Текст книги "Поцелуй куниц на МЦК"

12

– Вид у вас из окон – эпический! – каждый раз говорит Ирина Александровна Антонова, приходя в гости.

Эпический вид из окна

Действительно, эта панорама «работает» двадцать четыре часа в сутки круглый год, задавая масштаб и ритм большому городу. Когда я сижу у окна за письменным столом, пейзаж занимает одну четвертую окна. Остальное пространство заполнено небом. Когда я встаю, пейзаж поднимается. Теперь композиция, обрамленная оконной рамой, разделена поровну – небо и земля в равных долях. Совсем другая картина предстает, когда на город наваливается туман. Драными космами накрывает он все, что попадается под руку. Особенно достается университету. Из-под мохнатой его шапки едва пробивается свет всегда горящих окон. Свет расползается, превращаясь в сплошное мутное сияние. А временами смотришь в окно – ни университета, ни колокольни нет и в помине. Это туман их сожрал – целиком и полностью! После двенадцати ночи софиты, что подсвечивают монастырский комплекс, выключаются, но спектакль не заканчивается, занавес не опускается. Черным силуэтом остается торчать в ночи колокольня, словно одноногий солдат на посту.

Однажды, когда мама читала в кровати на сон грядущий, а я задергивала штору, на наших глазах начался пожар. Уже много месяцев одетая в леса колокольня заполыхала в верхней своей части. Свет в комнатах мы выключили и молча наблюдали, как распространялся пожар, превращая самую высокую после Ивана Великого колокольню в факел. Тут я опомнилась и бросилась звонить 101. Строительные леса, похожие на опорные фермы, отклонились от колокольни, как при запуске ракеты, и разлетелись огненными брызгами по территории монастыря. Наконец приехали пожарные, окружили колокольню, расставили лестницы, прикрутили шланги и пустили воду. Чтобы потушить колокольню, потребовалось порядочно времени. Она стояла большая, как Гулливер, а у подножья ее суетились лилипуты, из шлангов их били тонкие струи воды, едва доходившие до третьего яруса. Огненный столб поднимался в ночное небо, заслоняя маковку колокольни. Иногда ветер сдувал огонь и приоткрывал крест, наводя на мысль о неопалимой купине.

Пожар на колокольне Новодевичьего монастыря. 2015 г.

– Конец света, – наконец вышла из оцепенения мама.

Вспомнив старый анекдот и слегка его переиначив, я сказала:

– Нет, мамочка, это еще не конец!

* * *

Мы с Гулей несли букеты цветов и две увеличенные мамины фотографии. В похоронном бюро ко мне устремилась распорядительница, которой накануне я отдала одежду для мамы и проплатилась (новое для меня слово).

– Вы только не волнуйтесь, мы что-нибудь придумаем! – такими словами утешения встретила она нас.

«Какие еще волнения могут поджидать меня? Все уже и так произошло!»

– Дело в том, – продолжает она, – что во всем районе выключили свет. У нас такого никогда не происходило, мы звонили на подстанцию, они надеются починить через несколько часов, но пока…

– Где мама?

Моей задачей до прихода людей было вытащить из-под платка мамины волосы и взбить локоны. В России почему-то покрывают голову покойника платком, который мама никогда не носила и терпеть не могла.

– Она в том зале, где мы и договаривались, – сказала распорядительница.

– Тогда в чем дело? – я встала, чтобы пойти заняться мамиными локонами. Я ориентировалась в этом пространстве, так как двадцать два года назад тут хоронили В. П.

– Нет, нет, – она вскочила и расставила руки, как в картине «Не пущу». – Там нет света и окон тоже!

В это время стал подтягиваться народ. Одновременно из другого зала вслед за батюшкой стали выносить чужого покойника. За их спинами я увидела неяркий свет.

– Так вот же, – почти ликуя, вскричала я. – Там – свет! Вот там все и будет!

– Мне очень жаль, – с профессиональной грустью сказала она. – Этот зал только для крещеных, но даже если бы мы его открыли для вас, света там нет. Это свечки, которые родственники принесли с собой, и они догорают.

