Текст книги "Поцелуй куниц на МЦК"

Метеоры

Метеоры – это святые места в Греции, высоко над уровнем моря. Из зеленых гор торчат каменные отростки скал, по форме напоминающие грибы, фаллосы и сахарные головы одновременно. Венчают их миниатюрные монастыри, грубо и щедро расписанные внутри.

– Трогательная китчуха, – определила этот стиль византинистка из Америки Алина Капельник.

В сочетании слов Византия и Америка, на ее взгляд, содержался парадокс: «где имение, где наводнение» – где Византия, где Америка? Выбрала она эту профессию еще в России, а теперь древняя Византия, как мало востребованная, висела камнем на шее, не принося почти никакого дохода. Переквалифицироваться в компьютерщики она не желала, тем более что муж зарабатывал и на хлеб, и на масло. Тем летом она путешествовала по Греции одна.

Туристов подвозят к очередному отростку, и толпа непрерывным потоком течет вверх и вниз по узенькому серпантину. Время от времени плавное течение нарушается, образуя водоворот из-за любителей пофотографироваться, но к обеду автобусы увозят туристов, сувенирные лавки закрываются, монахи возвращаются к своим делам, и наступает покой.

Вот здесь, недалеко от подножья сахарных фаллосов, в сувенирном магазинчике Алина обнаружила экземпляр для своей недавно начатой коллекции под кодовым названием «человеческий фактор». Люди были интереснее, чем полудохлые академические занятия Византией, и она дала себя увлечь лавине, хлынувшей из постсоветской России. Это были ее бывшие соотечественники, и она занялась их изучением.

* * *

Алина эмигрировала в конце семидесятых и поселилась в Нью-Йорке. Путешествовать по миру она начала задолго до эры повального российского туризма, в те времена, когда русская речь была практически не слышна вне родных просторов, а если и слышна, то только из уст напряженной стайки советских туристов. Страдая от ностальгии, Алина маскировалась под иностранку, притиралась к группе «совков», подобно сексуальному маньяку в общественном транспорте, вслушивалась в русскую речь, пока какой-нибудь бдительный турист не начинал кидать на нее подозрительные взгляды. После такого «общения» она чувствовала удовольствие, сравнимое с расчесыванием комариного укуса.

О том, что кончилась одна эпоха и началась другая, Алина поняла не по телевизионным кадрам развалившейся берлинской стены, не по московским путчам, а по океану русской речи в свободном мире.

Однажды в Пекине в начале девяностых Алине, одуревшей от сплошного потока велосипедистов, гвалта чужого и грубого для ее уха языка, голода и полной невозможности объясниться, наконец улыбнулась удача. Китаец-таксист догадался привезти ее в русский район, о существовании которого она не подозревала. По улицам ходили русскоговорящие! Рестораны были заполнены посольскими, челноками, китайцами, прилично говорившими по-русски, и другим неопознанным людом. Там она отъелась на славу под рвущую душу песню «Черный ворон» в исполнении прелестной девочки из Сибири и, выпив, остро ощутила вихрь перемен, скрежет перестройки, распад державы.

«Кто были эти люди, неожиданно материализовавшиеся на улицах Нью-Йорка, Лондона, Пекина, на пляжах Лазурного берега и Коста-Рики?» – думала Алина.

Они не были евреями, как большинство эмигрантов брежневской волны. Славянские простые лица, часто криминального вида – такие встречались в провинциальных городах России и на рабочих окраинах. Финансовый статус их был крайне неоднородный. Некоторые скупали престижную недвижимость по всему миру, и в мраморных холлах начинало пахнуть борщом и слышался матерок; другие расползались по миру в поисках работы и десятками селились в съемных квартирах, превращая их в чудовищные коммуналки. Для западного мира это была новая реальность, которая становилась все заметней и с которой приходилось считаться.

