Текст книги "Поцелуй куниц на МЦК"

15

Из Молдавии написал наш ремонтник Ваня, подтвердив, что утром 20 января 2020 года они, как договорено, будут у нас, чтобы начать крушить и ломать. Мы попытались нарастить темп… Разбирая очередную папку, я нашла свой детский рисунок часовщика, а вслед за ним коллекцию часов-луковиц, припрятанную за черным бархатным экраном – удачный камуфляж пустоты. Часы и «недремлющие брегеты» собирал В. П., у которого были свои счеты со Временем. Помню, как бегала я по киевским часовым мастерским перед его днями рождения. Каждый раз, распаковав подарок, он говорил:

– Вижу, ты нашла мое потерянное Время!

– Ты слышал что-нибудь о космизме? – такой вопрос я задала своему другу Максу, профессору математики Нью-Йоркского университета. Мы знакомы с шести лет, вероятно поэтому каждый разговор превращается у нас в детские перепалки. Звоню ему в Нью-Йорк из Москвы. – Недавно я видела в Русском музее выставку, посвященную космизму. Кто им только не занимался – и философы, и математики, и художники – Кандинский, Чюрленис, Филонов, Рерих. Для них святая троица – это Время-Энергия-Космос. Они считали, что первые два элемента связывают весь космос в единое целое. Но в связи с выставкой мне пришло в голову, что летучее, неосязаемое Время может быть выражено только при помощи искусства, поэзии. Как тебе такая мысль?

Мы теперь часто общались по Зуму – новой зверушке нашего времени. Макс только усмехнулся и, проигнорировав мой вопрос, спросил:

– А ты чувствовала, как последние лет двадцать время ускоряется?

Он считал, что я обладаю нюхом на всякие пертурбации, но сейчас мне было обидно, что он отмахнулся от моей идеи.

– Мне кажется, все это чувствуют, но скажи, разве у времени есть скорость? Разве что принять за скорость сильно обострившиеся желания: больше развлечений, больше наслаждений, больше денег, больше занятости, больше безделья, больше быстролетных, как фастфуд, знаний?!

– Да, скорость человеков может подстегнуть время. Был такой астрофизик Козырев… Он считал, что время имеет плотность, поэтому скорость его меняется в зависимости от обстоятельств, спровоцированных природой или людьми.

Разговор начал меня немного утомлять, и я постаралась придать ему шутливый характер.

– Точно, еще недавно я торчала перед зеркалом от силы двадцать минут, а сегодня из дома не выйдешь, пока не отдашь своей красоте час-полтора. И как тут понять, ускоряется время или замедляется?!

На мой стеб Макс не поддался. Он, вероятно, пытался озвучить что-то важное, а может и сам хотел в чем-то разобраться.

– Да ладно тебе «про котлеты» (так мы называли пустые разговоры). Лучше напрягись и представь себе раковину, наполненную водой и заткнутую пробкой. Вода подвержена только внешним воздействиям. Если, скажем, ветра нет, поверхность спокойная, как в ставке, а при ветре – как в Черном море. (Ставок был в селе у его бабули недалеко от Киева, куда мы ездили купаться в старших классах.)

– Ну! – поторопила я.

– Ну, баранки гну (опять из детства), – сказал он и продолжал: – Вместо воды раковину наполнили временем, а потом вытащили пробку, и на большой скорости оно устремилось к центру, по дороге затягивая все в свою воронку.

Что-то мне это напомнило, но что? И вдруг экран компьютера увеличился, выйдя за пределы комнаты, а передо мной стеной текла вода и исчезала в бездне, которая только что была полом моей кухни, откуда я с ним разговаривала. Я невольно вскрикнула! Откуда-то донеслось:

– Эй, что случилось?

Наваждение прошло, а на экране ноутбука я увидела, как течет поток темной воды по черной стене бассейна на Ground Zero, изображение которого я сама же и закачала.

Макс закричал снова:

– Почему не отвечаешь? Что с тобой? Ты вообще меня слушаешь?

Я еле очнулась. В голове разбегались мысли, как тараканы на кухне в общаге, когда ночью включишь свет.

– Я тебя очень внимательно слушаю.

– Повтори.

– Раковину наполнили… водой, а потом вытащили пробку…

– Да, пробку вытащили, но наполнили Временем, а не водой, – с раздражением произнес Макс.

