Текст книги "Поцелуй куниц на МЦК"

31

2021 год. После почти двух лет болтанки коронавируса, подозрительно похожей на третью биологическую, уготовленную сегодняшним поколениям, эпидемия взрывается с новой силой переродившихся штаммов. Они несутся от страны к стране без руля и ветрил, игнорируя предсказания, статистику, надежды. Мы опять на карантине. С начала пандемии зимой 2020 года время настолько спрессовалось, что я не только дни и месяцы с трудом различаю, но даже смена сезонов заставляет меня задуматься. Если в Москве осень, мне почему-то кажется, что в Монреале весна. Как долго продолжится весь этот морок, подсказала мне моя шуба. Готовя ее к зиме, вместе с нафталином я выгребла из кармана пару силиконовых перчаток и использованных масок. Скоро наступит новая скорбная зима.

Я подхожу к окну, пытаясь понять, как идут дела. На улице лето, хотя вторая половина октября. На подоконниках и оконных стеклах греются божьи коровки, где-то в квартире настойчиво жужжит муха, провозглашая возвращение тепла. Очень скоро она, как предсказывает метеосводка, будет обманута. Но пока осень чувствуется только по более разнообразной палитре курчавых верхушек деревьев, желтый рифмуется с куполами соборов. Как странно, что, несмотря на движение машин на Третьем кольце, синих автобусов по Пироговке, стильную молодежь в медицинских масках на велосипедах, самокатах и скутерах, с высоты двенадцатого этажа пейзаж воспринимается статичным. Если бы время стояло на месте, то входи себе в одну и ту же реку бессчетное число раз. Но нет, есть поезда Московского центрального кольца. Они рассекают нашу панораму, простреливая ее насквозь от края до края. Отлитые из металла серо-оранжевые пули с заостренными мордами куниц встречаются на мосту через Москва-реку и, замирая на долю секунды, разлетаются в разные стороны, придавая всей картине недостающее ей стремительное движение. Мир сошел с ума, но из окон этого не видно. Лаборатории продолжают разрабатывать вакцины и лекарства от ковида, напомнив мне, как еще в дошкольном возрасте мы с дружком пытались придумать лекарство от смерти. В отличие от нынешних эпидемиологов, нам так и не удалось убедить кого-нибудь попробовать наше зелье.

Между тем божественная осень резко сменилась на ветреную, бесснежную, как и в прошлом году, зиму…

На Рождество в Канаде мы обычно ходили в гости к англоязычным друзьям, а Новый год традиционно праздновали дома 31 декабря с детьми и друзьями. Мы были счастливыми обладателями бесценной коллекции елочных игрушек. Сначала к нашим канадским добавились французские антикварные, подаренные нам нашей соседкой Жаннин, а чуть позже мама привезла из Москвы советские довоенные и послевоенные игрушки. Чтобы уместить все это богатство, елка покупалась пышная, дорогая, до самого потолка – коллекция требовала достойного представления!

Жаннин приехала во французскую Канаду из Руана – столицы Нормандии, города, где сожгли Жанну д’Арк и где находится Руанский собор, с которого Клод Моне написал знаменитый цикл из тридцати пяти одноформатных холстов. Попытка уловить дразнящее, мимолетное, постоянно меняющееся освещение собора чуть не свела художника с ума.

В 1943 году во время бомбежки Руана союзниками Жаннин было пятнадцать. Она помнила то утро, когда увидела из окна двух велосипедистов – отца и мать. Они приближались; из плетеных корзин, приделанных к рулю, торчали длинные французские батоны, весенний ветер играл маминой юбкой, обнажая колени. Солнце подсвечивало каштановую гриву ее волос, и они сияли как нимб. Далекий гул нарастал, небо потемнело, и бомбы сплошным дождем посыпались на город…

Жаннин осталась сиротой. Батоны эти долго мучили ее во сне. К переезду в Канаду ее подтолкнуло мимолетное знакомство с группой молодых, открытых и обаятельных канадских солдат-освободителей. Немного поколебавшись, она перебралась во французскую Канаду, в провинцию Квебек. Она привезла с собой три репродукции из серии Моне «Руанский собор»: фиолетово-серый туманным утром, медово-золотистый в полдень, розовый на закате – и чудом сохранившиеся елочные игрушки, которые собирала с детства, и не только из любви к предмету, но и в надежде на свою большую дружную семью в будущем.