С появлением россиян Алина погрузилась в звуки родной речи. Часто это был новояз, в котором она откопала оригинальную современную поэтику, упиваясь такими образными выражениями, как «не гони пургу», «накрыть поляну», «ясный перец», «блин» и т. д. С одинаковым интересом рассматривала она новоприбывших – теток и дядек с золотыми зубами, музыкантов-литераторов, маловыразительных компьютерщиков и бугаев в малиновых пиджаках. Все они создавали неповторимую ДНК нации постсоветского периода, которая образовалась в Алинино отсутствие. И все они дружно уживались в ее сознании.

* * *

К вечеру в деревне неподалеку от монастырей Алина обнаружила телефон-автомат. Мобильные еще были редкостью. Она давно не выходила на связь, и муж, вероятно, волновался. Слышимость была прекрасная, и Алина рассказала ему про Метеоры. После разговора она села на обочину недалеко от сувенирной лавки и стала наблюдать за жизнью вокруг. Она находилась в лощине, окруженной отвесными скалами. По одной из них карабкалась пара скалолазов – мужчина и женщина.

«Ах, какая же ты нежная и ласковая, альпинистка моя, скалолазка моя» – как радиоточку включили…

Дальше слов Алина не знала.

День заканчивался. К лавке подъехал запоздалый автобус с польскими туристами. Они быстро покидали сувениры в пластиковые мешки и укатили. На порог вышла хозяйка магазинчика и стала улыбаться. Алина слегка кивнула. Ей не хотелось поощрять женщину – покупать она ничего не собиралась. Женщина направилась к ней.

«Сижу я, что ли, на ее проперти?» – как всегда, мешая английские и русские слова, подумала Алина.

В последнее время она все чаще вплетала в свою речь мировую разноголосицу – французские, польские, итальянские, украинские словечки. Смешиваясь с основными русским и английским, они создавали новый ритм, служили приправой к ее словесной стряпне. Создавалось ощущение, что все мы – дети разных народов – равноправные гости на этой земле, а это большое утешение для неврастеников!

– Извините, – по-русски обратилась к Алине женщина, – я слышала ваш разговор по телефону. Так редко встречаешь свободного, не экскурсионного земляка! Пойдемте ко мне, я сварю вам хороший кофе.

«Надеюсь, я там ничего лишнего не говорила, матом не ругалась», – усмехнувшись, подумала Алина.

Хозяйка усадила ее за пластмассовый столик рядом с магазином и пошла варить кофе. За магазином пряталась вполне приличная вилла, где, как выяснилось, жила Зина – новая Алинина знакомая. Жила она с мужем греком, свекровью и годовалой дочкой, которая спала тут же в коляске. Старуха, одетая во все черное, наверное, была не такая уж и старуха – просто, как большинство крестьянок, казалась старше своих лет. Она крутилась неподалеку, и Алине показалось, что она неодобрительно на них поглядывает. Зина, что-то сказала ей по-гречески, и та ушла в дом и унесла ребенка. Они пили настоящий крепкий кофе, от которого Алина давно отвыкла. А привыкла и даже полюбила пойло в пластиковых стаканчиках. К чему только человек не привыкает! Через полчаса Алина знала уже многое о жизни Зины – высокой узкобедрой женщины с тяжеловатым торсом, выдающим в ней простецкое происхождение.

Похоже было, что Зине повезло. Из голодной Молдавии она не только прорвалась в благополучную Грецию, но и вышла замуж за небедного парня с бизнесом – сувенирным магазином и иконописной мастерской. Алина заинтересовалась, и Зина повела показывать. Это был темноватый сарай, где за длинным столом работали три усатых грека. На деревянные основы они наклеивали напечатанные типографским способом образы святых, а потом вручную покрывали фон тонким слоем сусального золота. Легкие золотые хлопья летали по мастерской, ярко вспыхивая в солнечных лучах, пролетая мимо окон. Зина павой расхаживала между работниками, объясняя Алине процесс.

