Текст книги "Поцелуй куниц на МЦК"

Заключила я свое сочинение следующим утверждением: «Народ этот рожден свободным и должен жить свободно среди цветов и перекати-поле!» Учительница исправила запятые и, не поставив отметку, написала: «Что это?» На этот раз сочинение любимой ученицы она в учительской не читала, но и родителей в школу не вызвала, что хорошо ее характеризует.

* * *

Новодевичье кладбище – место достаточно безлюдное и в нынешних обстоятельствах пандемии – самое безопасное. По дороге размышляю о нашем поколении… Казалось, хотя не верилось, что проскочили мы уже между струек, избежав трагических пертурбаций – революцию не застали, войну пропустили, даже Сталин к нашему сознательному возрасту был уже мертв – как-то уж больно хорошо все складывалось, не то что у поколений наших родителей и дедов. Но чтобы жизнь медом не показалась, случился у нас коронавирус. С другой стороны, могли бы ОНИ (я не очень знаю, кто именно) метеорит какой-нибудь запустить на Землю, чтобы одним махом… Так приблизительно я размышляю, когда, свернув в незнакомый проходной двор, вижу у стены обычного дома советской постройки большой метеорит метра в три диаметром! Честно говоря, я испугалась: ничего себе, с какой скоростью материализуются мысли! Постояла, посмотрела по сторонам, сделала фотку и пошла, куда собиралась. Странно все это, необъяснимо!

На кладбище все тихо. Сколько здесь людей лежит, – думаю, не меньше, чем сейчас по Москве ходит. И знакомых здесь немало, многих знаем лично, других по книгам, фильмам, по театральным постановкам, по политическому правлению, по коммунистическому труду, да мало ли… Эти встречи с ними как-то успокаивают. И тут звонит моя дочь. Она – медсестра на передовой, и я мечтаю, чтобы все у нее было хорошо. Она говорит, что старается относиться ко всему философски.

– Вспомни «Меланхолию» фон Триера, – говорит она. – Там вообще без вариантов – там огромная планета наезжает на землю. С вирусом этим хоть шанс есть. Ну, как если бы на землю летел метеор небольшого размера…

– С этого места, пожалуйста, поподробней, – прерываю я ее и рассказываю о своей находке полчаса назад. – Получается, что «coincidence is God’s way of remaining anonymous» (англ. идиома: совпадения – это Божий способ сохранить анонимность).

– Наоборот, – не соглашается Катя. – It’s God’s way to reveal himself! (Это Божий способ раскрыть себя.)

Мне ее вариант нравится больше!

(Загадка метеорита вскоре была разгадана. Это действительно был он, вернее его макет в натуральную величину. И находится он по сей день во дворе Института развития цифрового образования на Усачевке. Просто места надо знать.)

27

Как утешительно бывает порой поверить в то, что рифмованность событий в жизни – это знак судьбы, невнятный, правда, но адресованный лично тебе. А уж если в точности сбывается какая-нибудь твоя фантазия, то нет-нет да и мелькнет, и напугает мысль: не дьявол ли тут замешан?

Однажды в Равенне я носилась с кинокамерой по базилике Сант-Аполлинаре, потрясенная увиденным, время от времени восклицая подобно городской сумасшедшей: «Пошли мне, судьба, проект с большими стенами, чтобы я хотя бы попыталась изобразить роскошь этих цветов и волшебных переливов мозаики посредством живописи».

Так и случилось! Через несколько лет, пересматривая видео, я не верила своим глазам и ушам… Почти дословно я «намолила» себе роспись стен в знаменитом казино Лас-Вегаса в жанре trompe-l’oeil (фр. обман глаза, обманка), создав иллюзию настоящих мозаик. И теперь я сидела на строительных лесах в полуобморочном состоянии, мокрая как мышь перед тем, как ее сожрет кот, и не где-нибудь, а в знаменитом казино «Caesar’s Palace» в городе греха Лас-Вегасе.

