Текст книги "Поцелуй куниц на МЦК"

В новом тысячелетии повезла я своего американского мужа и «пидстаркуватую» матушку в санаторий под Киевом. Ко времени моего визита Советский Союз развалился. Мы мало что понимали в текущей политике, но нас никто «нэ чипал» (укр. не трогал), места были родные, подавальщицы в столовой и процедурные сестры заботливые, а мягкое, с детства знакомое малороссийское наречие успокаивало нервы, щекотало слух. Вдоль главной аллеи бывшего цековского санатория ностальгически были развешены портреты голливудского красавца – кандидата в президенты Украины. Через несколько месяцев по ТВ показали человека с лицом, изуродованным кочками и рытвинами. История с отравлением ускользнула от меня, поэтому я долго считала, что это пристрастный ретушер приукрасил будущее лицо страны. Когда же я узнала о яде, пахнуло гниловатой сыростью венецианских каналов, и призрак Борджиа преследовал меня весь день. Санаторские врачихи (мужчин-врачей не было – все ушли в бизнес) умиляли задушевностью и безграмотностью. Главврач очень пропагандировала полночный сбор трав, который можно было купить в местной аптеке. На вопрос от чего лечит, заговорщицки прошептала: «От всего!» Когда в длинном перечне болезней, от которых помогает полночный сбор, обнаружился рак, я разочарованно вздохнула и покупать не стала.

Муж на пляже писал научные статьи, матушка тоже времени зря не теряла – спортивный восьмидесятилетний старик, который в течение десяти минут обставил меня в бильярд, оказался ее поклонником «времен Очакова и покоренья Крыма». С утра до вечера он катал ее на лодке или прогуливал по аллеям. Я осталась невостребованной и стала вынашивать план, как связаться с Леськой, раз уж после стольких мытарств по странам и континентам мы наконец совпали во времени и пространстве. И хотя, как говорится, жизнь разметала, мне казалось, что связь наша никогда не прерывалась, мы оставались сообщающимися сосудами. Я слыхала, что так называемый эффект близнецов встречается и у людей, не связанных кровными узами.

Я распалялась все больше. Мне абсолютно необходимо было увидеть Леську. Я спрашивала себя: зачем хочу я этой встречи, каких ищу доказательств? Хочу ли я, нарушив правила игры, обхитрить зазевавшееся время? А может быть, подкрасить свою взрослую нудноватую жизнь яркими всполохами восхитительного детства?

В голову приходили типичные газетные объявления из раздела знакомств: «Симпатичная, финансово независимая женщина средних лет без вредных привычек хочет…». Мое объявление звучало бы так: «Пожилая американка русского происхождения желает сгореть в бессмыслице своих желаний».

Номер телефона нашелся легко. Мой друг был довольно известной личностью. Я вышла с допотопным черным телефоном на балкон. Змеей тянулся за мной скрученный провод. Густые ветки яблони отделяли меня от внешнего мира. Нянечка внизу сбивала палкой белый налив, подбадривая себя молодецким гиканьем. Спелые яблоки с треском падали на землю, и пока она их собирала, воцарялась тишина. Как ни странно, но ни она, ни комары, ни мухи не мешали мне. Напротив, они были персонажами моего детства, связующим звеном между моим бредом и реальностью, эфемерным мостиком через времена…

Ответил женский голос. Это могла быть жена, секретарша, да кто угодно, – я не знала, звоню ли я в офис, домой или на мобильный.

– Можно Олеся Васильевича?

– Кто говорит? – нелюбезно спросила женщина.

– Это сюрприз.

– Кто это? – с нетерпением повторила она и приготовилась дать отбой. Я уловила это в ее голосе.

– Послушайте, – попыталась я урезонить ее. – Если я скажу кто, то сюрприза не получится.

Вероятно, этот довод как-то ее убедил, и через минуту я услышала мужской раздраженный голос, озабоченный тем же вопросом – кто беспокоит? И хотя это был заезженный прием, я поинтересовалась, не хочет ли Олесь Васильевич угадать.

Голоса его я не узнала, но, когда мне пригрозили повесить трубку, я внятно сказала:

– Крибле-крабле-бумс!