Мы помолчали.

– Что же тут поделаешь? – грустно задал он себе риторический вопрос, на который я тут же бросилась отвечать:

– Снова пробкой заткнуть, чтобы притормозило.

Макс даже не улыбнулся. Что-то с ним было не так, выглядел он не ахти. Пожаловался на сильную головную боль и засобирался в госпиталь делать тест на корону.

Я взмолилась:

– Пожалуйста, никуда не ходи, ты там только прождешь много дурацких часов и заразишься сто раз!

Я за него очень волновалась и пыталась отвлечь вопросами, чтобы он остался дома.

– Ты мне объясни… Получается, последние десятилетия Время специально толкало всех в спину: «Бегите скорее, бегите быстрее, а то опоздаете!» Но куда? К своему концу?!

– Может быть и так, но я склоняюсь к мысли, что наоборот. Это не Время, а мы – род человеческий, своим шумом и наглостью создали объективные обстоятельства, чтоб только тишина пандемии могла его затормозить. Ты не бойся, это только предупреждение.

Я любила его за то, что многое в нем уживалось – и точные науки, и поэзия, и мракобесие. А главное – он мой друг детства, а это святое. Ходить в госпиталь, где сейчас наилучший шанс подхватить вирус, – безумие!

– Помни, сейчас год крысы! – как последний аргумент крикнула я (типа: хорошего не жди).

С детства у меня была фобия на крыс и мышей, но я не учла, что все мои фобии он знает наизусть, даже сам в пятом классе подбросил мне в парту дохлую мышь. Он только засмеялся и вышел из Зума.

«Скорость времени, есть ли она вообще? В моих автопортретах, которые я пишу раз в десять-пятнадцать лет, время как будто бы застыло. На них я всегда выгляжу женщиной средних лет вне зависимости от возраста. В юности я полагала, что дело в особой сосредоточенности, а сейчас не знаю, что и подумать».

Анализы оказались положительными, Макс тяжело проболел две недели, был на ИВЛ, но, к счастью, выжил.

* * *

А я в ту ночь услышала за стеной звуки классической музыки. Не зажигая свет, я бродила по квартире, ярко освещенной полной луной, пытаясь понять, откуда доносятся звуки литавр и проходит тема похоронного марша первой симфонии Малера. Я хорошо знала эту вещь, третья часть которой называется «Звери хоронят охотника». К теме ироничного гротеска, где забавное неотделимо от зловещего, композитора привела странная картинка художника девятнадцатого века Морица фон Швиндта в стиле бидермейера. Впоследствии эта же эксцентричная композиция привела и меня к первой симфонии Малера, а оттуда к ее третьей части. На картине толпа зверей с мордами в слезах чинно и нарочито печально вышагивает за гробом охотника. В музыке вся эта гротескная процессия ряженых ерников злобно отзывается легкомысленными мотивчиками в торжественных звуках похоронного марша. А вот русский лубок «Как мыши кота хоронили» зловещим не назовешь, он скорее сказочный. Я села посреди кухни лицом к лицу с дерзкой луной, плоской как блин, покрытой какими-то ковидными пятнами, и, строчка за строчкой, стала вспоминать:

 
…Смотрит братец Мартин, будто бы живой;
А все те же звери тащат за собой.
Тот в гробу не плачет, даже не кричит;
Каждый гвоздик входит, как в замок ключи.
Заживо схоронен мертвыми зверьми.
Да и мы – как Мартин, только за дверьми.
 

Музыка доносилась из-за стены, где жил милиционер, который в девяностые выкупил за бутылку водки комнату у своего соседа Гены и теперь владел всей квартирой.

* * *

Гену я однажды видела из окна лестничной площадки, где за дымом сигарет мы с В. П. пытались разглядеть будущее страны.

Подхватив пустое ведро и взглянув в окно, В. П. подозвал меня.

– Посмотри, кто идет!

Возле ворот мелькнула «тень отца Гамлета» – так называли алкаша и бомжа Гену. Когда-то он жил на нашем этаже, пока милиционер не решил иначе. Лишившись жилья, Гена на несколько лет исчез, но потом снова стал появляться, неприкаянно бродя вокруг дома. Если соседи интересовались причиной его появления, надменно отвечал:

– Ностальгия.