Don’t wish what you may regret (не желай того, о чем можешь пожалеть), как учит английский опыт! Я увлекаюсь поговорками, афоризмами и идиомами как проявлениями глобальной народной мудрости, абсурдности и глупости. Одна из моих любимых картин Брейгеля Старшего «Нидерландские пословицы» изображает вакханалию, иллюстрирующую более сотни прописных истин!

Внизу сновал народ. Пространство, до краев наполненное перезвоном монет, сухим градом фишек, трелями игральных автоматов, гулом голосов, джазовыми взвизгиваниями саксофона из соседнего бара… Я пребывала в шоке, и сердце мое готово было взорваться! У меня были все основания для волнений…

В марте 2003 года я приехала в Лас-Вегас осуществлять авторский надзор за инсталляцией моих росписей для театра канадской дивы – певицы Селин Дион. Театр, а-ля римский Колизей, был специально построен для нее и стал частью интерьера «Caesar’s Palace». Вегас – это огромный Диснейленд для взрослых: разгул воображения, гастрономические и плотские утехи, адреналиновые шоки за игральными столами, феерические платные и бесплатные шоу вдоль всего Стрипа (длинная авеню с главными казино мира), девочки любого класса и масти, недорогая вкусная еда (только играйте!) и безукоризненный сервис. Для интеллектуалов есть даже филиал музея Гуггенхайм совместно с Эрмитажем. В тот раз была выставка яиц Фаберже.

С собой я договорилась не играть, подозревая, что, войдя в раж, проиграю все заработанные деньги, а об упущенных возможностях поклялась не жалеть. И только однажды, когда в третьеразрядном казино в стороне от Стрипа мне показали игральный автомат в один цент, я сразилась с одноруким бандитом. Я темпераментно просадила там двадцать долларов, и это занятие отняло у меня часа два. Выигрывая, я наслаждалась звуком сыплющихся монет – град по мостовой, цокот копыт, шум водопада… А как приятно выгребать из пасти автомата эти горы денег и пересыпать их в пластиковую банку! Возня детей в песочнице, песок течет между пальцев, а ты приговариваешь: «Столько ем, столько пью, столько Сталину даю».

Следуйте за мной, я чуть-чуть приоткрою вам закулисную жизнь Лас-Вегаса, где самоотверженно трудимся мы, простые ребята – архитекторы, строители, художники, дизайнеры, координаторы, рабочие сцены и другой люд. (Конечно, «мой» Вегас отличается от Вегаса реального и кинематографического, где случаются недетские страсти, но и мне однажды довелось почувствовать сильно подскочивший уровень адреналина.) Здесь жесткая внутренняя конструкция, которая поддерживается практически военной дисциплиной. Механизм работает как часы – каждый винтик знает свою гаечку.

Чего только не встретишь на Стрипе! К «мосту вздохов» в казино «Венеция» прибил меня звук русской речи с англицизмами, легким «кхеканьем», поднятием интонации при вопросе. Красивый малый, похожий на Аль Пачино, склонился над девушкой, почти девочкой, с двумя русыми хвостиками над розовыми ракушками ушей.

– И как тебя родители сюда одну отпустили?!

Юная дева, красотой подобная скромному обаянию средней полосы России, зардевшись, отвечала:

– На папку наехали. Он бизнес отдал. А сюда (в Америку) мы и раньше приезжали.

Парень, кроме Майкла Корлеоне, мучительно напоминал мне кого-то хорошо знакомого…

– Ты хотя бы школу закончила?

Дева:

– Конечно. Я и в академии на дизайнера училась.

И так далее. И тут вдруг до меня доходит, что это проститутка со своим клиентом. Вероятно, он ее «снял» раньше, а теперь, согретый теплом русской души, слегка занимается ее воспитанием, а девушка рассказывает небылицы о папке-бизнесмене.

