отчего казалось, что стадо слонов сопровождает его отъезд. Настроение испортилось, и возвращаться в номер не хотелось. Майя Давыдовна вышла на пустынный пляж. Ее всегда удивляло, что, в отличие от крымских или сочинских ночных гуляний по пляжу в прошлой жизни, здешние отдыхающие из разных стран и континентов предпочитали проводить вечера на территории отелей.

«Никакой романтики. Полное отсутствие какого бы то ни было присутствия», – раздраженно думала она.

Она нашла одинокий шезлонг, отбившийся от сложенных в стопки лежаков, и подтащила его к воде. Прибой, как ему и положено, серебристо кипел у ее ног. Она закуталась в шаль и вдруг вспомнила, что настоящая фамилия Троцкого была Бронштейн!

Не может быть, не может быть, все больше пугалась она. Как все в жизни связано – и сегодняшний Владимир Бронштейн, и Троцкий, ее имя и отчество…

Какое-то воспоминание пыталось вырваться из недр сознания. Перед глазами колыхались звезды – низкие, трехмерные, похожие на галлюцинацию. Однажды в кинотеатре IMAX им с мужем выдали специальные очки, и все на экране выступило вперед и набросилось на зрителей. Дети вопили, а Майя попыталась схватить рыбину с толстыми губами, которая так и тыкалась ей в лицо. Она стянула с себя очки и оглядела зал. Люди – огромные слепые кузнечики, сходство с которыми придавали зеленые очки, водили перед собой руками и, казалось, передвигались на ощупь в темном безвоздушном пространстве.

Воспоминание, которое царапалось в ее голове, вдруг вырвалось наружу и, как лезвием ножа, ударило под лопатку! Это было еще одно совпадение – алмаз в коллекции совпадений! Дело в том, что ее родной дед – сталинский нарком – собственноручно подписал документ об экстрадиции Льва Троцкого!

Внезапно она поняла, что никуда отсюда не уйдет. Поудобней устроилась она на жестком лежаке и, вздохнув, начала горько плакать, прижимая маленькие кулачки к гладким щекам, недавно подтянутым хирургом. Она смотрела на звезды, и ей казалось, что это оборотни кривляются и подмигивают. К середине ночи Майя Давыдовна стала различать лица знакомых ей людей. Они мелькали в небе и падали в океан, оставляя за собой слабое свечение. Последним фейерверком рассыпалась вся эта звездная свистопляска, и небо наконец успокоилось в преддверии рассвета.

Утром ее нашли работники пляжа – загорелые и стройные, как греческие боги, юноши. И это было еще одно совпадение – буквальная цитата из любимого ее фильма «Смерть в Венеции». Но это совпадение осталось неучтенным.

Ваканс

В шезлонге в тени пальмы спал молодой человек лет сорока. Судя по зимнему, едва тронутому загаром телу, приехал он сюда совсем недавно. Газета с жирными пятнами от солнцезащитного крема прикрывала верхнюю часть лица, рядом на песке валялся томик «Тихого Дона». Тонкая ниточка слюны, непроизвольно вытекшей изо рта, блестела на подбородке.

Последний год Алексей находился в изнурительном процессе развода, который, как мог, оттягивал, надеясь на примирение, но наконец по требованию жены их окончательно развели. Обменяв доставшуюся ему при разделе комнату в коммуналке на половину покосившейся избы на Севере, он уехал из Москвы. Алексей считал полезной смену декораций в тяжелых жизненных обстоятельствах, но в этот раз даже переезд в Петрозаводск не помог – уж больно знакомая была окрестная природа с соснами и мужиками «на троих». Менять следовало более радикально, чтобы ничего не напоминало о жене, даже природа. В Петрозаводске Алексей быстро нашел работу. Выпускник Института иностранных языков, он устроился экскурсоводом и все лето возил интуристов в Кижи и Валаам. Правда, в Валаамском монастыре монахи все чаще стали чинить препятствия экскурсиям, объясняя это тем, что скромные иноки чувствуют себя обезьянами в клетке, на которых приехал поглазеть настырный люд. В свободное от работы время никто не мешал Алексею квасить с местными мужиками, а более интеллигентного общения он пока не искал.

К зиме экскурсии закончились, начались обильные снегопады, мир превратился в нудный серый эстамп. От избытка свободного времени, пьянства и дефицита впечатлений Алексей стал чаще вспоминать жену, ее размытые очертания появлялись в разных концах комнаты. Пора было ему выплывать, и в середине января, холодея от тоски и скуки, он стал готовиться к отъезду. Время было новое, перестроечное, и на первые лишние деньги народ потянулся в загранпоездки. Тут-то и подвернулась возможность осуществить свой план – коллега вез группу в Венесуэлу. Алексей, что называется, вскочил в последний вагон – друг смог включить его в группу только на перелет, а дальше он был предоставлен сам себе.