И тут разверзлись хляби небесные! За все время маминого угасания я ни разу не заплакала – держалась. С плачем у меня вообще проблема. Как-то с детства повелось, что слезную часть эмоций мама узурпировала. Зато почти до самой школы мне оставили соску-выручалку, которую я, если что, выхватывала из кармашка передника и совала в рот. Взрослые надо мной подтрунивали: «Большая девочка, замуж скоро, а соску сосешь, как агушенька какая-нибудь». С годами я сменила соску на шоколад и мороженое, благополучно приведя себя к небольшому диабету.

Теперь все невыплаканные слезы полились из меня, как… любая метафора сгодится. Из коридора я видела, как собирались люди в фойе. Свет туда попадал из открытой на улицу двери. В конце июня жара после полудня становилась невыносимой. Приехала старейшая мамина приятельница Ирина Александровна Антонова. Накануне она спросила меня по телефону: «Дорогая моя, а будет ли кто-нибудь еще из нашего поколения?» Ну что я могла ей на это ответить, хотя пара неходячих подруг тогда еще были живы.

Кто-то пытался меня утешать, кто-то побежал в магазин за свечами, которых не оказалось, кто-то, указывая на Ирину Александровну (она часто мелькала на ТВ и была узнаваема), грозил распорядительнице большими неприятностями. Последнее, вероятно, сработало.

– Ладно, давайте документы, – на пороге кабинета стоял какой-то «случайный» дядька в шортах.

– Какие документы, мне никто не говорил, – испугалась я.

– Без документов ничего не будет, – сказал дядька и захлопнул за собой дверь.

В мое оправдание можно только сказать, что это были первые похороны, которые я самостоятельно организовывала. Кроме того, как ни крути, я была почти иностранка, и, хотя по-русски вроде как изъясняюсь сносно, многие местные обычаи подзабыла или никогда не знала. Накануне, когда я привезла похоронную одежду, платила и показывала материнские документы, никто мне слова не сказал. Домой за бумагами меня вез галерист Миша Крокин, а я тараторила и тараторила – за неимением соски, наверное.

Когда я вернулась, все уже были в зале для крещеных, куда гроб все-таки перенесли. Ко мне подскочила подруга Таня А.:

– Ты только не пугайся, она не плачет.

Я ничего не поняла, но переспрашивать не стала, вошла в зал и… улетела сразу в свой ночной сад в Монреале.

Массовый наплыв светлячков случается не каждый год, но когда случается, это настоящее световое шоу. Выходишь в сад, напоенный запахами ночных цветов и диких животных, а там в кромешной тьме в каком-то только им известном ритме включаются и выключаются крошечные фонарики. Именно такая тьма в редких, дрожащих горошинках света встретила меня в зале, куда, по словам распорядительницы, дорога нам была заказана, так как я не знала, была ли мама крещеная. Сама она высказывалась по этому поводу невнятно – вроде домработница крестила, хотя при отце-наркоме какая нянька осмелилась бы, да и никаких распоряжений мама по этому поводу не оставила. Оказавшись у гроба, уже утопающего в цветах, я освободила, как и планировала, ее седые крупные локоны, распределила вокруг лица и вздрогнула – лицо ее было мокрое от слез…

– Это не слезы. Она оттаяла, не бойся, – услышала я шепот Тани.

Немного придя в себя, я поняла, что светлячки – это телефоны собравшихся. Говорили о мамином понимании искусства, о ее красоте, которую она ухитрилась пронести до самого конца, о невероятной энергии, от нее исходившей.

В ресторане в двух шагах от морга, где проходили поминки, свет уже горел, и на мое удрученное риторическое замечание, что, понятно, горячего не будет, администратор сказала:

– Почему же, мы все приготовили по списку.

– Успели?!

Позже я узнала, что НИГДЕ – ни рядом, ни напротив – свет не отключали вообще!

– Ну и похороны устроила себе Лидия Ивановна. Никто не забудет! – услышала я чьи-то слова.

Ирина Александровна ушла через полтора года после мамы. В день прощания с ней музей был закрыт для посетителей. Ионические колонны центральной части портика гениально придумали задрапировать в черную ткань, и только капители белыми коронами сияли над ними, усиливая невосполнимость утраты.