В. П. сказал:

– А ты знаешь, кто жил в нашем доме до 63-го года?

– Кто?

– Помнишь британских шпионов Филби и Маклейна, которых завербовала советская разведка?

– Помню, конечно. Я даже встречала в Нью-Йорке очаровательную дочку одного из них.

– Их там было пятеро. В нашем подъезде жил один из них – Гай Берджесс. Он здесь здорово научился закладывать за воротник с отцом нашей «тени».

– Вот это да! Странно, что столько британских аристократов из хороших колледжей становятся коммунистами и предателями, как будто хотят смерти своей стране, как будто наш печальный опыт никого ничему не научил.

Я представила, как англичанин мутным взором смотрит на здешние горизонты, а перед глазами его зеленеют пригороды Лондона. Под ногами крутится мальчонка-октябренок – сын его собутыльника и будущий московский бомж.

Теперь – и в это невозможно было поверить – милиционер за стеной слушал, как звери хоронят охотника! Ну чем не зловещий гротеск сегодняшнего дня?!

16

Мое знакомство с коронавирусом продолжилось через месяц после встречи на съемках фильма с дирижером Соней Бархатовой, вернувшейся в Москву из Поднебесной.

На Тверской в бывшем Музее революции открывалась выставка, в которой я участвовала. Называлась она «20 век на тарелке», и начинался этот проект в 2017 году. Русским и итальянским художникам, архитекторам, писателям, культурологам, философам и ученым предложили высказаться на тему 100-летия революции 1917 года в изобразительной или литературной форме в формате круглой тарелки. Тарелки со знаком Императорского фарфорового завода, скорее всего, были сделали в Китае, где жили свою жизнь летучие мыши, готовясь выстрелить вирусом за номером 19. Прошли 2017-й, 2018-й, но денег не находилось.

– Если так дело пойдет, – печально шутила куратор, – то дай бог нам поспеть к юбилею окончания испанки.

(Испанка свирепствовала в 1918–1920 годах.)

Именно так и получилось. А тогда я подивилась ее памяти, но ничего волшебного здесь не было: прадед ее умер в ту эпидемию. Знала бы она, как близко подошли мы к грядущим событиям… Но что бы это изменило?!

Из почетных гостей на вернисаж прибыл итальянский консул. (В Италии в это время начал распространяться ковид.) Это был молодой человек, прыткий, тонкокостный, скособоченный. Как оказалось, он побывал в серьезной автомобильной катастрофе. На нем был прекрасно сшитый костюм, который, несмотря на последствия инцидента, он носил с присущим итальянцам шиком. Правая рука висела плетью, заточенная в корсет из кожаных ремешков, левой же венецианец поздравлял музейщиков, красавицу куратора и участников, касаясь их рук. При этом он не то шутил, не то всерьез сообщал, что две недели провел в карантине, так что бояться его нечего. Некоторые смущенно улыбались и по очереди бегали мыть руки.

* * *

Музеи – места таинственные, сродни театру. В их толстых стенах и высоких потолках живет память. С ранних лет Музей украинского искусства, где работала моя мама, заменил мне и детский сад, и фребеличек – так назывались старушки из «бывших». (В своих аккуратных комнатках в коммуналках они обучали трех-четырех дошкольников немецкому языку. Вмести с ними в небытие ушло и это забавное слово.) В музее вместо манной каши, рвотных пенок теплого молока, горшка и казенных игрушек в моем распоряжении были запасники, картины, запахи, шелестящая тишина, волшебство света и тени. В детском саду заставляли чинно гулять парами в затылок, держась за чью-нибудь потную руку. Уже тогда я подозревала, что свободное движение – это имя мое! Я носилась по винтовой лестнице из административного подвала наверх в роскошные залы, полные картин и скульптур. Оббежав их, я выскакивала на улицу, где по сторонам парадной лестницы меня поджидали два льва с великолепными каменными гривами.

Мама и тетя Лада в основном проводили экскурсии для важных гостей, таких как Герберт фон Караян, иранский шах Реза Пехлеви, Давид Бурлюк, Шарль де Голль и др. Для гостей попроще находились менее яркие искусствоведки. Такое разделение случилось после посещения музея группой колхозников, когда на вопрос журналиста, что им больше всего понравилось в музее, один председатель колхоза засмущался, но, взяв себя в руки, витиевато ответил:

– Самэ чаривне, на що я поклав око, була ваша экскурсоводка! (укр. «Самое прекрасное, на что я положил глаз, была ваша экскурсоводка»).