Из Каракаса Алексей добрался на катере до крошечного экзотического острова Маргарита чуть севернее экватора. Здесь все оказалось, как он и хотел, чужим, хотя одна скала все же напомнила коктебельский Карадаг, – помимо воли он отмечал знаки прошлой жизни. Да и название острова совпало с именем зеленоглазой, по-детски пухлой девочки, в которую он, семилетний, влюбился в Крыму. Особая атмосфера семидесятых, с домашним крымским вином и чтением стихов поэтов Серебряного века, почти полностью освободила обоих детей от опеки родителей, и они чередовали поиски сердоликов с самозабвенной игрой «в доктора».

В городке Хуан-Гриего Алексей нашел дешевый отель на третьей береговой линии. Через десять дней ему предстояло присоединиться в Каракасе к остальной группе, чтобы лететь обратно.

В Петрозаводске перед самым отъездом он зашел в районную библиотеку, решив взять с собой книгу на случай пляжной скуки. Книги располагались в странном порядке – не по темам или авторам, а по росту, как на линейке в пионерлагере. Из четырех томов «Тихого Дона» он нашел два. Роман он не читал, но помнил интригу, связанную с авторством, а главное, фильм – считай, первое признание интимных отношений между мужчиной и женщиной в Советском Союзе.

Прямо на берег спускалась обгрызенная океаном черная скала. Каждая отхлынувшая волна оставляла на камнях суетящихся крабиков, и казалось, что поверхность шевелится. С собой Алексей брал полотенце, сигареты и «Тихий Дон», но сосредоточиться на чтении не мог – от перипетий романа отвлекала жизнь на пляже: невообразимый цвет воды, местные собаки – тощие, с удлиненными конечностями, торговцы всякой дребеденью и приличными скульптурами из черного дерева. Везде сновали босоногие агенты в закатанных до колен черных брюках и белых рубашках с галстуками, предлагающие морские прогулки, водные лыжи, экскурсии, петушиные бои и девушек.

Иногда привычный пляжный гул нарушался тарахтением мотора – по узкой дороге между побережьем, ресторанчиками и сувенирными лавками проезжал грузовичок, в кузове которого стояли молодые венесуэльцы и размахивали красными тряпками, а из кабины высовывался шофер и, рискуя съехать на обочину, в рупор выкрикивал какие-то политические лозунги. Местные отрывались от своих дел и провожали их глазами. Туристам же было безразлично – двух-трехнедельный отдых «все включено» не предполагал вникания в чужую революцию, которая неожиданно слилась с сюжетом романа «Тихий Дон».

Алексей теперь пил немного – никак не мог переключиться с паленой водки на благородные напитки, да и здоровье решил поправить, чтобы как-то соответствовать этому райскому местечку. Книга наконец захватила его. Временами он выныривал из нее и поверх страниц наблюдал за пестрым мельканием купальников, зонтов, за различными оттенками загорелых тел, а потом снова погружался в перипетии сюжета.

Герои Шолохова были живым клубком невыясненных отношений, измен и предательств. Кое-что Леша помнил по фильму, который не вызвал у него большого интереса в силу его нежного возраста. Зато он хорошо запомнил пузатый телевизор соседки, все еще красивой еврейки, вернувшейся из Мордовии, где она, как говорили, отсидела за мужа – сталинского наркома. Резким птичьим голосом она с энтузиазмом восклицала: «А Аксинья-то наша, а?! Своих красавиц не нашли – наша пригодилась!» Оглядываясь назад, Алексей понимал, что это был своего рода реванш за погромы, антисемитизм и растраченную в лагерях молодую огненную красоту. Соседка гордилась мировыми еврейскими знаменитостями – Элина Быстрицкая в роли Аксиньи была среди них.

Из-за развода Алексей словно камень проглотил, который мешал дышать, и он боялся, что так будет всегда. Но здесь, на Маргарите, он вдруг ощутил, что эта неподвижная масса стала пропускать воздух и превращаться в более легкую субстанцию. В конце концов мысли о жене неожиданно испарились, будто смытые еженощными тропическими ливнями. Алексей медленно продвигался по тексту, заглядывая из своего настоящего в будущее героев. Впереди у них были гражданская война, революция и еще много чего…

Он затеял с собой игру, которую сам придумал. Заключалась она в том, что между своей родиной 1914 года и чужим венесуэльским островом он мысленно возвел полупрозрачную стену. По одну сторону находился реальный мир, по другую – литературный, и в зависимости от степени его заинтересованности один приобретал плотность и контраст, а другой истончался до почти полного растворения. Мысли пузырились под жарким солнцем экватора. Попивая коктейли, он думал о времени и временах. «Так ли уж отличается тот предреволюционный четырнадцатый от сегодняшних дней?» – спрашивал он себя. И тут, словно кто подслушал его мысли, сзади снова затарахтело. Опять появились демонстранты с красными флагами, а из матюгальника разносилось: «Че Ге-ва-ра, Бо-ли-вар, Уго Ча-вес!!!»