Искусствоведы И. А. Антонова и Л. И. Попова

13

Мы валились с ног. Коробки уже вытесняли нас из дома. Пора было перебираться на съемную квартиру, а мы ее еще не нашли. За что ни возьмись, все оказывалось непосильным трудом. Помесячно квартиры не сдавали, агентства не перезванивали, далекие варианты с беготней по морозу не устраивали нас. И вдруг первая удача – мы нашли жилье в нашем же подъезде!

Пока укладывали в коробки книги, мы старались хотя бы слегка их встряхивать – вдруг вывалится что-нибудь важное… Иногда усилия вознаграждались. Так, неожиданно закладкой для книги Муратова «Образы Италии» послужил троллейбусный билет города Киева стоимостью в четыре копейки. В другой раз из тонкого ашетовского альбома Сезанна вылетел лист из школьной тетради. На нем почти детской рукой цветными карандашами был нарисован одинокий цветок-отшельник. Подарил мне рисунок Владимира Яковлева его друг и мой сосед, поэт на пороге славы Геннадий Айги в награду за поступок, достойный, как он сказал, доброй самаритянки. А я-то давно поставила на этом цветке крест, считая его безвозвратно потерянным.

В 1972 году за антологию французской поэзии на чувашском языке Гена стал лауреатом премии Французской Академии и был приглашен на прием во французское посольство. Во времена тяжелого застоя попасть в посольство одной из ведущих капиталистических стран – это как слетать на Марс. Но тут, как назло, случилась коллизия в духе поэмы А. К. Толстого «Сон Попова», который «…в приемный зал вошел без панталон». У Гены панталоны имелись, но старые, грязноватые и единственные. Вот он и пришел со своим горем ко мне. Я их выстирала, и пока он сидел в трусах и нервно курил, я гладила их и гладила до самой последней минуты, пока они не подсохли и не залоснились, словно черный шелк.

* * *

За неделю до приезда перевозчиков и начала ремонта я получила предложение, от которого трудно было отказаться – написать сценарий для музыкального фильма по мотивам моего старого рождественского рассказа «Подарок Жаннин».

Важным элементом фильма про Рождество, как нетрудно догадаться, был снег. С чем с чем, а со снегом зимой в Москве проблем не будет, решили мы: «Русь, ты вся поцелуй на морозе». Забегая вперед, скажу – снег не выпал ни в декабре 2019-го, ни в январе, ни в феврале 2020-го, вообще проигнорировав зимний сезон первого ковидного года.

В то горячее время я познакомилась с коронавирусом, который предстал в виде очаровательной девушки Сони – дирижера и свежей выпускницы Центральной музыкальной школы (ЦМШ).

Когда ребята-музыканты съехались в Москву, мы в ожидании снега приступили к съемкам концерта в зале Дома русского зарубежья на Таганке. И вот теперь в обеденный перерыв я сидела с музыкантами за общим столом в ресторане. После обеда начиналась съемка. Дирижер Соня была одета в бархатный черный пиджак, короткий спереди и удлиненный сзади пингвиньими фалдами. Узкие капри обтягивали крепкие икры, а дальше тонкая щиколотка и бархатные туфли на плоском каблуке с пажескими бантами.

– Как вы думаете, на каком инструменте я играю в этой жизни? – лукаво спросила она меня. – С трех раз!

Вспомнив ее манеру дирижировать, я угадала с первого.

– Ты, наверное, ударник.

– На ударника можно и обидеться. Лучше – перкуссионист, – поправил меня контрабас Лео, бледный, как Дракула, блондин.

– А на чем я играю, можете угадать? – захлопала в ладоши высокая, нежная девочка. Это она жаловалась, как трудно живется людям с абсолютным слухом, везде фальшь – в концертах, в уличных звуках и даже в отношениях…

– Попробую!

Я не сомневалась, что с ее внешностью и женственностью ей подойдет арфа.

– А вот и нет, – вскричали все, – Дина – виолончелистка!

Алексей, тоже виолончелист, демонстрируя некоторую продвинутость в делах сердечных, сказал:

– Это лучший инструмент. Играть на нем, как приручать женщину.

– Кому как, – возразила Диночка, – мне так мужчину.