После экскурсии Зина принесла мешочек семечек, и женщины уселись за домом на завалинке, совсем как в русской деревне. Только пейзаж был другой. Быстро темнело. Сплошным кольцом окружали их вздыбленные скалы. Единственная живая душа – горный орел парил на их фоне, теряя очертания в наступающих сумерках. Вдруг в казавшейся намертво закупоренной глухой скале обнажилась длинная щель, прорезанная лучом заходящего солнца. Алина не могла оторвать взгляда от этого чуда! Как будто случайно приоткрылся занавес, и она, заглянув в иное измерение, увидела далекий склон, напоенный медовым светом уходящего дня с еще не убранными полями.

– Не все видится, как кажется, и не все кажется, как видится, – довольная своим каламбуром, засмеялась Зина. – Я здесь каждый вечер день провожаю. Главное не пропустить момент, когда открывается щель.

Еле различимый орел, как в замедленной съемке, кружил по ущелью, а потом окончательно растворился в темноте.

– Этот орел каждый вечер здесь летает, на меня смотрит. Я его Ваней прозвала. Летает, где хочет. Взял бы меня с собой…

Алина покосилась на Зину. «Как пить дать, стихи пишет», – заподозрила она новую знакомую.

Зина задумалась:

– Хотела бы я сделать себе татуировку моего «Вани». Муж говорит, что это позор и только проститутки такое делают. Да ладно, пускай по его будет, а я все-таки полетаю…

Зина явно обладала воображением, а может быть, само ущелье подбрасывало сюжеты, где, за исключением предвечерних минут, глаза всегда натыкались на глухие скалы. Спешить Алине было некуда. Уезжала она на следующий день, поэтому вечер посвящался Зине.

* * *

Зина прожила в Молдавии тридцать лет. Единственное, что связывало Алину с этой республикой, была почтовая марка. В детстве она собрала целую коллекцию. В специальный альбом с продолговатыми прозрачными карманами она аккуратно раскладывала зубчатые прямоугольнички. Как-то раз ей попалась крупная молдавская марка. По странному совпадению, каких в жизни случается великое множество, на ней был изображен парящий орел.

И хотя Зина что-то недоговаривала, чувствовалось, что знала она времена хорошие, даже очень хорошие, но потом обстоятельства изменились, и она бежала от нищеты. В Греции Зину подобрали русские. Способная, она выучила язык и превратилась в гейшу греческого образца. Строгие гречанки, особенно деревенские, не балуют своих мужчин душевными разговорами, и когда из постсоветской России хлынули потоки славянок, готовых на любую работу, открылись бары. Там девушки в приятных беседах согревали греков знаменитым теплом русской души.

Свет совсем иссяк, и стало черно. От скал исходил жар минувшего дня и проступал холод наступающей ночи. В темноте Зина перешла на шепот:

– Я не спала с ними, – предвосхитила она крутящийся на языке вопрос, тем самым давая Алине возможность задать следующий.

– На чем же вы делали деньги?

– Ну, это каждый ребенок знает, – засмеялась Зина, и смех ее эхом прокатился по ущелью. – Между прочим, здесь эхо по ночам отвечает, а днем спит, – наваливая одно чудо на другое, похвасталась она. – На выпивке! Раскручиваешь клиента на всю катушку. Ему приносят самые дорогие напитки, а девочкам – подкрашенную водичку.

Будущий Зинин муж вырисовался из постоянных клиентов. После нескольких душевных разговоров он сделал ей предложение. Зина подумала, что ослышалась. Неказистому Тассо пришла пора выйти из-под гнета суровой матери и заняться продлением рода.

– Осуществилась девичья мечта, – сладко пела Зина. – И фата, и венчание, и жених небедный, дом свой, и бизнес, и мебель…

От самого перечисления Зина получала удовольствие. Это была ее личная чистая прибыль.

* * *

В темноте только лампочка над входом в дом тускло светилась, укутанная сонмищем мошек. Воспользовавшись присутствием Алины, Зина решила погулять в ресторане.