Тем вечером я попала на невероятное шоу канадской компании «Cirque Du Soleil» («Цирк дю Солей»), для которого в казино «Белладжио» был специально построен театр – чудо техники и воображения. Все действие происходит в воде. Волшебным образом меняется глубина, клоун шаркает по щиколотку в воде, а в следующий момент с потолка вниз головой летит странное экзотическое создание – не то стрекоза, не то космическая птица – и… уходит под воду прямо у его ног. (Однажды случилось, что дно не успели вовремя опустить, и циркач разбился насмерть.) В первый год жизни в Монреале, гуляя по веселой улице Сент-Катерин с фокусниками, клоунами, гимнастами, я обратила внимание на огнеглотателя на ходулях. Я полезла в сумочку за деньгами, а когда подняла голову, он уже навис надо мной глыбой, несоизмеримый с моим ростом. У меня перехватило дыхание… Позже этот человек-на-ходулях основал «Цирк дю Солей», а в 2009 году Ги Лалиберте, купив билет за сорок миллионов долларов, стал седьмым космическим туристом.

Авторский надзор за инсталляцией моей росписи назначен на шесть утра. Все на Стрипе открыто круглосуточно, но все же народу в такое время немного: только несколько страдающих бессонницей стариков надеются на удачу да группка Элвисов собралась на пятиминутку за стойкой соседнего бара. Ничто не помешает моему наслаждению – зрелищу установки росписей в специально подготовленные для них ниши! Это как дочь замуж выдавать. Холсты долго жили в мастерской, подготавливался специальный грунт, переносился эскиз, смешивались краски, золотилась поверхность, возникал мир…

Ровно в шесть утра появились два янки-атлета в белых комбинезонах. Они везли тачку с рулонами моих холстов-обманок. В секунду их раскатали, и… на одном из них я увидела горизонтальную, сантиметра в два шириной извилистую белую полосу, бегущую от края до края через фигуры, лица, через холмы и небо. Я похолодела! Что-то, видно, отразилось на моем лице, и мужики бросились меня успокаивать.

– Cool it, не дрейфь, замажешь!

К середине дня они закончили клеить, укреплять и обрезать холсты, собрали все, и я взобралась на оставленные для меня леса возле катастрофически проблемной работы. Трещина была устрашающая! Я потянула за край…

– Боги, черти, дьяволы! Кто-нибудь, помогите! Сейчас я свалюсь в обмороке вниз, нарушив работу идеально налаженного механизма под названием Лас-Вегас!

Когда я потянула за край трещины, весь слой краски легко стал отделяться от холста, как переводная картинка, обнажая белый грунт. Так, одним движением, как сдирают корку с подсохшей ранки, можно было содрать до пустоты всю работу размером три на пять метров. Огнеупорный грунт, которым я закатала холст, предписанный драконовскими пожарными правилами штата Невада, не дал краскам проникнуть в холст, а от влаги при перелете они от холста отделились.

Я застыла и оглохла, не слыша больше шума казино. Не знаю, сколько времени я так просидела… Замешав какую-то цветную грязь, я замазала бесстыдно торчащую белизну, чтобы не так бросалась в глаза, и поднялась к себе в номер. Не раздеваясь и не приняв душ, я бросилась на кровать и, уже отключаясь, позвонила мужу. Пока я спала, он собрал консилиум канадских химиков. Зазвонил телефон. Муж сказал:

– Тебе, кажется, повезло. Скажи спасибо, что ты в пустыне! Мы надеемся, что когда холст просохнет от клея, краска опять зацепится за грунт.

Я больше не слушала. Еле дождавшись лифта, чуть ли не расталкивая нарядно одетую к ужину публику, я спустилась в казино и, «привет, Маугли», ловко залезла на леса. К моей неописуемой радости, холст начал немного подсыхать, твердеть и схватываться. Боясь поверить своему счастью, несколько раз в течение ночи я наведывалась к своему детищу. Утром я все отлично отреставрировала и пошла на завтрак с канадскими телевизионщиками, готовившими репортаж об открытии театра нашей знаменитой соотечественницы Селин Дион, которая родилась в квебекской глухомани в католической многодетной семье (16 детей). Девочка с кривыми зубами, изъяснявшаяся исключительно на жуаль (франко-канадский жаргон рабочего класса), завоевала мир мощным голосом. Она отодвинула на второй план саму Барбару Стрейзанд, но сделала это элегантно, так что Барбара сама назначила ее своей преемницей.