С Ладой, которая на сегодняшний день «галопом» приближается к своему столетию, мы иногда разговариваем. Она академик, доктор искусствознания, и голова у нее в полном порядке. Сегодня она рассказала смешную историю:

– В какой-то момент одно из отделений КГБ, находившееся неподалеку от музея, решило взять над нами шефство. Заключалось оно в том, что во время экскурсий назначенный товарищ, изображая из себя одинокого зрителя, следовал за группой из зала в зал. Иногда отставая, он проверял не спрятал ли кто секретное сообщение – например, за раму картины.

Однажды Лада вела экскурсию и заметила, что, куда бы группа ни шла, мама, словно размножилась, сидит в каждом зале на месте смотрительницы. Лада не выдержала и воскликнула:

– Лидка, ты что здесь делаешь?

– Шпионов ловлю, – весело отвечала та.

Оказалось, что назначенного на тот день товарища отправили на другое задание. Из КГБ позвонили в музей, наткнулись на маму и перепоручили задание ей…

По маминому ответу довольно точно можно определить время действия – между смертью Сталина и ХХ съездом. Кто бы осмелился «до» шутить такие шутки? А после съезда и разоблачений Хрущева кагэбэшники на какое-то время притихли и до дальнейших распоряжений охоту на шпионов в музеях отменили.

Летом, благо во дворе музея был яблоневый сад, я лазала по деревьям со своим воображаемым братом Маугли, а обежав вокруг музея, взбиралась на спины каменных львов, до сих пор украшающих парадный вход.

В Москве на воротах Музея революции тоже сидят львы, но куда им до тех царей с богатейшими гривами и с осознанием своего величия?! Московские смахивают на гиен. В этом музее я раньше не была, но помню, как мой дед, живший неподалеку, проходя мимо, бормотал: «…Аптеки, магазины моды, балконы, львы на воротáх и стаи галок на крестах». До революции здесь был Английский клуб, где Пушкин играл в штосс. Не знаю, как играют в штосс, но слово хочется повторять, и обсасывать, и катать во рту, словно косточку от сливы. Потом клуб отдали под музей этой самой революции. Когда-то там принимали в пионеры, и возбужденные школьники выбегали на улицу в пальто нараспашку, чтобы все видели их красные галстуки.

Мир пустых музеев и театров – это мой мир. Именно тогда, когда они безлюдны, проступает многослойность их пространств, хранящих в себе тайны, время и память. Как художника меня это манит и интригует, поэтому я стала писать большие полуабстрактные композиции, которые выглядят как огромные акварели с характерными для этой техники полупрозрачными слоями. По прихоти великого постановщика свет и тень формируют очертания чего-то важного, но вдруг контуры расплываются, а постановщик, наигравшись, выводит на сцену новых героев – видимых и невидимых. Это может быть гром, музыка, голоса, ветер, человек, да что угодно… На этот раз новый герой явился в виде цветка коронавируса! Я не высокого мнения об эмпатии постановщика, но во втором десятилетии ХХI века можно было бы предложить что-нибудь посолидней! Хотя – все еще впереди!

* * *

Итак, выставка «100 лет на тарелке 1917–2017» открывалась 22.02.2020.

– Сколько двоек в дате, сколько знамений! – забеспокоился миланский издатель, один из спонсоров, много лет занимавшийся нумерологией.

– Вот и прекрасно! – обрадовалась куратор.

(Разговор происходил по-итальянски, но куратор мне все потом пересказала.)

– Двойка – это «ось симметрии», точка равновесия, – продолжал издатель. – Она подразумевает состояние покоя не только внутреннего мира человека, но и Вселенной…

– Ну что ж, наша выставка – антитеза этому и в каком-то смысле предупреждение будущему.

– Uno momento, двойка – число неоднозначное и может быть опасным, любое нарушение баланса – это угроза порядку и гармонии в окружающем мире! Не хочу сглазить, но будь осторожна с магией чисел!

Он успокоился, только когда куратор призналась, что сама выбрала такую дату для вернисажа, так как обилие повторяющихся двоек влияет на визуальное запоминание и предполагает квест, что соответствует концепту выставки.