Они еще немного побузили и перешли на язык профессиональных музыкантов, а я стала вспоминать один необыкновенный концерт, на котором присутствовала много лет назад в Монреале.

* * *

Когда-то мы с мужем дружили с клоуном. Это был обаятельный, веселый на вид, как ему и полагалось, молодой человек, хотя угадывалась в нем грусть – классический вариант клоуна во всех сувенирных лавках: сам смеется, глаза плачут.

– Я чистокровный WASP (белый англосаксонский протестант), – говорил Роберт. Это как сказать: «Я чистокровный дворянин».

Жил он с пожилыми родителями, братьями и сестрами в большом доме, в лучшем районе города. Однажды он мимоходом сказал, что был усыновлен. По слухам, его биологическая мать была начинающей оперной певицей, во всяком случае ему было приятно так думать. Светловолосый, зеленоглазый и узкокостный, он мог принадлежать любой европейской нации. Однажды он подписал контракт на преподавание актерского мастерства инуитам, коренным жителям Северной Америки. На «территориях» много платят и не взимают налогов, контракт заключается не менее чем на год, но шесть месяцев без солнца – это не всякий выдержит. Роберт задержался там на несколько лет и в очередной отпуск привез в Монреаль невесту. Это была костлявая неулыбчивая девица, похожая на молодую Бабу-ягу, в длинной гофрированной юбке, висящей на ней как на вешалке, и в ковбойских сапогах. Она оказалась виолончелисткой.

– Жаль, что в доме нет инструмента, – сказал муж. – Так хотелось бы послушать вашу игру.

Девица вдруг оживилась и сказала:

– Пустяки, я и так сыграю.

Ужин закончился. Она отодвинула стул, и мы получили лучшую пантомиму, от которой у нас волосы встали дыбом. Расставив ноги, она принялась настраивать воображаемый инструмент, подтягивать струны, проверять смычок. Потом крепко обняла бедрами виолончель, и всем телом стала совершать с ней акт любви.

Роберт не успел на ней жениться. Он застал ее на крыше дома, исполнявшей номер с «виолончелью». На этот раз роль виолончели взял на себя таинственный амбал, который тут же ретировался. В гневе от прерванного концерта она высказала Роберту все, что думала о жизни с ним. Ничего лучшего он не придумал, как толкнуть ее, и она, не удержавшись, упала с крыши. Она поломала кости таза, а мы по запросу суда писали на него характеристику. Положительную, конечно. Оказывается, она работала стриптизершей в баре, и крещендо с виолончелью было любимым номером канадских дальнобойщиков. Вот так наш печальный клоун и попался – можно сказать, ведьмачка и музыка его погубили. Так что с виолончелью у меня свои ассоциации, поэтому нежную девочку-подростка я приняла за арфистку.

Но вернемся к моим музыкантам и к игре «Угадайка», которую мы затеяли в перерыве, пока режиссер Таня Архипцова готовилась к следующему эпизоду.

– Ну хорошо, – сказала виолончелистка Диночка, – а вот фамилию нашего дирижера Сони вы можете угадать?

– Э-э-э, наверное, Соня Ударницкая или, погоди-погоди, – Соня Перкуссони? – предположила я.

Тут все стали смеяться, а Соня зашлась сухим, словно поднимающимся из преисподней кашлем.

– Бархатова, – прокашляла она. (Вероятно, поэтому в ее одежде всегда присутствовал бархат.)

Потом была съемка, так что мы задержались до наступления темноты, а когда вышли на площадь, увидели перед собой несоразмерно огромную глухую стену без окон и огней. Лишь на самом верху, вырванные рассеянным светом, торчали металлические конструкции и стрелы подъемных кранов с красными лампочками.

– Эй, – вскричал контрабасист Лео, – космический десант! Спасайся кто может!

Действительно, среди старомосковских особняков непонятно откуда взявшийся объект, который почему-то не привлек мое внимание днем, ночью выглядел как вторжение. Нежная Диночка возбужденно объяснила:

– Guys, инопланетянам надоело наблюдать за нами с удаленной орбиты…

Ее перебила талантливая пианистка и композитор Оля Попова:

– …поэтому настала пора действовать, надо приструнить разброд и анархию на планете Земля! Что они там задумали: адское пламя, землетрясение, потоп? Давайте лучше придумаем панк-мюзикл.