«Ну вот, и у них революция зреет», – как-то буднично подумал Алексей.

Тут на пляж приплелся нечесаный пес и уселся перед шезлонгом. Местные проститутки, здесь их называли на французский манер la femme vacances – «жена на отпуск», убедившись, что Алексей один, сужали круги. Разогретый любовными сценами между Григорием и Аксиньей, он стал внимательней к ним присматриваться. Экскурсии на острове стоили дорого, но девушки и петушиные бои были вполне доступны. Впервые у него появилось желание воспользоваться любовью за деньги, тем более что одна из девушек ему определенно понравилась. Она прошла мимо слегка подпрыгивающей походкой, каждая ее ягодица жила собственной отдельной жизнью. Через частокол вздыбленной шерсти пса Алексей не мог как следует ее разглядеть. У самой кромки воды она наклонилась, чтобы купить устриц у местного ныряльщика, и пока это длилось, у него, разморенного несколькими мартини, мысли потекли в сторону стихосложения: «It is a very strange situation, шелудивая собака лежит на песке, я читаю Шолохова, но собака интереснее мне». На этом он задремал.

Когда он очнулся, девушка сидела на корточках перед его лежаком – гладкие продолговатые колени возвышались над ее плечами. Перочинным ножом она вскрывала раковины устриц. Лешина избранница назвалась Маргаритой, но он не поверил – слышал, что все они называют себя по имени острова, вероятно не надеясь, что белый господин возьмет на себя труд запомнить их имя. Он тут же переименовал ее в Ваканс. Девушка не возражала. У нее были высокие скулы, маленький шрам над губой и трудноопределимый цвет глаз, скорее всего карие, но иногда отдавали зеленью, что роднило ее с Ритой из коктебельского детства. Он никогда не ел устриц, и Ваканс давала ему всасывать нежное желе, каждый раз задерживая у него во рту кончики пальцев. Ему вдруг отчаянно захотелось погладить ее кожу. Он потянулся и провел рукой по внутренней стороне гладкого бедра. Она схватила его за руку и потащила в море.

На глубине, где вода доходила до груди, несколько пар, судя по характерным движениям, предавались любви. Это были местные парни с немолодыми немками и белые мужчины со своими «ваканс». Иногда подкравшаяся волна разъединяла пары, но следующая прибивала их обратно, и они снова входили в ритм. И вот уже плавки и бикини полощутся на шее Алексея, их тела преломляются и кривятся под водой, а морская соль щиплет глаза.

Одна нога у девушки оказалась чуть короче другой, но это обстоятельство ее ничуть не портило. Оставалась неделя до отъезда, и Алексей, пересчитав деньги, сговорился с ней на оставшееся время. Испанского он не знал, поэтому общались они по-английски. Для занятий любовью Ваканс предпочитала море, песок, кусты, черную скалу с ее тайными впадинами и пещерами. Там они часто натыкались на такие же любвеобильные пары. Это смущало Алексея, но Ваканс – дитя природы – этому только радовалась и еще больше заводилась. Зато в постели с чистыми простынями и удобным матрасом она неожиданно оказалась скучной и сразу после любовных утех включала телевизор или засыпала. Однажды по ТВ показали Каракас, где по городу так же, как и здесь, на побитых машинах и грузовиках разъезжали молодые люди с транспарантами, мужчины постарше собирали подписи…

– Ваканс, тебе не кажется, что у вас тут зреет революция?

Как будто в подтверждение этой мысли началась передача о революциях в разные времена и в разных странах: Иране, Мексике, Испании, России. Показывали кинокадры взятия Зимнего, эпизоды из фильма «Мать» Горького, Ленина на субботнике…

– Эй, а у меня тоже есть русская кровь, – вдруг встрепенулась Ваканс.

– ?!

– А может, польская. Спрошу у бабушки. Я тебе завтра скажу.

Для тех мест кожа у нее действительно была довольно светлой, и кто знает, может и вправду, кроме испанских и индейских кровей, там затесалась какая-нибудь славянская?!

– Ну-ну, – неуклюже пошутил Алексей, – все вы, смуглые девушки, хотели бы стать блондинками.

Утром следующего дня Ваканс ждала его на пляже.

– Вот, – сказала она и протянула ему кусочек оберточной бумаги. Там чернильным карандашом было написано одно слово, которое он никак не мог разобрать.