– Накрою землячке поляну! Кто меня остановит?! – так она выразилась.

Промелькнул в дверном проеме малорослый муж, но задерживать не стал. И так высокая, Зина надела туфли на шпильке, но джинсы переодевать не стала. Женщины спустились в деревню. Зина здоровалась на каждом шагу. Ей хотелось покрасоваться, показать, что она здесь своя, но Алине показалось, что воспринимают ее все же как экзотику. Зине было лестно «столичное» присутствие Алины, и в ресторане она объявила всем, что та приехала лично к ней из Москвы! Таким образом, стало понятно, что в табели о рангах Москва обошла Нью-Йорк. Алина не возражала. Зина была ей симпатична. В ней было много детского. Алина даже представила себя и ее (у них во дворе было много таких «Зин») – двух карапузов в песочнице со складками детского жирка, и тогда Алина бы ей сказала: «Не задавайся на макароны!»

И все же, несмотря на поток хвастовства, Алина чувствовала, что Зина мается, а может быть уже заразилась тяжелым вирусом ностальгии. Болезнь эта стыдная, как проказа, и многие эмигранты стараются ее скрывать. Относятся к ней как к личному поражению. Раз приехал – живи, не тужи! Зина решила до отказа наполнить Алину национальной греческой кухней. Сама налегала на вино и вскоре стала «срывать с себя одежды», открывать душу.

«Греческий вариант» оказался не таким уж безоблачным, каким Зина представила его вначале. «Забеременев» жену и посчитав свой долг выполненным, грек тут же перестал с ней спать. Зина заподозрила его в связи с одним из работников-иконописцев. Но потом и этот вариант отпал. Грек был просто ленив. Неожиданно Зина придвинулась вплотную к Алине и жарко зашептала:

– Я боль люблю! Маленькая была, резала себя перочинным ножиком. Когда телу больно, душе привольно!

Алине стало не по себе: «То-то у нее руки в порезах. Напугать она меня, что ли, хочет? А может, шизанутая на всю голову?» – обеспокоенно подумала она.

Ее всегда привлекали странные люди и даже такие бесшабашные дурынды, какой показалась ей Зина, но по-настоящему сумасшедших она боялась.

– Да ты не бойся, – переходя на ты, сказала Зина. – Я хоть и оторва, но боль только для себя люблю.

И ее понесло… Алина узнала, что в Молдавии Зина была подругой настоящего криминального авторитета с вытекающими из этого обстоятельства шубами, машинами и бирюльками. Не отказывал он ей и в болевых шоках, чего так жаждала ее душа. Короче, медаль нашла своего героя! Счастье закончилось в тот момент, когда у авторитета появилась новая подруга. Тут оказалось, что Зина способна причинять боль не только себе. Оставив напоследок несколько глубоких шрамов на лице конкурентки, она сбежала в Грецию, где устроила свою жизнь так, как устроила.

Наверное, Алина тоже сильно опьянела, потому что Зина продолжала ей нравиться. С пьяных глаз та вдруг представилась ей богиней китча, королевой мелодрамы! Вино закончилось, и чем больше она трезвела, тем больше надоедала ей Зина. В конце концов Алина засобиралась в отель. Ничего по-настоящему необычного она не услышала, хотя с клинической мазохисткой встретилась впервые. Под занавес Зина решила «добить» Алину, подняв градус ее заинтересованности. Она встала со стула и стояла покачиваясь. Ноги у нее были буквой «Х», отчего она напоминала козлика с разъезжающимися копытцами. Покачавшись, она двинулась к Алине. Сердце у той трусливо ухнуло и покатилось куда-то вниз. В ту же секунду истерично закричала ночная птица. Зина довольно точно передразнила ее и, чуть не потеряв равновесия, повернулась к Алине спиной и приспустила джинсы…

Врала она и мужу, и Алине! Во всю ширину копчика с заходом на белеющие в полутьме ягодицы, распластав могучие крылья, готовился к полету горный орел. Татуировка была выполнена мастерски!