В трубке стало очень тихо, и тут под балконом с удвоенной силой стали падать яблоки, а потом его крик – молодой, знакомый, мой… Три волшебных слова…

– Только один человек это знает, – кричит он. Этого не может быть! Это не можешь быть ты!

– Это я, – кричу в ответ.

– Где ты? Приезжай немедленно!

– Я здесь! Я еду! Говори куда!

– Ты что забыла? Где твоя генетическая память?

Боже мой! Неужели туда же, по тому же адресу, в тот же дом?!

Я вызываю такси и еду в Город на бульвар с каштановой аллеей. Чтобы как-то успокоиться, отпускаю машину, не доехав, и иду вниз по бульвару. Когда-то могучие каштаны теперь выглядят чахлыми и пыльными, отбрасывая жидкие тени.

«Все в детстве кажется большим», – думаю я, и ошибаюсь. Позже выясняется, что они действительно были большими, пока не заболели. Их пришлось вырубить и посадить новые, которые еще не успели вырасти.

Все во мне дрожало – совсем как в детстве, перед тем как я собиралась совершить что-нибудь не вполне законное. Действительно, можно ли назвать мое вторжение абсолютно законным? Не врывалась ли я в чужое пространство?!

До дома оставалось минут десять, а я все никак не могла успокоиться. И тут до меня донеслось:

– Та хиба можно зрозумиты цю бескинечнисть? Стоишь, потылецю чешешь до гангрены, а не уявыты. (Укр. Как понять эту бесконечность? Стоишь, чешешь в затылке до гангрены, а никак не представишь.)

«Эпохальное высказыванье! Чем-то сродни моей затее», – усмехнулась я и обернулась. На лавочке разглагольствовали два пожилых бомжа – ленивые мудрецы эпохи зрелого социализма и начального капитализма. Они никуда не спешили: ни работать, ни воровать, ни «капусту рубить». Развал империи прошел мимо них незамеченным.

За их спинами внимание мое привлекла роскошная витрина мебельного магазина. Магазин занимал весь бельэтаж сильно обшарпанного доходного дома с остатками кариатид, гнутыми балкончиками в зарослях винограда и петуний. Я свернула с каштановой аллеи и перешла дорогу. За стеклом золотились, серебрились, белелись и чернелись мебельные гарнитуры. Охранник в отглаженном костюме курил у входа, осуществляя фейсконтроль. Ух, не люблю я этого. Боюсь не соответствовать. Кто знает, сколько, по его разумению, нужно иметь на счету, чтобы соответствовать. Напрягают меня эти ребята-качки, расставленные у дверей ресторанов, магазинов, фирм и министерств на просторах моей необъятной родины.

Охраннику и стайке продавцов нелегко было вычислить мой статус. На мне был довольно артистический прикид – не Шанель и не Версаче, но дама явно не бедная, однако пришла пешком и без охраны.

Я ходила по большому – open concept – магазину и понимала, что пространство это мне знакомо. Продавцы сопровождали меня нагловато и подобострастно, еще окончательно не решив, как следует себя вести в новой стране.

«Ребята, – мысленно обращаюсь я к ним, – отзыньте. Катитесь колбаской по Малой Спасской. Дайте сосредоточиться».

Все, вспомнила! На этом месте была многонаселенная коммунальная квартира, и здесь жили тетя Рая с ослепшим дядей Семой.

Тетя Рая жила в классической коммуналке с длинным коридором, от которого, как ветки баобаба, уходили в бесконечность темные туннели с разнокалиберными дверями. Огромная кухня была утыкана колченогими столами и кубическими сооружениями из деревянных и картонных ящиков. Прокопченный потолок напоминал грозовые небеса на картинах венецианских мастеров. Тетя Рая считалась самой богатой – в комнате мебель красного дерева, всюду ажурные салфеточки, а в углу кресло, в котором сидел ее муж, недавно ослепший и потрясенный этим дядя Сема, с тяжелыми, как у носорога, веками, из-под которых, как из неисправного крана, текли слезы.

Часами следила тетя Рая за жизнью на улице, облокотившись на широкий подоконник. Ее голова со старомодными, как парики вельмож, локонами белела среди цветочных горшков. Высмотрела она нас – интеллигентных детишек – во время наших занятий коммерцией.