Они были очень возбуждены: только что закончили школу – и сразу гастроли в разных частях света и полнометражный музыкальный фильм!

Я вызвала такси, а ребята направились к метро, обсуждая репетицию, пришельцев и будущий мюзикл, но вскоре их голоса заглохли вдали, и только кашель Сони катился эхом по площади. Ну что тут говорить… Накануне вечером она вернулась из Китая – и не просто, а из никому тогда не известного города Ухань, где у нее проходили гастроли!

14

Впервые на появление в мире новой китайской реальности (я не говорю о китайцах в Чайна-таунах по всей Америке) я обратила внимание в Сан-Диего в конце восьмидесятых, когда гостила у друзей. В порту до самого горизонта ждали очереди на разгрузку океанские баржи, заполненные в несколько этажей новенькими яркими контейнерами. Все остальное в порту выглядело бурым и ржавым, как престарелые, неухоженные родственники на свадьбе нарядных правнуков. Это было началом новых торговых отношений между Америкой и Китаем!

– Looks like invasion, – сказал Фрэнк, – и, как любой десант, кажется опасным.

В дальнейшем выяснилось, что мы наблюдали первое нашествие китайской массовой продукции на западный мир. По-военному организованные группы представителей новой китайской экономики стали расползаться по свету. Каждая группа худо-бедно говорила на языке той страны, где им предстояло работать: в Греции по-гречески, в Италии по-итальянски, в Монреале сразу на двух – французском и английском. Повсеместно открывались маленькие магазинчики дешевых, нужных и разнообразных вещей, метко названные 1$ store. Однажды на Сицилии мы наблюдали на пляже за стайкой аккуратных китайских девочек-массажисток, похожих на японских школьниц, как их изображают в мультяшках – в чистых белых рубашечках и синих джинсах с рюкзачками за спиной. В раннем детстве, изучая уклад жизни муравьев, я слегка тормошила палочкой пирамиды над землей, выстраивая на пути насекомых баррикады из веточек хвои и песка, следя, насколько быстро они преодолеют засады и восстановят потревоженное хозяйство. Структура и дисциплина муравейников меня завораживала, так же как и блестяще подготовленный десант мирного вторжения.

– Массаже, массаже, – почти пели девочки, предлагая полноценный массаж всего за пять евро.

С другой группой китаянок я столкнулась в нашей гостинице недалеко от Портофино, когда вернулась с пляжа в неурочное время. Отель, в котором мы остановились по рекомендации итальянских друзей, был оформлен с большим вкусом: антиквариат разных стилей блестяще сочетался с элементами хай-тека – высокий пилотаж дизайнерской мысли! Выйдя из лифта, я застала группу хорошо одетых девушек за… кражей интеллектуальной собственности. Они фотографировали каждую деталь интерьера, хотя администрация отеля настоятельно просила гостей этого не делать.

К ХХI веку китайское присутствие в мире стало очевидным фактом. Суть перемен занимала меня и тревожила, как все новое и непонятное. Особенно заметным это стало для меня в Венеции, где веками мало что менялось, разве что уровень воды неизменно поднимался. В конце семидесятых в гондолах в основном катались американцы, похожие на гиперреалистические скульптуры в натуральную величину Дуэйна Хансона. Потом были японцы с миниатюрными фотоаппаратами, а с середины девяностых гондолы освоили новые русские и нувориши из освобожденных стран соцлагеря. В первой половине ХХI века в черношеих лодках скользили по каналам разбогатевшие китайцы, возможно мои «массаже-массаже», или девчонки-дизайнеры, или владельцы магазинчиков 1$ store. В какой-то год в поисках новой сумки я не нашла ни одного итальянского магазина с вменяемыми ценами. При этом магазинов сумок вроде стало больше, но, зайдя в дюжину, я наконец увидела, что почти все сумки были made in China – однотипные, они дублировались, троились, четверились из магазина в магазин.

В маленьком бутике напротив Academia мне приглянулся в витрине шарф. Магазин принадлежал старой синьоре и ее пожилой дочери.