– Мы еще полетаем, – пьяно пообещала она кому-то.

* * *

На следующий день Алина была в Афинах, откуда через два дня улетала домой. Однако в аэропорту все рейсы отменили, и она застряла… Было 11 сентября 2001 года.

Алина вернулась в гостиницу и целыми днями лежала в кровати, приклеенная к экрану телевизора. К вечеру выходила в город поесть и посмотреть на парящий в черном небе Парфенон – такой совершенный в этом страшно несовершенном мире! В своих ночных скитаниях (Алина совсем перестала спать) она подобрала в магазине местную газету на русском языке. Газетенка была полна рекламы, безграмотна и провинциальна, но Алина была благодарна и за это. Ночью, маясь в постели, она прочитала ее от корки до корки. На последней странице была небольшая заметка о трагической гибели в Метеорах Зины Папапанос! Подробностей не было, но Алина была уверена, что совершила Зина свой финальный полет в тот волшебный час, когда последний луч обнажает разрез в скале, приоткрывая далекие холмы, красные от закатного солнца.

Через десять дней ей удалось сесть в самолет. Всю дорогу она проспала – впервые за много дней. Сон был тяжелый. Во сне люди прыгали из горящих зданий, но, к счастью, не падали вниз, а подхваченные потоками воздуха, плавно и даже торжественно парили в небе. И Зина была среди них…

Брильянтовый Педро

 
Была в нем злоба и свобода,
Был клюв его как пламя ал,
И за мои четыре года
Меня он остро презирал.
 

Николай Гумилев

В надежном месте спрятана у меня маленькая шкатулка для драгоценностей с бархатным дном и зеркальными стенками. В прорезь ткани вставлено одно-единственное кольцо, многократно в них отраженное. В окружении мелких брильянтов холмиком высится бирюзовый камень. Это кольцо связывает мое нынешнее пребывание на берегах реки Святого Лаврентия с Быковкой – невзрачным притоком Москвы-реки, где на «42-м км» у нас была дача.

У супружеской пары – скульптора Сергея Николаевича Попова и его жены Нины Александровны – своих детей не было, а воспитывали они троих племянников – детей врагов народа, среди которых была и моя будущая мама. По их желанию племянники обращались к ним просто по имени или называли «тетка» и «дядька», что перешло к следующим поколениям. Жили они в самом центре, на улице Горького, недалеко от метро «Маяковская».

Оба были ярыми защитниками животных, поэтому в квартире обитало несметное количество зверей – постоянных и временных в ожидании «хороших рук»: одна-две приблудные дворняги, пять-семь кошек и всегда боксер, купленный у лучших заводчиков. Умирал один – сразу покупался другой. Последний на моей памяти боксер Чандр обучался в школе, которую закончил с золотой медалью за старание и внешние данные. Их по достоинству оценила жившая напротив Майя Плисецкая. Однажды, выйдя с Чандром гулять, я увидела ее на противоположной стороне улицы. Она махала кому-то своей знаменитой «лебединой» рукой. Оказалось – нам, то есть Чандру. Они бросились друг к другу. Воспитанный в творческой среде, пес был большим эстетом. Он красовался перед великой балериной, демонстрируя себя в профиль и анфас, хвастался красным заграничным ошейником с металлическими золотыми пуговицами, тыкался бархатной мордой в ее ладони.

Однажды в квартире появился слепой сурок, отслуживший в цирке и списанный на пенсию. Ничто не напоминало в нем симпатичного бетховенского сурка: «по разным странам я бродил и мой сурок со мною». Это был облезлый и злой зверь с двумя длинными желтыми зубами. Он блуждал по квартире, натыкаясь на антикварную мебель, и время от времени точил об нее зубы. Его опасались и не любили, и только тетка привязалась к нему, а уж он в ней души не чаял – просился на ручки, вереща как резаный.