Короче, трепались мы с телевизионщиками, когда зазвонил мой телефон. Секретарша вице-президента «Caesar’s Palace» просила меня через полчаса быть у моих картин – «мистер Твистер» хочет со мной побеседовать. Какое все-таки неприятное чувство, когда ноги становятся ватными, руки мокрыми, а щеки пунцовыми!

Через тридцать минут я, как барашек на заклание, стояла у входа в театр. Ко мне подошел элегантный пожилой господин.

«Итальянская мафия», – с тоской подумала я и представила бетономешалку и ползущий из нее, как тесто из кастрюли, бетон, в который по традиции закатывают провинившихся.

Не сразу до меня дошло, что он в восторге от моей части проекта и приглашает отужинать на радостях в одном из самых изысканных ресторанов на Стрипе. За ужином я распустила хвост и, как оказалось, не напрасно. После первого проекта последовали другие. Наступил день открытия театра Селин Дион. Все, даже те, кто не являлся поклонником ее пения (к их числу отношусь и я), знали, что все равно будет интересно.

Это был первый прогон – открытие для прессы и участников процесса, то есть для нас. Все мы – дети разных народов – стояли в очереди за пригласительными билетами, когда по всем мониторам было объявлено о начале второй войны с Ираком. Оскорбление, нанесенное Америке 11 сентября, требовало выхода, и выход, казалось, был найден. Победная война с мусульманским миром предполагала залечить рану. Народ, возбужденный предстоящим концертом, возбудился еще на несколько градусов. В очереди стали заключать пари, сколько времени потребуется американским войскам, чтобы выиграть войну. По самым пессимистическим оценкам выходило: недели три! Толстый индеец сказал:

– Глядишь, всю войну просидим в театре! Выйдем, а война уже закончилась!

Толпа одобрительно заржала. Это даже самым отъявленным оптимистам показалось чересчур. Я тоже посомневалась. Во время концерта Селин сочувствовала мальчикам-солдатам, желала быстрой победы всем без разбора и наконец, ничем не нарушив политкорректность, спела пацифистскую песню. В ее искренности невозможно было сомневаться. Она всегда оставалась чистосердечной и, решив не приобретать голливудского лоска, сделала исключение только ровному ряду зубов и идеальному английскому. Шоу действительно было занятным. В конце спектакля появилось зеркало размером со сцену в золотой барочной раме, и в нем отразились мы, зрители.

Я покидала Лас-Вегас в сумерках. Самолет низко летел над Стрипом. Ночью пылающая огнями реклама сейчас нечетко проступала на фоне вишнево-сиреневого неба. Танцующие фонтаны элегантного «Белладжио» выделывали кренделя, возле «Острова сокровищ» пиратские корабли палили из пушек, и я даже разглядела гондолу, ползущую по венецианскому каналу. Все, как всегда. Потом мы повернули на северо-восток и какое-то время летели над пустыней, пока ночь не поглотила землю.

Мне снилась белая трещина, но теперь она была прозрачная, и я видела сквозь нее протяженный холм Воробьевых гор и себя в окне кухни, наблюдавшую за ярким зеленым лучом – последним лучом закатного солнца, который можно поймать только при абсолютном штиле.

Нет, не прав был толстый индеец, война в Ираке продолжалась семь лет!

28

На следующий день после возвращения из Лас-Вегаса я косвенным образом оказалась недалеко от эпицентра первой атаки «атипичной пневмонии», когда мы были приглашены на ужин с вице-президентом компании, где работал мой муж.

Алан жил в Торонто, но координировал научно-исследовательские лаборатории в разных городах и странах. Уже две недели он трудился в монреальском офисе, а на уикенд к нему приехала жена Хелен, по слухам женщина необычная, с которой мне давно хотелось познакомиться. В молодости она весьма преуспевала как начинающая оперная певица, но неожиданно все бросила и стала медсестрой. Преуспев и на этом поприще, она теперь занимала должность старшей медсестры в большом торонтском госпитале.