Длинные очереди выстраивались ежедневно за продуктами первой необходимости: соль, масло, макароны, мыло… С безучастным видом прохаживались мы вдоль очередей, которые возникали при малейшем намеке на товар. Через несколько минут какая-нибудь хозяйка просила нас сыграть роль «вторых рук», ведь вожделенный продукт лимитированно выдавался в одни руки, поэтому мы были нарасхват. Она ставила нас впереди себя и на возмущенные крики очереди нагло возражала: «А это мои племянники (дети, внуки)…» Очередь неистовствовала, но поделать ничего не могла, а мы, выполнив поручение и получив вознаграждение, покупали мороженое, этикетки от спичечных коробков или почтовые марки.

Как-то раз тетя Рая пригласила нас в дом на чай и красивое слово «безе». Через кухню повела по длинному коридору, где по стенам висели тазы и корыта. Поблескивая в темноте, они напоминали доспехи, отчего казалось, что проходим мы через строй рыцарей. На миг, запутавшись в бархатной портьере, мы оказались в комнате изящной и старинной, как сама тетя Рая! В пузатой стеклянной витрине были расставлены фарфоровые статуэтки – сценки из жизни дам и господ: охотник, увешанный куропатками, как бабки косами лука у нас на базаре; дама, поправляющая кружевную подвязку, и нарядный кавалер, заглядывающий ей под юбку…

Меня так заинтересовал замысел художника (разговоры мальчишек во дворе как-то перекликались с этой сценкой), что я не сразу заметила старика. Он почти слился с креслом, и палка с медным набалдашником в виде головы тигра была прислонена к его ноге.

– Кто тут, кто? – раздраженно спросил он.

– Семочка, не волнуйся, – пропела тетя Рая, – я позвала соседских деток попить с нами чайку.

Семочку это известие не очень обрадовало. Тетя Рая погладила Лесика по белокурой голове и одними губами прошептала: «Совсем старый стал».

Леська ущипнул меня за бок, и я немедленно поняла, что он задумал! Конечно, дядя Сема был идеальным кандидатом для эксперимента! Сложись обстоятельства благоприятно, мы бы одним выстрелом убили двух зайцев: и эксперимент поставили, и дядю Сему от смерти спасли, – и добрая тетя Рая не осталась бы одинокой в старости. Мы помогли ей придвинуть кресло с дядей Семой к столу. Она заварила чай в маленьком чайнике и накрыла его удивительной бабой в широкой юбке. Мы съели все безе, но Лесик никак не мог угомониться и под столом оттоптал мне все ноги. Незаметно отпихиваясь, я старалась вести светский разговор, как и подобает девочке из хорошего дома.

Тетя Рая ушла на кухню мыть посуду, а мы остались наедине с дядей Семой. Воцарилось молчание.

«Неужели ничего, ну ничегошеньки не видит?» – переглядывались мы.

Не знаю, какая сила подняла меня из-за стола. Я подошла к дяде Семе и провела перед его лицом рукой – сверху вниз, из стороны в сторону. Молчание. Леська тут же присоединился ко мне, и мы стали махать руками, в конце концов, устроив небольшой ураган перед его носом. Дядя Сема забеспокоился, заерзал в кресле, и его крупные, как локаторы, уши нацелились в нашу сторону. Он спросил:

– Вы что? Что вы делаете?

Мы не отвечали, давясь от смеха. Конечно, дядя Сема решил, что смеемся мы над ним. Гнев исказил его лицо. Он крутил головой, вытягивал шею, и вдруг тяжелые веки взметнулись вверх, приоткрыв выцветшие почти белые глаза!

– Сова, сова! – в ужасе закричал Леська, и мы бросились вон! Вслед за нами полетела палка… Захрустел фарфор, и палка, задев Леськину голову, беззвучно упала на ковер.

Домой мы бежали молча. В рыжий цвет окрасила кровь волосы моего белобрысого друга.

Понятно, что на этом эксперименты над пожилыми людьми закончились. Мысль же о нашей избранности преследовала нас еще многие годы. А насчет лекарства от смерти Лесик горько заметил:

– Ну и пусть мрут! Как мухи, – добавил он, имея в виду проигравшее человечество.