«Как ваша», – говорила она.

Все вышло иначе, она осталась незамужней и бездетной, но со страстью своей не рассталась и продолжала выискивать елочные украшения на блошиных рынках. Так к ее европейской коллекции добавились квебекские поделки – патриархальные, грубоватые, порой очень занятные.

* * *

Утром 31 декабря в доме начинался обряд украшения елки. Из старинной коробки, достойной самой висеть на ветке, вынимался жестяной клоун Жак с петухом на голове; замотанная в вату хрупкая балерина спала до поры до времени в пенале от перчаток; в упаковке из-под яиц хранились стеклянные расписные яйца; очаровательные птички с настоящими перышками были готовы взлететь на елку… Доходило дело и до игрушек моего детства. Доставался ватный, засахаренный клеем дед Мороз, стеклянная шишка и виноградная гроздь и, как финал, на верхушку елки водворялась красная звезда! Никогда я не видела красивей вертикали, чем украшенная нашими игрушками елка! Ну разве что… Эйфелева или Шуховская башни или колокольня Новодевичьего…

В один прекрасный день дети выросли и со словами: «Дорогие родители, наслаждайтесь свободой» – вылетели из родительского гнезда. Какое-то время они еще приходили на Новый год со своими очередными возлюбленными, но вскоре по западной традиции семейный праздник превратился для них в вечеринку с друзьями. Мы тоже последовали их примеру, но кураж прошел, и вместо елки мы ставили в вазу хвойную ветку. Дети позванивали, реже приезжали, дела у них всегда, по их словам, были ок. Да, мы наслаждались свободой!

Однажды позвонила дочь:

– Mom and Dad, давайте соберемся на Новый год! Я уже договорилась с Дуней, – так мы в детстве называли сына. – С вас елка, а мы нарядим!

Наконец, после долгих лет несовпадений, наши желания совпали! Пышная ель была куплена сразу после католического Рождества. В ожидании праздника она стояла на заднем дворе, прислонившись к клену, собирая на ветках мерцающий иней и тонкие сосульки. Поздним утром последнего дня года все съехались ее украшать. Мешок с игрушками хранился в подвале. Этот черный пластиковый мешок для строительного мусора всегда стоял в углу подсобки, став привычной деталью интерьера. Сейчас его нигде не было! Я лазила по подвалу под аккомпанемент поторапливающих меня сверху голосов, уже догадываясь, что произошло.

Несколько лет назад на нижнем этаже делали ремонт. Рабочие укладывали строительный мусор в мешки, и в «мусорный день» выносили их к дороге. Так и уплыл мой мешок с бесценной коллекцией. Мы немного грустно справили Новый год, нацепив на елку, чтоб не казалась она такой неприкаянной, конфеты, жалкие мандаринки, несколько разноцветных прорезанных салфеток. Эдакое сельпо вместо наших изысканных нарядов!

С тех пор на зиму мы с мужем стали уезжать в теплые страны и встречать Новый год в Мексике, в Перу, на Кубе – без снега, но с елками, которые казались там противоестественными и даже вульгарными на фоне синих равнин южных морей.

* * *

Вернулись к нам елочные игрушки совершенно неожиданно… В Рождество 2019 года началась метель и не прекращалась до первого января. Снег валил и валил, равняя проезжую часть дороги с сугробами на обочине. Небо сидело на голове, аэропорты закрыли, все рейсы отменили, гости не приехали. А уже первого января вся эта бескрайняя белизна сияла и блестела на солнце под высоким синим небом, как на поздравительных открытках. Я включила камеру и позвонила Гуле на Ватсап, чтобы порадовать маму всей этой красотой. Гуля передала телефон, и я стала показывать ей белую равнину, из которой там и сям торчали голые верхушки деревьев, будто мачты затонувших шхун. Мама все пристальней вглядывалась в экран… и вдруг подозрительно спросила:

– Ты что, опять на море?!

Последние лет десять она ревниво следила за моими передвижениями по свету, которые были ей уже не под силу.

А еще через день снова позвонила Гуля. Мама в своем достаточно долгом стабильном состоянии вдруг решительно съехала на ступеньку… Заказав ночной билет в Москву, я спустилась в подвал за чемоданом, и тут… Право же, чего только в жизни не бывает!