По хозяйству помогала домработница Валька, которая попала к Поповым во времена большого террора, когда дом уже был полон детей и зверей. Маленькая, сухая, сильно хромающая, она передвигалась со скоростью, как сказали бы сейчас, электровеника. Она называла хозяев «бары», говорила им «ты» и преданной была, как в старых русских романах. Но даже ее не хватало на такое большое хозяйство, и вечером собак часто выводила Юля-«лемешистка» из Воротниковского переулка. (В те времена в Москве за великих теноров Сергея Лемешева и Ивана Козловского воевали между собой две группировки – «лемешистки» и «козловитянки». Бывало, после спектакля на площади Большого театра возникали потасовки. Часто драки фанаток разнимала милиция.)

В шестидесятые годы Поповы на почве собаководства сошлись со знаменитым кукольником Сергеем Образцовым и его женой Ольгой Александровной. На двери кабинета Сергея Владимировича в Глинищевском переулке висел написанный от руки плакат: «Тише, бабы и звери, хозяин работает!»

Ольга Александровна и тетка Нина Александровна стали председателями клуба по охране животных. Ох, и доставалось от них многим, кто не уважал прав зверушек, – Тарковскому за поджог коровы в «Андрее Рублеве», Бондарчуку за подрезку лошадей в батальных сценах «Войны и мира», московскому цирку за жестокие дрессировки…

С приближением летних каникул начиналась страда у защитников животных и великое переселение самих зверей. Школьные живые уголки, грозящие стать летом прямой их противоположностью, развозили по дачам к сочувствующим доброхотам. Вся организация и ответственность ложилась на председательниц клуба.

Раннее ликующее утро субботы – день переезда на дачу! Одну за другой Валька подтаскивает к лифту клетки с кошками, сурком и трехногой белкой. (Из года в год набор слегка менялся.) У подъезда уже ждет грузовик, и шофер внизу перехватывает их и выносит на улицу. Умытый поливальными машинами асфальт нестерпимо блестит на солнце, отчего у кошек сразу сужаются глаза. Выходные только начинаются, у прохожих еще прекрасное настроение, они задерживаются у клеток и радостно комментируют наш переезд, словно переезжает целый цирк. На какое-то время на главной улице столицы образуется затор. Из машин выглядывают люди, приветствуя нас гудками клаксонов. Дядька в летней шляпе, высокий, подтянутый, с Чандром на шикарном поводке, командует парадом. Кузов постепенно заполняется раскладушками, дачным барахлом, дядькиной глиной, мешками с гипсом и прочим. Часть пространства остается свободным для живых уголков. Подъехал «москвич» с шофером (дядька сам не водит). Валька помогает устроиться на заднем сиденье нашей королевишне Нине Александровне – даме полной, привлекательной, с уложенными по-старинному волосами, с бирюзовыми серьгами под цвет глаз. На колени к ней усаживают дворняг, Чандр располагается рядом на сиденье, и машина трогается. Дядька прыгает в кабину грузовика.

В тот год я напросилась в кузов. Начинается объезд московских школ! Нарядная дама в креп-жоржетовом платье с рукавами фонариками машет нам из окна троллейбуса до тех пор, пока мы не сворачиваем на Садовое кольцо. Валька цыкает на разоравшихся кошек, а я ложусь на замотанный в старую простыню матрас и смотрю, как на фоне неба проплывают балконы, верхние этажи, лепнина на домах, луковицы колоколен, верхушки деревьев с еще весенними листьями.

Из школы на Зубовском мы забираем испанского бойцового петуха с двумя отечественными курицами. Я думала о нем накануне: каков он будет этот испанец, на кого похож – на экспрессионистическое изображение у Пикассо или фантастическое у Шагала? (Не так давно я открыла для себя этих художников.) А может, на иллюстрации Билибина к «Сказке о царе Салтане»? Возле школы на тротуаре нас уже ждут. Петух оказался двухмерным рыжеватым шкетом – любой деревенский петух дал бы ему фору. Почувствовав мое разочарование, он всю дорогу презрительно косит на меня одним глазом в профиль, напоминая египетские изображения. В следующей школе к нам подсаживают морских свинок и куницу. Вот тут наш испанец выходит из себя, злобно кукарекает и кидается на прутья, вероятно решив, что кошки, Валька и я – это данность, а новых он не потерпит!