Мы встретились в ресторане с хорошей винотекой и французской кухней, но по-настоящему насладиться нам не удалось… Хелен привезла из Торонто новости, которые завладели нашим вниманием. В госпитале, где она работала, происходили странные вещи!

– Две недели назад в отделение скорой помощи, – начала она, – поступил первый пациент с тяжелыми респираторными симптомами. Началось все с его матери, которая умерла дома после возвращения из Гонконга. Ее сын и наш пациент тоже умер, но до этого заразил санитаров скорой помощи, регистратора на стойке, медсестер и врача, которые его осматривали. Началась внутрибольничная передача атипичной пневмонии.

– Как, – вскричал Алан, опрокинув в волнении бокал с вином, – почему ты мне ничего не рассказывала?

Пока подбежавшие официанты суетились и меняли скатерть, Хелен пыталась успокоить мужа.

– Алан, – мягко одернула она его, – это моя работа. Тем более мы уже перегруппировались после первых потерянных дней. Мы одели медперсонал в «космические» костюмы…

Она немного преуменьшала опасность, – только теперь ВОЗ, хоть и не сразу, предупредил мировое сообщество о тяжелом, очень заразном респираторном синдроме в Китае и Вьетнаме. Предупреждение также было отправлено врачам-инфекционистам в Торонто, которые первыми столкнулись с этой проблемой, но зараза и слухи уже расползлись по городу. В госпиталях начался строжайший карантин. К умирающим допускались лишь близкие родственники в защитной одежде.

– Как же они прощались в скафандрах? – меня почему-то мучил этот вопрос.

– Глазами, – ответила Хелен.

– Будут ли вводить карантин? – взяв себя в руки, спросил Алан, который начал понимать масштаб, если еще не катастрофы, но все же…

– До этого, надеюсь, еще далеко, – отмахнулась Хелен, в голосе которой я не почувствовала уверенности. Наоборот, глубокий, бархатный тембр придавал объем ее словам и ощущение реального бедствия.

Когда мы вернулись домой, я заметила, что муж нервничает.

– Где имение, где наводнение, где Монреаль, а где Торон… – начала я и осеклась, вспомнив, что уже в следующий уикенд мы всей семьей едем в Торонто на свадьбу дочери Сержа, кузена моего мужа, – прямо в пасть атипичной пневмонии.

Разумеется, ночь выдалась бессонная. Муж ушел спать в другую комнату, но я слышала, как он там ворочается. Вдруг я вспомнила, что тот парень из Лас-Вегаса на мосту Вздохов (направлявший проститутку на путь истинный) показался мне похожим на Аль Пачино в роли Майкла Корлеоне, но еще больше, как я теперь решила, был он похож на Сержа – у всех троих черты итальянских мафиози из голливудских фильмов сороковых-пятидесятых.

В юности Сережа был шалопай и двоечник. Жил он во Львове, мечтая когда-нибудь сбежать в Америку и стать… крупье в казино! Но у судьбы были на него другие планы. Иммигрировав в Канаду, этот оболтус прилежно учился и стал профессором психиатрии и психологом с модной частной практикой в Торонто. Однажды он приехал к нам в Монреаль на красном спортивном «ягуаре» покрасоваться и купить пару моих картин. Он был хорош собой, обаятельно торговался и, пуская купюры веером, говорил:

– Смотри, эти живые бумажки – птички перелетные! Они перелетят прямо к тебе в руки, если ты продашь мне эту картину за энную сумму!

По поводу каждой выбранной работы он устраивал небольшой перформанс, смеша меня до слез. Мне нравятся люди, сумевшие сохранить пульс детства. В конце концов, он оставил всех довольными: свозил детей на «ягуаре» в бассейн, где их друзья рты пооткрывали, да и в мой бюджет добавил немало «живых птичек».