Все коробочки, контейнеры, сундучки и ящички – хранилища елочных игрушек были переложены из черного пластикового мешка в ярко-оранжевый с лыжными комбинезонами. Все эти годы он торчал сигнальным боком с антресолей, но мы больше на лыжах не катались. Убей меня, если я помню, как, зачем и когда я их туда переложила. Черная дыра открывается передо мной, когда я думаю об этом.

В самолете я почти не спала, не хотела пропустить тот момент, когда после нескольких часов ночного полета мы будем лететь над океаном вдоль возникающей из тумана прибрежной земли. Скоро я буду в Москве! Далеко внизу темно серебрилась Атлантика, кое-где рассеченная черными и белыми черточками кораблей, а на уровне глаз другая перспектива, другой масштаб – мощные облака волнами клубятся вокруг самолета. Куда только не заводило меня причудливое мое зрение! Так и сейчас – то, что я принимала за океан, корабли и острова, было не что иное, как поцарапанное алюминиевое крыло самолета в каких-нибудь полутора метрах от меня! Не знаю, угол ли зрения или бессонная ночь пробудили во мне ясное ощущение, что никогда моя жизнь не будет прежней, и случится это по независящим от меня обстоятельствам. Предположить, что в недалеком будущем весь мир с более ли менее устоявшимся порядком трагически изменится надолго, а может и навсегда, я, конечно, не могла.

Эпилог

Следственный эксперимент, похоже, закончен! Я расследовала и помирилась с двойственностью своего сознания и биографии. Задача была не из легких в силу отвлекающих моментов в виде звездной ряби в небе, многоэтажности облаков, бегущих в разные стороны, молний на горизонте, врезающихся в мякоть Воробьевых гор. Трудно сосредоточиться, глядя на эту панораму.

Ближе к рассвету Москва затихает. Из пункта А и пункта Б навстречу друг другу неспешно выезжают два поезда МЦК. Это поезда-перевертыши – из быстрых дневных поездов с мордами куниц ночью они превращаются в трамваи моего детства. До меня доносится их неспешное покачиванье и постукиванье, словно время замедлилось, сконцентрировалось, прекратило свою неистовую гонку. Я жду, когда они встретятся на мосту, замрут в поцелуе и тихо разойдутся до следующей ночи. Иногда я спрашиваю себя, не слишком ли большая зависимость возникла у меня от немыслимых пространств за окном. Возможно, этот дом-панорама – последнее мое пристанище, а то, даст бог, доеду я до второго своего дома, и все мы соберемся на какой-нибудь Новый год, помянем ушедших, отметим находку бесценной коллекции елочных игрушек, снова ощутим вкус детства и простосердечие отношений.

А может статься, что у судьбы на меня, да и на всех нас, другие планы. И, как поется в немецкой песенке:

 
…Я сижу у Времени на краю
И жду, жду, жду…
 

 
(Und warten, und warten, und warten…)
 

Рассказы

Крибле-крабле-бумс

О том, что смерть реально существует, мы узнали в шесть лет на похоронах соседского дедушки. Мы – это я и Леська, неразлучные друзья, соседи и единомышленники, – были не согласны с мнением взрослых, что «все там будем» и «она» неотвратима. Чтобы прийти к окончательному выводу, следовало всерьез изучить вопрос. Для этого необходимо было расположить к себе фортуну, провести ряд экспериментов, а уж в случае неудачи – постараться перехитрить вредную даму с пустыми глазницами и косой в руках.

Осенью, во время каштановой «падучей», у мальчика из нашего двора хоронили дедушку. Дедушку этого я прекрасно знала, так как жили мы напротив – окна в окна, балкон в балкон. Дедушка носил полувоенный френч. Перед сном, если я торчала в окне, он показывал мне кулак и переодевался в пижаму. Несмотря на такие «интимные» отношения, смерть его я упустила и чуть не упустила похороны.

Похоронные процессии мы наблюдали и раньше, но эта стала последней в своем роде, так как красивые конные отменили, а последующие (их и процессиями-то не назовешь) устраивались на грузовиках и автобусах.

В тот день с самого утра мы слонялись по двору в раздумьях, чем бы заняться, когда, заглянув в подъезд, заметили крышку гроба, прислоненную к облупившейся стене. Это был шанс провести день достойно.