– Бабушка написала. Она точно не помнит – Пеков или Кеков – знаменитый русский писатель.

– Не знаю такого.

Ваканс неожиданно обиделась, но это, как оказалось, никак не повлияло на их дальнейшие отношения.

За два дня до отъезда, обворованный и брошенный ею, Алексей пошел на петушиный бой, чтобы как-то отвлечься. Ваканс украла его предпоследние сто долларов, но самую последнюю сотку не нашла, хотя лежала она в кармане пиджака, который он так ни разу и не надел. Денег было жалко, но еще жальче была невозможность в последний раз заглянуть в ее чудесные и бесстыжие каре-зеленые глаза.

Толпа мужчин с редкими вкраплениями женщин нервничала. Люди стояли за забором, едва доходившим им до пояса, а судьи в красных майках ждали внутри площадки, куда вскоре принесли двух петухов – щуплого, выцветшего рыжеватого и черного с седым воротником вокруг шеи. Петухи тут же сцепились, взлетая и долбя друг друга. Когда они входили в клинч, судьи их разнимали. За неимением средств Леша не ставил, но болел за выцветшего, так как у того явно было меньше шансов. Ему даже почудилось, что скандируют: Ленин-Сталин, Ленин-Сталин… Наваждение продолжалось, и он приписал это веселой травке, которой они накурились накануне вечером с его любезной и вороватой подружкой. Они тогда страшно смеялись, а наутро Леша не обнаружил ни ее, ни кошелька…

Почти догадываясь, какой будет ответ, Алексей спросил у низкорослого венесуэльца, как зовут петухов.

– Рыжего Ленин, – был у русских такой лидер, а черного – Сталин. Ну, этого ты знаешь, он у Гитлера войну выиграл, а американцев и англичан на лопатки положил.

К концу драки у петухов уже не осталось сил. Они больше не взлетали, а терлись шеями, бессильно поклевывая друг друга. В последний момент Ленин вдруг доверчиво склонил голову на плечо Сталина. Так они и замерли, но потом черный приподнялся и из последних сил клюнул рябого в голову. Бой был закончен, петухов унесли. Лешин собеседник, сообразив, что тот в этом деле новичок, сказал:

– Теперь из них бульон сварят.

– За что же Сталина? – изумился Алексей такой логике. – Ведь он же выиграл!

– Да без всякого зла, петухи после бойни не живут.

На следующий день их группа должна была вылететь домой. В тот день на рассвете на окраине Каракаса начался государственный переворот, возглавляемый мало кому известным подполковником Уго Чавесом. Рейсы отменяли один за другим, но их самолет все же вылетел и успешно приземлился в Пулковском аэропорту. Алексей вернулся к себе в Петрозаводск, где все так же продолжалась зима, как будто ничего не было, а тепло, море, Ленин со Сталиным, военный переворот и крошечный остров, куда при посадке еле вписывались самолеты, были плодом его воображения. Если бы он увидел Ваканс до отъезда, то сказал бы ей, что денег ему не жалко. Библиотечный Шолохов лежал просроченный, но он все еще надеялся найти остальные тома и узнать, чем там у них дело кончилось. В хорошее он не верил – эпоха была не та! Как ребенок, он нюхал и лизал еще пропитанные солью вещи. Он все откладывал стирку, удерживая слабеющий запах Ваканс, жарко топил печь, продлевая тропическое тепло, но в маленькие окошки избы предательски просвечивала зима.

В день стирки, когда Алексей освобождал карманы от мелких ракушек и песка, из шорт вывалилось несколько боливаров и кусочек оберточной бумаги с неразборчивым почерком. Он вытащил из стола лупу, подошел к заиндевелому окну и скорее не разобрал, а догадался: «Пешков» было написано чернильным карандашом. Ему хотелось немедленно сообщить о своем открытии Ваканс, но что бы это для нее изменило? Для него же это было важно – он вообразил, что те остававшиеся предпоследние сто долларов, которые она украла, были местью за непризнание ее потомком Алексея Максимовича Пешкова – знаменитого революционного писателя Максима Горького.

Алексей стоял посреди избы, пытаясь сообразить, как ее русские предки умудрились забраться так далеко. Впрочем, не так это и далеко, в чем он сам убедился, слетав туда и обратно. Он скучал, и это оказалось приятным чувством, словно внутри у него ласково трепетала бабочка. Из головы не шла Ваканс с ее самостоятельной, строптивой задницей и кожей, отполированной галькой океанского прибоя. Он перестал пьянствовать с мужиками. Они обижались. Но ему не о чем было с ними разговаривать – с ними, не знакомыми с прекрасным островом Маргарита и его обитателями.