Чтобы достойно уйти из неприлично шикарного магазина, я интересуюсь ценой столового гарнитура. Он тянет на пятьдесят тысяч долларов. Делаю вид, что задумываюсь и обещаю посоветоваться с мужем. В подъезд дома, где я родилась более полувека назад, я вхожу не сразу. Пытаюсь справиться с сердцебиением, но лифт (уже, конечно, без лифтерши) игнорирую. В поисках наших следов поднимаюсь на пятый этаж пешком. К своему изумлению, встречаю покалеченную мраморную ступеньку. Это Леська молотком отбил от нее кусок для игры в классики. Я звоню. Сердце в пятках. Вдруг тетя Зоя, как в детстве, шуганет, скажет, что Леська занят и нечего шляться?! Я совсем тронулась. Ее, может быть, и в живых-то нет.

Открыли мне сразу. Очень даже живые и узнаваемые тетя Зоя и Верка, старшая сестра, и бородатый, отчего мало узнаваемый Лесь. Еще мелькала за спинами незнакомая старушка, оказавшаяся впоследствии соседкой, которую мне почему-то полагалось помнить.

Мы столпились в прихожей. Оттого, что говорили все сразу, и от переполнявших меня чувств я не разбирала слова. И тут Верка, по-прежнему красивая тревожной красотой, выдающей в ней не совсем здорового человека, звучно закричала, и это были первые слова, которые я разобрала:

– Чита, какая ты стала красивая! А одета-то как! Заморская штучка!

Читой дразнили ее в детстве, и это совсем забытое имя неожиданно расставило все по местам. Кличку придумала вредная Верка, чем попортила ей много крови. Во время ссор Лесь, прищуривая зеленые в темных точечках глаза и неприятно растягивая звуки, с какой-то даже оттяжкой произносил: «Ч-чи-и-и-та!»

Она чувствовала себя очень несчастной особенно оттого, что не могла придумать достойный и уничижительный ответ. Выручила няня. Она предложила называть обидчика Тарзаном (в кино шел трофейный фильм с таким названием).

С тех пор об их нечастых ссорах знал весь двор:

– Чи-и-та-а!

– Тарз-а-а-н! – переругивались они, и дразнилки, как теннисные мячики, прыгали с балкона на балкон, эхом отзываясь в колодце двора.

Из передней мы переместились в большую комнату. Когда-то эта комната с хрусталем и коврами, которые Леськин папа дядя Вася вывез из Германии, казалась неимоверно богатой и вызывала завистливое восхищение соседей. Все осталось, как было, только прибавилось несколько спальных мест, отчего комната стала напоминать пятизвездочную ночлежку.

Наверное, что-то отразилось на моем лице, так как Верка, цепко следившая за мной, вдруг запричитала, как деревенская бабка:

– Живем, как плебеи! Да? Как плебеи живем?

Тетя Зоя на нее цыкнула.

Что Верка имела в виду? Следы обнищания?

Но я увидела совсем другое. Минувшее оставалось совершенно живым! Несмотря на смену эпох, исчезновение большой страны, прошедшие годы, известность моего друга – ничего не изменилось в этом доме. Знакомое неподвластное времени пространство преданно ожидало моего возвращения. Даже гипсовый слон-копилка с задранным хоботом стоял на старом месте на пианино. «Жив курилка! Как уцелел ты, дружок?»

Этот слон служил нам верой и правдой. Под заглушающие звуки этюдов Черни в исполнении музыкального Леськи я вытряхивала мелочь из нутра копилки. Собрав нужную сумму, мы уматывали в кино или объедались мороженым.

Получалось, что жизнь меня хороводила, дурачила, чтобы, наконец, стряхнуть сюда, в центр, как я стала подозревать, самого уютного на земле пространства. Уютного, как материнская утроба, хотя этого, по понятным причинам, я не помнила.

На двери комнаты несовременно висели бархатные портьеры, и мне представилось, что время – это пыльный занавес из потертого бархата и драной парчи, внезапно приоткрывший крошечную сцену, на которой топтались мы – состарившиеся дети Чита и Тарзан – статисты, которым не на что надеяться. Судьба никогда не подаст знак. «Следующий, – сказал заведующий», – так говорили в нашем детстве. И мы уйдем в небытие в порядке общей очереди.