Как назло, проект тарелок, наконец, начал осуществляться как раз в ноябре 2019, когда я приехала в Москву выполнять тяжелые обязанности вступления в наследство. Времени и сил катастрофически не хватало, но отказаться от выставки я не могла – слишком много важных для меня вещей сошлось в ней. Много лет, живя в Новом Свете, я наблюдала судьбы людей всех волн эмиграции, которых революции и войны прибили к чужим берегам. На этих берегах, словно вспомнив свой вавилонский опыт, Бог снова смешал народы и языки! Это сделалось моей повседневной реальностью – я стала думать и видеть сны на разных языках, вписывая эту разноголосицу в ткань живописи.

Теперь мне предстояло изложить свой опыт и взгляд на виденное при помощи рисунка и/или текста, сжав свои мысли до размера тарелки!

17

Конечно, ремонт был необходим, но после него вряд ли вернутся запахи квартиры. В какой-то момент у меня вдруг появилось настойчивое, даже назойливое желание не просто воссоздать прошлый мир, а прожить его в реальности. Мне снились книги, книги, книги… Их было много! Обзванивая библиотеки, музеи, галереи, мы получали усредненный ответ: «Приносите, полóжите на стол, кто захочет, тот возьмет». О том, чтобы таскать на себе эту тяжесть, не могло быть и речи. Хотя дела у нас шли ни шатко ни валко, книг все же становилось меньше.

Книги, книги, книги…

Пришла знакомая журналистка Люда Л. Ей нужен был справочник членов Союза художников СССР. Спросили у нее совета, куда пристроить оставшиеся книги.

– Однажды я собирала библиотеку для клиента на Рублевке, – сказала она. – В букинистическом все стоит очень дорого.

– Что-то я этого не заметила. Букинисты цедят сквозь зубы. Никакой заинтересованности я в них не увидела.

– Знаешь, – сказала она, – как теперь с книгами и антиквариатом? Каждый внучок может купить, но не каждый дедушка может продать!

Я задумалась: что бы это значило? Может быть, имелось в виду, что двум этим игрокам трудно найти друг друга? Переключаться времени не было, у меня и так голова пухла от всех дел.

Журналистке посоветовали склад где-то в новой Москве. Огромный подвал под магазином «Пятерочка» был завален книгами и журналами под самый потолок. Среди них собрания сочинений, масса энциклопедий и разных «Анжелик», журналы «Юность», «Костер», «Столица», фолианты в кожаных переплетах – все перемешано, словно в приют для бездомных собак свезли дворняг и борзых, болонок и французских бульдогов… Распоряжался всем человек, хорошо разбиравшийся в этом хозяйстве.

– Он взял мой список и пробрался только ему известными тропами к нужным кучам, в два счета собрав мне всю библиотеку.

Ни адреса, ни имени сотрудника она не помнила.

На этом этапе пришла букинистка – высокая изысканная девушка, наша соседка. Она отобрала довольно много книг – некоторые для себя, остальные на реализацию.

– Могу дать вам телефон одного книжника. Он покупает по десять-двадцать рублей оптом. Но я предупрежу его, что здесь еще остались хорошие книги, чтобы он не жадничал.

Это был какой-никакой выход – надежда, что, потратив даже эти копейки, он не выбросит их, не отдаст на макулатуру, как это, клацая зубами, предлагали дворники, и, кто знает, может книги обретут новую жизнь в чужом доме.

Муж позвонил оптовику. Безо всякого энтузиазма тот сказал, что его уже предупредили и он готов прислать грузчиков.

– А вы сами не посмотрите?!

– Так у вас же мало осталось – штук пятьсот?

– Я их не считал, но думаю, что не меньше полутора тысяч, – сказал муж.

– Ну ладно, приеду посмотрю.

Он оказался высоким крупным мужчиной, которого я сначала приняла за грузчика.

– Да тут у вас больше двух тысяч, – сказал он, прогуливаясь вдоль полок. – Даю пятнадцать рэ за штуку. Согласны?

– Двадцать, – смело вступил в торговлю муж.

До ремонта оставалась неделя, а у нас еще конь не валялся. Надо было избавляться от большей части книг.

Расчет происходил в кабинете.