– Скажите, – сказала я, – в этот приезд я заметила, что в большинстве магазинов теперь не только сумки made in China, но и продавцы тоже китайцы. Два года назад такого не было. Я понимаю, что даже высокая мода делается там, но сумки в Венеции… Это же был последний бастион все еще made in Italy.

– Все гораздо хуже, – сказала старая синьора. Они не только продавцы, многие из них – владельцы. Венеция привыкла к толпам туристов, но эти пришли сюда жить и разорять нас. Как только очередной маленький бизнес, ресторан ли, магазин ли, закрывается, они налетают как саранча и немедленно его покупают.

– Мама, – не очень уверенно заметила дочь, – нельзя так про людей говорить! Синьора подумает, что мы расисты!

– Я правду говорю, – сказала та и, недовольно поджав губы, ушла в подсобку.

До пандемии мы ездили в Венецию почти каждые два года – на биеннале современного искусства и не только. Помню год, когда появился первый китайский павильон, подтверждая сложившееся мнение, что китайцы могут фейкануть все что угодно. Но через два года их павильон был одним из самых интересных – оригинальное, переосмысленное искусство больших мастеров и философов.

Однажды ночью в Palazzo Correr в Венеции мы набрели на выставку современного китайского художника Чжан Хуана. Две огромные скульптуры Христа и Будды сидели, погруженные в себя, среди произведений Ренессанса, потолочных и настенных фресок. О чем думают мыслители, вылепленные из… пепла: как хрупки и невесомы наши достижения? Какое-нибудь наводнение, пожар, землетрясение, незнакомый вирус – и все успехи превратятся в пепел? Не об этом ли предупреждает, намекает или пугает китайский художник? Знает ли он сам – или скорее чувствует, как чувствуют приближение землетрясения животные?

* * *

День был теплый, но не жаркий, как и полагается в Европе в сентябре. Санта-Мария Салюте была закрыта, и теперь мы полулежали на мраморных ступенях собора в ожидании конца сиесты. Мы лениво следили за движением вапоретто и гондол, время от времени тасуя имена больших художников, работавших над созданием фильма Висконти «Смерть в Венеции». Солнце так разморило меня, что я, засыпая, услышала завораживающую, томную музыку Малера, сопровождавшую в начале фильма вапоретто в сторону Лидо с меланхоличным Дирком Богардом. А может быть, это мне только приснилось. Когда я открыла глаза, муж сказал:

– Через пятнадцать минут откроют собор…

Именно в этот мгновение в Северную башню Всемирного торгового центра врезался первый самолет.

Каждый человек, я уверена, помнит, где он был в тот час «Ч». Уже все свершилось, но ни мы, ни другие туристы об этом не знали, по крайней мере никакой необычной суеты в городе не наблюдалось. В тот вечер мы уезжали, и я грустила, что опять не попала на остров Сан-Микеле, в русскую часть кладбища, где похоронен Дягилев – отец Русских сезонов, на чьей могиле балерины оставляют свои пуанты. Там же лежит Стравинский, про которого его сосед по вечности когда-то пошутил: «Туда уходит сей канал, куда Стравинский поканал», – а потом лег рядом.

Мы вернулись в отель за чемоданами. Как и днем, никаких признаков чрезвычайных событий в городе не ощущалось. В фойе группка английских школьниц сидела на ковре перед телевизором, где, как я сначала подумала, разворачивались события в надоевших боевиках, которые так любил В. П.

Когда мы жили с ним в Нью-Йорке, он отказался от всех бродвейских мюзиклов в пользу давней мечты – увидеть настоящий боевик и именно на Бродвее! Отстояв небольшую очередь с шумными подростками всех мастей и оттенков, мы посмотрели классический action movie «Die hard II», переведенный по-русски как «Крепкий орешек». Я поглядывала на его породистый насмешливый профиль… Патриций наслаждался, он ловил кайф! После фильма мы спустились по ночному Бродвею на бесконечно безлюдную и гулкую Уолл-стрит. Никого, только стук наших шагов эхом повторялся сзади, – и вдруг баритонные вопли кого-то невидимoго: «Oh man… oh man!». Затем пауза – и визгливый звук саксофона; снова пауза, и крик: «Oh, man… oh, man!», и сакс…

Yes, man – this’s Нью-Йорк!