Прошло семь месяцев после моего возвращения из Киева. В Бостоне я была занята своей жизнью, когда внезапно ощутила беспокойство от незавершенности визита: казалось, что-то я недоделала, недосмотрела, недопоняла…

Пока я выясняла отношения с прошлым, в Америке начали уходить мои друзья – мое поколение. Я растерянно стояла посреди этого поля болезней и смертей, а друзья валились один за другим. Еще немного, и очередь дойдет до нас.

«Чита, тебе, кажется, кто-то что-то обещал?» – временами издевался внутренний голос.

Однажды ранней весной я почти на ощупь вела машину по мокрому хайвею. Дождь разбивался о переднее стекло, превращаясь в бегущую горизонтальную строку. Это напоминало Леськин телевизор с толстой линзой (у нас такой роскоши не было), где через графические помехи на экране пробивался голос Клавдии Шульженко: «…Как это, как это я не права, я и не думала злиться. Ах, как кружится голова, как голова кружится…»

В машине в чувственном джазовом дуэте обволакивающим голосом Луи Армстронг выяснял отношения с Эллой Фицджеральд. На миг дальний свет встречной машины ослепил меня, взметнув в памяти прошлое лето, кухню моего друга, где мы пили за встречу, закусывая салатом оливье, который весь мир называет русским. Нежно и пьяно узнавали мы друг друга, целовались и снова испытывали эффект близнецов.

До меня донеслись голоса тети Зои, Верки и, непонятно зачем, приглашенной соседки. Они что-то живо обсуждали, поглядывая на нас. Я не могла разобрать слов, да и ни к чему мне было.

Свет фар, ослепив, разбудил сознание, и я вдруг «услышала» слова соседки: «…Я ее мать хорошо помню. Очень красивая женщина. Отец тоже был похож на итальянского артиста. После развода они разменялись и съехали. Их квартира сейчас продается».

Стоп! Вот оно что! Вот для чего нужна была соседка! Теперь я знала, что делать!

Поставив машину в гараж, я пошла в кабинет дожидаться, пока в Киеве наступит утро. Я шарила по интернету в поисках риелторского агентства поблизости от каштановой аллеи. В два часа ночи по нашему времени я дозвонилась. Агентша подтвердила, что квартира по этому адресу продается! Беда заключалась в том, что номера квартиры я не помнила. По интернету мы подписали контракт, и я, чтобы лишний раз убедиться, что эта та самая квартира, отправила ее проверять наличие некоего бессмысленного, но памятного мне куба под потолком. Я позвонила Леське, но у него никто не отвечал. По второй линии пробивалась риелторша – куб был найден!

Я во всем подготовилась. Сходила на Байковое кладбище, где в сторожке назвала номер бабушкиной могилы. Мордатый дядька неожиданно тепло и как-то по-домашнему сказал, что проблем не будет; подхоронить к бабушке под бочок место найдется.

Пока спускалась вниз по крутой улице мимо кладбищенских нищих и старух с первыми подснежниками, я все пробовала на язык это слово: «подхоронить» – и все получалось не очень уж и страшно, а так, по-житейски, по-деловому – «matter of business».

«Из точки А в точку Б вышел поезд…. То есть поезд – это я. Когда вернусь я в начальный пункт? – спрашивала я себя и отвечала: – Когда вернусь, тогда вернусь, а пока что место возле бабушки мне обеспечено…»

Уже неделю жила я в квартире, где родилась. У Леськи телефон по-прежнему не отвечал, но однажды трубку взяла тетя Зоя и неожиданно сухо сказала:

– А где ты раньше была? Мы тут без тебя уже всю жизнь прожили!