Гриша, как звали дядьку, заплатил нам деньги и позвонил грузчикам. Ждали мы их часа полтора в гостиной, куда Гриша как-то незаметно нас подпихнул. Мы сидели на диване, а он, не раздеваясь, стоял над нами и ни на минуту не замолкал! В прошлом он был милиционером, в детстве полюбил книги, которые впоследствии стали его бизнесом. Теперь он владел двумя букинистическими магазинами. По его словам, в отличие от многих клиентов, которые готовы выложить пенензы (польск. деньги) за «нечитаные» книги, он лично предпочитает и уважает такие библиотеки, как у нас, с читанным-перечитанным товаром. Короче, комплименты в адрес нашей библиотеки сыпались как из рога изобилия. Чем напористей он говорил, тем отчетливей я понимала, что потоком слов он удерживает нас здесь, не давая шанса передумать! Тут пришли грузчики и стали вычищать стеллажи, сбрасывая книги в сумки.

Наполнив сумки, они выносили их на лестничную площадку, которая представляла собой длиннющий коридор с лифтами в середине. Говорили, что наш дом поздней сталинской архитектуры строился под гостиницу, но потом его почему-то отдали младшему офицерскому составу и их семьям.

Когда полки опустели, я вышла на площадку. Зрелище было ужасное! По всей длине коридора в два-три ряда стояли разноцветные пакеты и сумки: зеленые, коричневые, синие в клеточку – такие возили по всему миру советские челноки. Змеей извивались они по всей двадцатиметровой длине коридора, зaгибаясь к лифтам. Я даже представить себе не могла, что книг окажется так много! То есть на стеллажах в небольшом кабинете многие годы лежал свернутый кольцом питон Каа! Теперь, покидая дом, он осмелился распрямиться.

Я второй раз хоронила родителей!

* * *

В царствование Хрущева, как и многие тогда интеллигентные люди, В. П. выучил польский, чтобы беспрепятственно читать западную литературу, которую свободно переводили и издавали в Польше. Он был широко образован и в культурном отношении принадлежал всему миру. Вдобавок – не очень распространенное качество – он понимал, как «устроен мир».

Это перевод с английского из письма католического арт-куратора в Канаде, который, представляя меня в канцелярии архиепископа в качестве художника для возможных заказов, добавил в стандартном рекомендательном письме такие слова: «She knows how the world works». Это заявление меня поразило. По многим причинам жила я тогда почти в полном беспамятстве и считала, что вообще ничего не «кумекаю», – слово нашей домработницы. Я сохранила это письмо в качестве медали за кумеканье, а само выражение стало в семье мемом – серьезным либо ироничным.

Сколько раз, разбирая библиотеку, я натыкалась на свои детские рисунки и школьные сочинения, которые В. П. собирал, берег и хранил, а я вот не сохранила… Иногда попадались книги с закрученными буквами экслибриса – «ДяЛо».

История этого вензеля относится к появлению В. П. в моей жизни. Называть его «дядя Володя» мне не нравилось, и я затеяла разговор в надежде выработать более подходящий вариант.

Я: А можно, я буду говорить вам «ты»?

Он: Нет, мне не нравится.

Я: Почему?

Он: Мне это кажется дурным вкусом.

Я: А мне не нравится дядя. Вон сколько дядь по улицам ходит – и Володи, и Миши, и Славы… А вы – мой, да?

Он: Безусловно твой!

С болью в сердце, чувствуя, что предаю родного отца, и тайно надеясь, что В. П. не согласится, я сказала:

– Может, вы хотите, чтобы я называла вас папой?

– Нет, у тебя прекрасный папа, и он тебя любит. Давай придумаем вензель.

Он объяснил мне, что это такое, и предложил вернуться к разговору через несколько дней с идеями и эскизами. Я не спала всю ночь, завивая начальные буквы его имени и фамилии.

Получалось неудобоваримо – ВЦ, ЦВ, ДВ (дядя Володя). Только под утро мои губы безмолвно выговорили что-то приемлемое для озвучивания. Я успела закрутить буквы и провалилась в сон. Так и получился ДяЛо (ДяВо нравился мне значительно меньше). Он меня очень хвалил и иногда стал использовать эту монограмму в качестве экслибриса. У него был и литературный псевдоним – Лидин, которым время от времени он подписывал статьи. Через много лет, вчитавшись, я вдруг сообразила, что псевдоним этот образован от маминого имени! Так он, рыцарь без страха и упрека, утешал свою ревнивую жену.