И вот теперь это приглашение в Торонто, где распространяется SARS (острый респираторный синдром, ставший первой пандемией в двадцать первом веке).

– Куда же мы, к черту, поедем, да еще детей подвергнем опасности? – говорил внутренний голос.

– Но дети так ждали этого путешествия! Свадьба будет богатая с ночными катаниями на яхте, салютом, знаменитым диджеем, – возражал другой.

Был еще третий голос, и он вопрошал:

– А помнишь ли ты ночное купание в бассейне, когда этот дамский психолог учил тебя прощать себя? А это дорогого стоит!

Я включила телевизор и нашла канал с торонтскими новостями. Они напугали меня еще больше. Зараза, выйдя за границы больниц, начала внедряться в многолюдные сборища, которые настоятельно советовали не посещать и не устраивать.

Видно, я заснула, так как под утро меня разбудил еще один пакостный голос. Он нудил и ерничал:

– Эгоистка, сама поплясать хочешь; ради удовольствий готова деток загубить; боишься, дети разлюбят…

В итоге торонтский фейерверк был отменен.

Странно, что я совсем забыла об этом эпизоде с атипичной пневмонией, и только в 2021 году, когда пришла третья – двадцать третья волна британского-эфиопского-индийского штамма, воспоминание, которое скреблось где-то в подкорке, прогрызло наконец отверстие в моей несколько заржавевшей после ковида памяти.

Итак, в 2003 году старшая медсестра Хелен произнесла своим глубоким голосом:

– Карантин – это когда родные не могут попрощаться со своими близкими.

Почти те же слова я услышала в марте 2020 года во время почти средневековой эпидемии в Бергамо, где церкви стали моргами, а военные грузовики развозили умерших по крематориям разных городов, так как местные не справлялись.

– Трындец наступает, когда живые не успевают хоронить своих мертвых, – сказал знакомый врач.

«Уже не успевают, – подумала я, – но окончательный ли это капец?»

* * *

Я перестала ходить в магазин. Зачем, когда волонтеры и соцработники приносят на дом еду и лекарства? Надоело есть, надоело думать об этом, надоело помнить, какой перчаткой что-то схватил, задавать риторические вопросы: что мыть сперва в общественном месте – перчатки или руки? – и т. д. Только я уселась у окна считать ворон, звонок в дверь. Вижу в глазок пакеты с едой и лицо в маске соцработника Эллы. Она машет глазку рукой и улыбается глазами. Спасибо за доставку! Помыла, протерла все и вернулась назад. Придется есть! В окне, уже дожидаясь меня, стоит пейзаж, требующий немедленного описания. Крыша Лужников – толстая оладья в форме неопознанного объекта – горит флуоресцентным фиолетовым. По ней носятся не то анимированные ласточки, не то стрелы. Через минуту крыша окрашивается в противно салатовый цвет якобы травы, где якобы по весне устраивают вакханалию лютики-цветочки, подозрительно похожие на коронавирусы! Да это они и есть, меняющие цвет и форму, зловещие, хитрые и подлые! Постарался художник. Цветы сменяются речевками: «Спасибо врачам!» Интересно, кто им эти слоганы пишет?! Других медицинских профессий, видно, не знают – молоды еще, в больнице не лежали, медсестер и нянечек не видали! Написали бы лучше: «Спасибо всем медицинским работникам!» Включила телевизор. Пусть скажут, сколько сегодня заболело, сколько ожило, сколько в муках ушло.

Вечером звонит возбужденная подруга.

– Ты слышала, что этот чудак на букву «м» сказал?

– Какой именно? Их много, а я одна. Ты меня отрываешь от трудного занятия.

– Какого именно?

– Крашусь. Пыталась подстричь сзади волосы. Что-то пошло не так. Настроение у меня сейчас из категории – не подходи! Еще я укоротила и подровняла челку – надеюсь, отрастет, пока парикмахерские откроют.