Тут ударили литавры, отчего у меня всегда перехватывает дыхание. Мужчины без головных уборов, маневрируя в узком лестничном пролете, суетливо перехватывали гроб, он накренялся, и становились видны незнакомое лицо и знакомый френч цвета хаки. Под быстрые, как лущение гороха, причитания вдовы гроб вынесли на улицу и поставили на два табурета.

У покойного и его жены был внук, наш ровесник. Он подолгу жил у стариков, но смерть дедушки от него скрыли, чтобы не травмировать ребенка. После похорон всем детям нашего двора родители наказали хранить в тайне смерть соседа, однако самые вредные, завидев маленького очкарика, немедленно начинали гундосить: «На дворе трава, на траве дрова, на дворе гроба, на гробе вдова…»

Через много лет в Америке, впервые попав на аукцион и услышав скороговорку аукциониста, она испытает сильнейшее дежавю – увидит открытый гроб посреди двора и статную даму в черном. Очнется от звука собственного голоса в такт видения, бормочущего: «…на дворе гроба, на гробе вдова…»

– I beg your pardon? – спросит сосед, благообразный господин из штата Юта.

– Never mind, – ответит она.

Гроб уложили на роскошный, черный с позолотою катафалк, запряженный лошадьми с траурными плюмажами, и процессия двинулась вниз по улице, разделенной каштановой аллеей, вперед без остановок к Байковому кладбищу, преграждая путь трамваям, собирая зевак, провожающих нас почтительными взглядами. Мы пристроились неподалеку от вдовы и, раздуваясь от гордости, чувствовали, что оказались частью чего-то сложного, важного и таинственного. Не скажу, чтобы меня не волновало наше не совсем легальное присутствие среди близких родственников покойного. Но кто знал нас в лицо, чтобы выявить и обезвредить?! Только вдова, но она была занята собственным горем. При любом дуновении ветра дозревшие каштаны с барабанной дробью валились на землю. Эхом вторило им цоканье копыт, и вот уже все звуки улицы слились в джазовый бит, каким услышала я его в Новом Орлеане много лет спустя. Зеленая чешуя каштанов с мягкими колючками раскалывалась, и из нее вылетали мокрые шоколадные эмбриончики, которые мы обожали лизать и надкусывать. Но, конечно же, не в такой ответственный момент!

С некоторых пор и безо всяких на то оснований мы решили, что судьба выделила нас из общей массы и произвела в любимчики, чему мы ждали какого-нибудь подтверждения. Похороны могли оказаться прекрасным поводом для того, чтобы судьба подала нам знак. Возбужденные, мы пытались разглядеть смерть, найти лазейку в мир иной, нездешний. Мы становились на цыпочки, вытягивали шеи, но видели лишь знакомый френч и желтую мраморную лысину. Новый порыв ветра пошевелил жидкие волосы на голове покойника. Мы переглянулись… Каштаны, сорвавшись, заколотились об асфальт, а один, стукнувшись о дедушкин лоб, отлетел в сторону и закопался в атласной подкладке гроба, нахально подмигивая шоколадным глазом.

– Начинается! – стараясь удержаться от смеха, выдавил Леська и сделал глаза.

Мы громко прыснули, выявив свое незаконное пребывание на этом празднике скорби. Народ зацыкал, вдова прервала причитания, и мы увидели, что из задних рядов к нам пробиваются несколько мужчин.

Проходными дворами уходили мы от преследования.

В Америке в дорогом, благополучном пригороде посреди «наманикюренного» газона вырос каштан. Допросив семью, она убедилась, что никто его не сажал. Ветром его тоже не могло занести, так как, внимательно изучив окрестности, она не нашла ни одного каштанового дерева. Наконец-то дождалась благой вести, знака свыше! А ведь не нарушь они тогда своим дурацким смехом плавного течения похоронной процессии, может и приоткрылась бы им жгучая тайна жизни и смерти, может и подал бы знак мертвый дедушка в военном френче?! А так крутись и гнись, как стебель на ветру, безо всяких гарантий и уверенности в завтрашнем дне.

С того дня проблема бессмертия заполнила наши дни. Я стала вести длинные разговоры с мамой на эту тему. Главный состоялся однажды утром. Солнечный луч, прорвавшись через подвешенную на окне призму, метался цветными горошинами по натертому паркету, от которого приторно и сладко пахло мастикой.

Я лежала в кровати с забинтованным горлом и наблюдала, как мама собирается на работу. В легком облачке пудры улыбалась она своему отражению, мурлыкая под нос жалостливую песню: «…Я могилу милой искал, но найти ее нелегко, долго я томи-и-и-лся и страдал, где же ты моя Сулико?»