* * *

В хвосте змеи в одной из сумок я заметила несколько страниц машинописного текста. Пока мужики перетаскивали сумки в лифт, я достала их и прочла любимое свое стихотворение, которое ДяЛо напечатал специально для меня, ученицы девятого класса, в честь, как я думала, нашего с ним братства и единомыслия. Начиналось стихотворение с того, что Король-строитель решает построить дворец, но, разрыв поверхность, находит под землей руины иного дворца, другого Короля.

 
Он был безобразно сделан, не стоил план ничего,
Туда и сюда, бесцельно, разбегался фундамент его.
Кладка была неумелой, но на каждом я камне читал:
«Вслед за мною идет Строитель. Скажите ему – я знал».
 

Король-строитель продолжает:

 
Ловкий, в моих проходах, в подземных траншеях моих
Я валил косяки и камни и заново ставил их.
Я пускал его мрамор в дело, известью крыл Дворец,
Принимая и отвергая то, что оставил мертвец.
…
Каменщик был и Король я – в полдень гордыни моей
Они принесли мне Слово, Слово из Мира теней.
Шепнули: «Кончать не должно! Ты выполнил меру работ,
Как и тот, твой дворец – добыча того, кто потом придет…
 

Теперь все, что осталось от родителей, стало моей добычей – той, «кто потом придет». Я пришла, но, как утверждает само стихотворение, даже король может понять и выполнить только то, что ему под силу, оставив остальное вслед идущим. «Усмири гордыню, – говорю я себе, – ты достигла своего предела».

 
Я отозвал рабочих от кранов, от верфей, из ям
И все, что я сделал, бросил на веру неверным годам.
Но надпись носили камни, дерево, и металл:
«Вслед за мною идет Строитель. Скажите ему – я знал».
 

Да, В. П. знал многое, знал, как устроен мир и человек, что не спасло его от разочарований в конце. Много лет назад я рассказывала ему, как однажды в монреальском спортивном комплексе среди канадских мамашек, болеющих за своих little darlings, я впервые прочла в оригинале «Дворец» Киплинга, и он понравится мне не меньше русского перевода, только что вызволенного из клетчатой сумки. Теперь, перечитав его, я увидела в нем своего рода завещание.

 
When I was a King and a Mason – in the open noon of my pride,
They sent me a Word from the Darkness – They whispered and called me aside.
They said – „The end is forbidden.“ They said – “Thy use is fulfilled,
And thy palace shall stand as that other’s – the spoil of a King who shall build.”
 

Стоя у лифта, я поняла, что, избавившись от важного элемента жизни родителей, проложила путь к окончательному их исчезновению, и меня это сильно мучило. Я вернулась в обезкниженную квартиру и, присев у окна, даже не заметила, как заснула, – тяжело и, как мне показалось, без сновидений. Проснулась я от голоса Сержа, кузена моего мужа, известного торонтского психолога для дам. Он произнес мне в ухо: «Продолжив жизнь родителей, ты продлила свое пребывание с ними. Прими это как их одобрение и свое достижение!»

Меня подбросило, но глаз я не открыла и, засыпая вновь, вспомнила, как теми же словами Серж говорил о своем отце, чьего признания искал долгие годы, о чем тот и не подозревал. Мы плавали в его шикарном бассейне под звездным небом Торонто, и он рассказывал, как пытался избавиться от родительского наваждения.

– Я пришел навестить отца в хосписе и застал его плачущим. «Я сломал полку, и мне теперь здорово влетит от Сюзи (его персональной сиделки)». На мои утешения он не реагировал, и тогда я пошел за клеем и заклеил эту чертову полку. Папа был в восторге, прославляя факт моего рождения и столярное мое мастерство! Пока я ехал домой, решил включить его одобрение в список своих бесспорных заслуг.

Сам факт, что в этих обстоятельствах, пусть даже и во сне, я вспомнила человека, которого видела три раза в жизни, мог означать ключ к моему бессознательному. Я встала. Окна были залеплены точками ледяного дождя. Сквозь них вечерняя панорама превратилась в полотно художника-пуантилиста. Стеллажи стояли пустые, пыльные, с отпечатками от книг и обрывками завалившихся в щели бумаг.