– Вот, именно это он и пообещал! – вскричала она. – На легитимный вопрос, будут ли закрывать салоны красоты, он успокоил, сказал, что без парикмахерских еще никто не умирал. Ну, как тебе нравится?! Я вообще не поняла, так он закроет парикмахерские или нет?!

– Не придирайся, человек неточно выразился. Что ты хочешь, по сравнению с нами он еще молодой человек, и ему кажется, что именно в эту пандемию все, кому следует умереть, умрут, а он останется. Считай его слова клятвой – парикмахерами он нас как-нибудь обеспечит.

– Лучше бы медперсоналом обеспечил.

Она немного остыла и перешла к другой теме, не менее волнующей.

– Что мне делать? – казалось, она заламывает руки, хотя куда бы она дела телефон. – Я купила в Париже платье феерического желто-горчичного цвета. Собиралась пойти в нем на вернисаж в Третьяковку – так ни разу и не надела и неизвестно, надену ли когда.

Ей уже тоже, как, впрочем, и мне, пора на Нараяму, но тусовки – это дело святое.

– Успокой меня, скажи, что мы доживем до конца этой гадости.

– Кто живет, тот доживает, – я послушно постаралась ее успокоить.

– Кстати, я всю ночь сегодня кашляла. Думаешь, это оно?

– Как это может быть оно, когда ты не выходишь?

– Ну-у, не знаю… Трагические времена, – многозначительно вздохнула она.

В эту минуту зазвонил будильник – пора было смывать краску.

Тем же вечером Москву накрыла буря с градом, дождем и снегом. Вся эта тревожная муть неслась с дикой скоростью, а туман драными космами расползался повсюду. Сквозь него вдруг забили колокола Новодевичьего.

Всю ночь мне снились… запахи! Не знаю, бывает ли это у других, но со мной случилось впервые. Я была абсолютно счастлива, наслаждаясь ароматами Крыма, где в юности проводила почти каждое лето. Я побывала во многих странах и много чего могла бы вспомнить, но сновидения сами знают, что им показывать, и в этот раз они выбрали для меня Крым, где в идеальных пропорциях сошлось много любимых ароматов: моря, соли, йода, гальки, бычков, трав и простокваши.

Утром у меня пропало обоняние…

Я не была уверена, что именно со мной происходит, но подозревала… Позвонила знакомому врачу. Утешения я от него не дождалась. Он был крайне раздражен всей ситуацией и бессилием врачей.

– Мы экспериментировали, пробовали, надеялись, – все коту под хвост. Мы не знаем, как лечить, не понимаем механизм распространения!

– И как же мне… – робко начала я.

– Кто должен умереть – умрет, другие переболеют и получат иммунитет. Никуда не ходите, сидите дома! Вызывайте скорую, если будет трудно дышать.

Я устроилась на диване так, чтобы видеть небо (из наших окон оно огромное). Кто я – тот, кто должен умереть, или тот, кто получит иммунитет? Слабость охватила меня – и такая невесомость, как будто вместе с потом испарились мои килограммы, и я легкая пушинка, которой только груз мыслей, прорывающийся через желе помутневшего сознания, не дает взлететь. В небе появился реактивный самолет, и след его рассекал небо, задевая луковицу колокольни; перистые облака плавно качались в весенней голубизне, и я вдруг почувствовала то, что в данных обстоятельствах никак не должна была чувствовать…

В подростковом возрасте я часто спрашивала В. П., когда же будет счастье и как я его узнаю, – боялась пропустить! Он неизменно отвечал: «В двадцать семь!» Это казалось неимоверно далеким. После двадцати семи спрашивать я перестала, сама справляясь со своими ощущениями.

Парадоксально, но мой зараженный ковидом разум принял новую ситуацию за чистоту жанра, выведя следующую формулу: карантин равен одиночеству, одиночество равно невесомости, невесомость равна полету, полет равен свободе, свобода равна счастью – тому самому, которое я боялась пропустить.

Вот такое уравнение получилось. Звучит высокопарно, но это не я, а ковид так решил. Теперь я осталась один на один с болезнью и грудами нераспакованных коробок…