На заднем плане слышался голос моего дружка. Похоже, что больше его не интересовала ни я, ни детство, ни наше близнячество-землячество. Он вырос и был прав! Я чувствовала себя сорокой-воровкой, задумавшей украсть, отвоевать себе место в их прожитой без меня жизни. «Свято место пусто не бывает», как говорила нянька, и мое законное место давно и бесследно исчезло. Я осталась одна – зазевавшееся дите на перекрестке ветров, времени и пространств. Не объяснять же всем, что прошла я длинный путь, насытилась жизненными впечатлениями, подсчитала потери… Круг замкнулся, сюжет закольцевался, я вернулась назад, готовая снова войти в ту же воду, притормозить время, оживить минувшее и окончательно договориться с судьбой на правах выжившей из ума дамы. Мне стало невыносимо грустно. Все не имело смысла. Дальше были только повтор и тиражирование, а рутина не для меня. Я улеглась на бугристый диван, оставленный предыдущими хозяевами, и решила больше не вставать – объявить, так сказать, голодовку в знак протеста против настоящего и будущего, в защиту минувшего!

«Ах, если бы мне только позволили воссоздать прошлое по задуманному мною сценарию, – думала я. – Ведь все готово: и декорации эпохи на месте, и запахи лестничной площадки, и даже звуки спускаемой воды и дрожание труб остались прежними. А за мной дело не станет: я раздам тексты всем участникам, мы снова сыграем нашу пьеску, а судьба, умилившись такой преданности, наконец явит себя».

Не знаю, сколько я так провалялась. Часами разглядывала я белый куб под потолком, временами проваливаясь, но потом, снова выплывая, и куб был на месте. Этот небольшой кубический отросток, вероятно закрывающий часть каких-то коммуникаций, в детстве был предметом моей гордости. На весь многоэтажный дом только у нас в квартире был такой незаурядный предмет, который я отчетливо помнила в связи со смертью Сталина.

Трехлетняя девочка сидела в манеже, который построил пленный немец. (Невероятно, но она помнила его костлявое лицо и запах стружки.) Уже давно она научилась ходить, но отдавать манеж не разрешала – замкнутое его пространство вселяло чувство надежности и безопасности. Луч солнца, преломившись в подвешенной на окне призме, весело метался цветным горохом по полу и потолку, по кубу и по красавице-маме. Она сидела на полу перед россыпью цветных лоскутов и катушек. Не очень умело шила она траурные повязки, потому что накануне умер Сталин.

Потом девочку одели, на рукав кроличьей шубки повязали черную с красным повязку, и они с няней пошли гулять – вверх и вниз по крутым киевским горкам, мимо черных стволов каштанов, пропитавшихся за зиму тяжелой влагой. По дороге попадались дети с такими же повязками, и девочка впервые засомневалась в своей исключительности.

Однажды мне померещилось, что в ногах сидит Леська. Он опять был не бородатый, с детским лицом, белобрысый с печальными прозрачными глазами, – я видела даже угол коридора сквозь них. Когда же он превратился в сизый дымок, я поняла, что брежу. Я заставила себя очнуться и, увидев истощенную руку, не руку даже, а косточку, поняла, что конец не за горами.

Вдруг, крибле-крабле-бумс, чего только в жизни не бывает, по стенам и кубу заплясали цветные зайчики. Прошло больше полувека, а призма, которую отец принес с завода, так и висела на окне все эти годы. Вероятно, в дни «умирания» небо было пасмурным, и призма осталась незамеченной. Не было ли это знаком, которого я дожидалась столько лет?!

Как бы там ни было, но умирать мне надоело. Да, да, я передумала!

В конце концов, смерть никуда не денется, а «кино» надо досмотреть, решила я и начала смеяться… Я оделась и побросала вещи в чемодан. Мобильный до сих пор хранил заряд, и я вызвала такси, после чего телефон окончательно вырубился. Пока машина не пришла, я порылась в коробках, оставленных на выброс, нашла поломанные плоскогубцы и, взобравшись на табурет, ударила по кубу. Потревоженные горошины заметались по рукам, а куб неожиданно легко раскололся и оказался полым, то есть не нес никакой функциональной нагрузки! Я сняла призму с окна и положила в сумку вместе с кошельком и американским паспортом. Не дожидаясь лифта и даже не взглянув на Леськину квартиру, я спустилась вниз и села в машину. Попросив у таксиста телефон, я позвонила в агентство, и договорилась, что с сегодняшнего дня квартира выставляется на продажу – контрактами обменяемся по интернету. В аэропорту мне несказанно повезло, и через три часа я уже летела над Атлантикой.