– Мама, ты не умрешь?

Мама засмеялась и стала объяснять что-то о времени, неизбежности, но я ничего не воспринимала – ужас охватил меня! Но тут я получила твердое обещание, что жить она будет долго, минимум сто лет.

– А я? – замерла я в необъяснимой тоске.

– Ну, к тому времени, как подойдет твой черед, наверняка придумают лекарство от смерти, – пообещала мама и ушла на работу.

Это меня обрадовало, но где гарантии? Ведь взрослые не всегда говорят правду. Я нисколько не сомневалась, что лекарство придумают, но как скоро, успеют ли?

Я рассказала все Леське, и он подтвердил мои сомнения. Мы решили подстраховаться и параллельно с учеными заняться собственными экспериментами.

Мы перестали валять дурака и безобразничать во дворе, уйдя с головой в химические опыты. Смешивали землю с вареньем, растирали соль с песком, добавляли зубной порошок, доливали подсолнечное масло и духи «Красная Москва», но главная проблема оставалась нерешенной: как и с кем провести эксперимент? Понятно, что сами мы для этого не годились, так как находились в самом начале жизненного пути, поэтому выбор пал на двух старушек – мою няню и Леськину бабушку.

Споткнулись мы в самом начале эксперимента. Никакими силами нельзя было заставить вредных старушек откушать нашу стряпню. Я продвинулась чуть дальше, и один раз мне удалось обхитрить доверчивую няню.

На Леськиной кухне в мутной жидкости трехлитровой банки рыхлой медузой томился гриб. Смешав его настойку с огуречным рассолом, спрыснув «Красной Москвой», мы поднялись ко мне, где няня перебирала гречневую крупу. На столе образовалось две кучки: одна маленькая, чернявая с плохими крупинками, а другая побольше – светленькая, хорошая. Подойдя сзади, я поцеловала няню в седой затылок и убедительно сказала:

– Няня, закрой глаза, открой рот.

Няня подчинилась, и я аккуратно засунула ложку в беззубый рот. Она опомнилась и начала плеваться и раздувать крупу по всей кухне, смешивая хорошую с плохой, абсолютно не считаясь с тем, что эксперимент пошел кошке под хвост, шанс упущен и уже никогда не видать ей вечной жизни на земле.

В один особо удачный день мы нашли бездомную, скорее всего потерявшуюся собаку. Небольшая, короткошерстная (смесь терьера с дворняжкой), стала она нам преданным другом. Задача, где и с кем она будет жить, решилась на удивление легко. Леськины родители «из простых» к домашним животным относились с некоторой брезгливостью, а мои, интеллигентные, неожиданно быстро согласилась.

Как же мы любили нашего нового товарища! Даже эксперименты с лекарствами были на время отложены, и мы с головой ушли в новую привязанность. День начинался с ежедневной разминки. После завтрака, приладив папин пояс под собачий поводок, мы втроем причаливали к будочке на углу Караваевских бань, где выживший из ума старик-еврей продавал газеты, открытки и фотографии знаменитых артистов. Вопрос наш к нему был всегда один и тот же. Звучал он, как пароль из шпионских фильмов, и действовал на старика, как красная тряпка на быка. Еще издали, завидев нашу компанию, он начинал готовиться к встрече: вскакивал с высокой табуретки и наваливался всем телом на небольшой прилавок с прессой, которую он прижимал камушками, спасая от ветра.

Несмотря на предупреждения синоптиков о начале хамсина экскурсию на Масличную гору никто не отменял. В основном группа состояла из американцев и канадцев, которые по незнанию радовались теплу в феврале. Все разбрелись между выбеленными плитами еврейского кладбища с разложенными на них, как на просушку, камнями. Когда внезапно налетевший суховей хлестнул по лицу, забивая песком глаза и рот, закрутился волчком, шевеля камушки на могилах, вспомнила она того старика на углу Караваевских бань.

Дрожа от нетерпения, мы спрашивали, как можно невинней:

– У вас есть артистка Быстрицкая в белой шубке? – И отбегали в сторону, давая ему время отпереть киоск и выскочить наружу.

Смешивая польские и русские слова, сдабривая их обильным идиш, кричал он, что думает о нас и родителях, которые воспитали таких детей. Старик отчаянно жестикулировал, рукава пиджака съезжали к локтям, и на тощей его руке мы видели ряд сизых выцветших цифр.