О деятельности нашей семьи знали многие, поэтому на даче нас часто ждали сюрпризы. Например, привязанная к дереву брошенная собака. Бездомные кошки выходили нам навстречу, с присущей им интуицией, понимая, что именно здесь их ждет «и стол и дом». А вот что привело сюда галку со сломанной ногой, и почему она легко далась в руки, я не знаю. Разве что услышала про доктора Айболита. Дядька наложил ей шину и посадил в клетку. Поправившись, она улетела, но все лето кружила поблизости и на зов: «Галя, Галя!» – быстро прилетала, уведомляя всех о своем прибытии звонким, радостным криком.

На калитках почти всех дач висело предупреждение: «Осторожно, во дворе злая собака». Была ли собака злая и была ли она вообще, оставалось на совести хозяев. Наш же невзрачный, но высокомерный бойцовский петух оказался хуже любой собаки. Он презирал всех, даже дядьку, которого уважали и люди, и звери. Даже кормившую его Вальку не считал за человека. Послабление делал только Нине Александровне.

Хуже всех отношения с Педро, как назвал его дядька, или Крошкой Цахесом, как величала его тетка, или Петька согласно Вальке, сложились у меня. Обычно свой гарем он пас вблизи деревянной уборной, так что наша встреча несколько раз на день была неминуемой. Вооружась палкой и опасливо озираясь, я продвигалась к домику. В момент, когда казалось, что опасность миновала, Крошка кидался ко мне и больно клевал в незащищенные пятки. Я оборонялась, но плевать ему было на порку… Даже жалкий мой подхалимаж, совершенный однажды при помощи проса, был презрительно отвергнут. Нет, просо-то он склевал, но тут же догнал и клюнул. Его амбиции и желание покрасоваться перед своими наседками доводили меня до бешенства!

Однажды сидели мы с Ниной Александровной в шезлонгах позади дома на лысой поляне, где работал Сергей Николаевич. Среди высоких табуретов с незаконченными скульптурами прогуливались петух с курицами. Валька готовилась к вечернему чаепитию: колдовала над самоваром, подбрасывала валяющиеся тут же шишки и, орудуя сапогом, подбавляла тяги. Тетка рассказывала мне о своем девичьем романе, случившемся еще до Первой мировой войны! (В тот год я как раз окончила школу, и мне кажется, она затеяла этот романтический разговор с целью подготовить меня ко взрослой студенческой жизни.)

В молодости она жила в Туле, куда однажды прилетел германский летчик на собственном самолете – большая редкость по тем временам! Влюбился он в очаровательную девушку с густыми пепельными волосами с первого взгляда.

Я увидела, как побледнел дядька, замерев с резцом в руке. А раскрасневшаяся тетка, ничего не замечая, продолжала:

– Он кружился в своем аэроплане над нашей усадьбой и бросал цветы. Пыль в глаза пускал, – добавила она.

После этого последовало предложение руки и сердца. Но тетка, недолюбливавшая все иноземное, замуж за него не пошла. И правильно сделала – жених оказался не тем, за кого себя выдавал.

На этих словах рыжий Педро взметнулся к ней на колени, оттуда на плечо и нежно стал поклевывать ей ухо. У него оказались повадки сурка – да почиет тот в бозе! Тетка к домашней птице, из которой, сколько земля стоит, варили суп, большого уважения не испытывала. Она попыталась его смахнуть, но когти запутались в волосах. Наконец, ей удалось сбросить его на землю, и он, отряхнувшись, потрусил к своим курицам. Я пульнула ему вслед шишкой, а тетка продолжала рассказывать…

Обескураженный отказом, летчик вернулся в Германию, а вскоре началась война. Она стала сестрой милосердия. Однажды, сопровождая раненых в Ленинград, она встретила его в поезде. Он сделал вид, что не узнал ее, и вышел на следующей же станции. Больше она его никогда не видела.