Эти почти ежедневные встречи превратились в некий обряд, таинственным образом действовавший успокоительно на всех вовлеченных в эту странную игру. Иначе чем объяснить, что в наше редкое отсутствие старик спрашивал у соседей, куда подевались эти босяки? Не заболели ли, дай им Бог здоровья?!

Целыми днями гоняли мы с нашим псом, названным Бобиком, по улицам, дворам и паркам Киева. Бобик был явно доволен судьбой, но длилось это счастье недолго.

Моя мама объявила, что надо зарегистрировать собаку в милиции.

– Это как прописка, – так она выразилась.

Ушла она с Бобиком в середине дня, а мы стали ждать: сначала поиграли в классики у парадного; потом безо всякого энтузиазма подразнили толстую девочку; несколько раз ходили на остановку трамвая на соседней Саксаганской, но мамы все не было.

Наш семиэтажный дом с большими площадками, стеклянной крышей над главным лестничным проемом и мраморным подъездом был построен на совесть пленными немцами. Он напоминал рисунки Эшера с лестницами на разных уровнях, многоступенчатыми входами и выходами. В доме был лифт с лифтершей; иногда она позволяла нам нажимать кнопки этажей.

К вечеру, порядком замерзнув, мы переместились с улицы на площадку моего шестого этажа. Лифт останавливался на пятом и седьмом, так что с нашей позиции мы контролировали сразу три пролета. Предчувствуя недоброе, мы нервно прислушивались. Вот едет лифт – медленно, неповоротливо. Глухо, как из колодца, доносятся голоса, но чьи – не разберешь. Остановился, похоже, на третьем, продолжает подниматься… На всякий случай мы вытягиваем шеи.

Наконец дверь хлопнула на седьмом. Выходит мама – без Бобика! У нее растерянное лицо, в руках синий ящик, похожий на чемодан.

Мы кричим:

– Где он? – И, практически не слушая ответа, начинаем реветь горько и безнадежно, понимая, что Бобика больше нет и не будет.

Мама завела нас в квартиру и рассказала, как было дело:

– Пришли мы с Бобиком в милицию. К нам кинулась незнакомая женщина и закричала: «Каштанка, Каштанка!» Бобик бросился к ней. Оказывается, она ждала начальника, чтобы подать заявление о пропаже собаки, по которой очень скучают ее дети. Как видите, – продолжала мама, – Бобика звали Каштанкой. Зато посмотрите, что я купила. Это патефон. Продавец, узнав о Бобике, подарил вам в утешение эту пластинку.

Мы рыдали. Плевать нам было на чужих детей. Пускай Каштанка принадлежит им, но Бобик-то был наш!!!

Мама волновалась и все никак не могла попасть иголкой на пластинку. Промахиваясь, игла издавала злое шипение, и это как нельзя кстати соответствовало нашему горю. Наконец она попала в нужное место, и низкий спокойный голос из патефона произнес: «Крибле-крабле-бумс. Есть здесь кто-нибудь? Садитесь-ка поближе». Мы замерли, а голос продолжал: «Что бы это рассказать вам сегодня?» И он поведал нам историю одноногого оловянного солдатика, влюбленного в балерину. Балерина стояла на одной ноге, высоко задрав другую, и солдату казалось, что балерина тоже одноногая! Ну чем не пара?! Но зловредный черт из табакерки строил козни. Он мешал не только солдату, но и актеру Литвинову – перебивал и дразнился. Литвинов ужасно огорчался, и неоднократно ставил ему на вид, засовывал в табакерку, но черт выскакивал снова.

Несколько месяцев мы разрабатывали план, как украсть Бобика. Самым сложным было отсутствие жизненно необходимой информации – адреса женщины. В милиции, как сказала мама, сменился начальник, и адреса ее никто не знал.

«Ничего нет тайного, что не стало бы явным», – любила повторять моя матушка, заподозрив меня во лжи. Скоро стало явным (Леськина сестра донесла), что не было никакой милиции и никакой Каштанки. Просто родители решили, что Бобик будет отвлекать нас от учебы, – через три месяца мы шли в первый класс. Бобика отдали в хорошие руки, хотя я до сих пор не понимаю, как чьи-нибудь руки могли сравниться с нашими?!