Лучи вечернего солнца освещали высокие стволы сосен, скользили по ее лицу, в ушах вспыхивали мелкие брильянтики. Я слушала как завороженная, и на лице восьмидесятилетней все еще привлекательной женщины проступали черты молодой медсестры с бирюзовыми глазами.

– Конечно, он был германским шпионом, – заключила тетка. – У меня нет в этом никакого сомнения!

И тут, вероятно в отместку за брошенную в него шишку, петух взлетел на спинку шезлонга и пребольно клюнул меня прямо в темя.

Я вскочила и понеслась в дом, но он преследовал меня! Вбежав в спальню, я захлопнула перед ним дверь, а он бил крыльями и кукарекал, призывая всех в свидетели моего позора! Я всерьез ненавидела крошку Педро, хотя отдавала должное его бойцовским качествам, его высокомерной отваге и независимому характеру. Из макушки моей сочилась кровь, а в голове стучало: «На жаркое! Марш на петушиное жилистое и костлявое жаркое!»

Вечером за чаем тетка спохватилась, что пропала одна серьга. Та самая, бирюзовая, окруженная хороводом мелких брильянтов! Чаепитие было прервано. Пробурчав «бабы дуры», дядька ушел наверх ловить вражьи голоса на своей «Спидоле» – был август 1968 года. А мы начали поиски, которые длились всю ночь и весь день с небольшими перерывами. Пока тетка перетряхивала свой гардероб, пледы и постельное белье, мы с Валькой, вооружившись фонариками, вышли в сад. Свет луны освещал замотанные тряпками скульптуры с ощетинившимися каркасами. Ближе к рассвету мы вспомнили инцидент с Педро.

– Гляди, Александровна, даром, что шпанец твой петух, а пасть у него не меньше вороньей! Он и заглотил! – уговаривала расстроенную тетку Валька. Чуть рассвело, она пробралась в сарай, схватила сонного еще Петьку и засадила в клетку, «чтоб не раскидывал помет где попало». Ощупала жилистое его тело, поприжала потроха, но серьга не прощупывалась.

– Бульон из него надо сварить! – подытожила она.

Ее никто не поддержал – во всяком случае, вслух.

Это происшествие стало достоянием всего дачного поселка и главным событием сезона. Из оставшейся серьги московский ювелир сделал кольцо. Тетка носила его, не снимая, до самой смерти и завещала мне.

На берегах пролива Святого Лаврентия в Монреале живет моя дачная подруга. С шести лет мы общались с ней через невысокий забор, что разделял наши участки. Она боялась собак, и стоило к забору приблизиться очередному боксеру или безобидной дворняге, девчонка убегала. Она вообще многого тогда боялась, но позже переросла детские страхи и в начале девяностых не боялась даже бандитов, для которых в ящике стола в ее офисе был припасен револьвер, кстати заряженный.

Стоит мне надеть теткино кольцо, у нее срабатывает условный рефлекс. Она заводит песню «а помнишь…». То посетует, что крыжовника в Канаде не найти, то сосен ей не хватает для счастья, то парного молока, то запаха керосина, который мы таскали в бидонах из поселка Раменское, то припомнит, как петух проглотил серьгу…

Пока она говорит, возникают очертания дачи, запахи сада после дождя, и я вспоминаю шкета Педро, собак и кошек, которых хромоногая Валька уютно созывала по вечерам: Малявка-Малявка, Васька-Васька, Мурка-Мурка…

И все же сомнения не оставляют меня. По силам ли петуху проглотить серьгу? Не ждет ли она своего часа где-нибудь под вздувшимися корнями сосен? Не замешана ли в этой истории обаятельная Галка, которая крутилась поблизости в тот день?

Нет ответа…