Текст книги "Дата моей смерти"

– Да, совершенно так.

– Мне жаль, но я разочарую вас тем, что не стану отвечать на этот вопрос. Потому что любой мой ответ, каким-то образом, но непременно окажет влияние на ваше решение, а этого быть не должно, я уже говорила об этом. В утешение, расскажу вам одну притчу, которую очень люблю, и вспоминаю в минуты, когда сама стою перед трудным выбором. Она коротка. Странник, путешествующий в горах, оступившись, сорвался с тропы в отвесную пропасть, на каменистом дне которой, ждала его неминуемая смерть. Он уже парил в смертельно падении, как вдруг, под руку ему попалась тонкая ветка хилого деревца, чудом прижившегося на гранитной поверхности скалы. Отчаянно вцепился в нее несчастный, но деревцо, было чахлым, ветка тонкой, и с каждым мгновеньем он ощущал, как рвутся под тяжестью его тела, слабые корни. Еще минута – другая – деревце оторвется от скалы, и он продолжит свое падение в бездну. И тогда несчастный, в страстном душевном порыве обратился к Господу с просьбой о помощи. И так искренен и силен был его зов, что Господь услышал его, и отозвался вопросом. " Веришь ли ты в меня? " – " Верую, Господи!!! "

– "Крепка ли твоя вера? " – " Крепка, Господи. Как же может быть не крепка моя вера, если я воззвал к тебе, и ты отозвался?!!! " – " Что ж, если вера твоя, и вправду, так сильна, разожми руку, и отпусти несчастную ветвь… "

– И что дальше?

– А ничего. У этой притчи нет конца. Потому, что конец ее каждый должен постичь самостоятельно. И это все, что могу я ответить вам.

– Спасибо, и за это. Но есть еще один, последний вопрос, который не дает мне спокойно принять решение.

– Что ж, задавайте – последний, хотя я готова говорить с вами и далее.

– Мы часто сегодня упоминали Создателя, надеюсь, что не всуе. Но ведь согласно его учению, добровольный уход из этого мира – смертный грех. Как же тогда могу я мечтать о блаженстве и покое в мире ином?

– А разве вам доводилось беседовать с самим Создателем?

– Бог мой, разумеется, нет – Тогда отчего вы так уверены, что он так же твердолоб и непреклонен, как некоторые из тех, кто вещает от его имени и вершит его именем свой собственный суд?

– Но Писание…

– Потому и Писание, что писано людьми, причем многократно переписано и переведено на разные языки. И потом, обратитесь к тому же Писанию, только не так, скороговоркой, как происходит чаще всего. Какую гибкость и тонкость души проявляет Иисус бесчисленное множество раз! Как трепетно касается он каждой судьбы и каждой души, оказавшейся в поле его божественного видения!

Впрочем, повторю снова, это вопрос вашей веры и вашего восприятия воли Господней. Разве не явил он ее вам, позволив несчастной душе вашего Егора, обратиться к вам? Но – думайте! Думайте сами. Решение должно быть только вашим. И если вас так уж страшит факт добровольного ухода из этой жизни – молитесь. Господь милосерд, и уже, явив вам столько милостей, возможно, явит и другую, избавив вас от тяжких сомнений.

Таковы были последние мои вопросы.

И ответы Кассандры вполне удовлетворили меня.

Теперь мне было, о чем размышлять, принимая свое последнее решение.

Она была щедра. И пищи для этих размышлений я получила достаточно.

И только странное затишье моей души несколько пугает меня.

Но думаю, она просто готовится сейчас к тяжкой работе, которая предстоит ей уже этой ночью.

Однако теперь только вечер, и я коротаю его в надежде еще раз говорить с Егором.

Я много о чем хочу и должна сказать ему. Но пока он не ищет встречи со мной.

И чат, в который я постоянно выхожу, оживляется только при моем появлении.

Нет, Егор, конечно же, не станет просто караулить меня в чате, он снова даст один из своих прежде странных, а теперь забавляющих меня знаков.

И я жду.

Пока же, нужно исполнить слово, данное Мусе.

И хотя рука моя долго и очень неохотно тянется к трубке телефона, а пальцы, словно нечаянно попадают все не на те кнопки, я все же иду до конца.

Муся срывает трубку, не дав дозвучать даже первому сигналу вызова.

Я отчетливо вижу ее, окаменевшую возле телефона в застывшей позе.

Взгляд уставлен в одну точку, руки сжаты в замок руками на полных коленях.

Так она могла сидеть часами, когда ждала чего-то важного.

Сейчас важнее всего на свете для нее был мой звонок, и рассказ о том, чем завершилось общение с Касандрой.

Но я проявляю верх неблагодарности, причем окрашенной самыми черными красками, потому, что вовсе не собираюсь посвящать Мусю во все, что произошло со мной в прозрачной обители Кассандры.

И я отчего-то уверена, что, и она ни за что не сделает этого, какой бы Машенькой не была для нее Муся.

– Ну что? – голос Муси так переполнен чувствами, что даже вопрос звучит, не так банально, как мог бы, в любом другом случае – Спасибо тебе. Ты была права: она настоящая.

– Я это знаю давно. Что она сказала тебе? Или ты не можешь говорить?

Если она предупредила, не рассказывать, то не смей, не надо. – Бедная Муся!

Она не может даже представить себе, что я могу не захотеть рассказывать ей обо всем, без всякого на то заперта от Кассандры.

– Нет, ничего такого она мне не говорила – Тогда рассказывай! Я извелась в ожидании, я так переволновалась, что даже сердце прихватило. Но если хочешь, я сейчас возьму такси и приеду?

– Нет, что ты! Куда ехать, с больным сердцем? Да и нет необходимости. Я в полном порядке. Она мне здорово помогла. Даже на душе как-то светлее стало. – вдохновенно вру я. Прости, Господи, и ты, Муся, прости, но не могу я иначе. Слава Богу, она, по-моему, не улавливает фальши.

– Конечно! Наконец-то ты уверовала! Ведь сколько я тебе об этом толковала! Давно бы уже…. – Муся неожиданно спотыкается на полу – слове, не в состоянии сформулировать какого же результата давно добилась я, воспользуйся ее советами. И, вроде бы, даже смущается этого, словно нечаянно едва не сказала что-то бестактное. Не понято только – что? Другое дело: если бы Мусе было известно истинное состояние моих дел, тогда она не то что смутилась, а натуральным образом сгорела бы дотла. На секунду в душу мою заползает скользкая холодная змейка сомнения: уж не поделилась ли Кассандра своими наблюдениями и открытиями с добросердечной Машенькой? Но Муся уже преодолела невидимый порожек, и несколько взволнованно, но уверенно заканчивает фразу – обрела покой душевный. И прекратила метаться от прощения к проклятиям.

Змея быстро выскальзывает на волю, покидая мою душу.

Нет, не предавала меня Кассандра, даже благородной спасительнице моей – Мусе.

А замялась та потому, что с языка у нее в тот момент рвались слова, которые она, право слово! – давно должна была бы уже сказать мне, и наверняка томилась от собственной нерешительности.

Муся была права, и сейчас, проговорившись, наконец, сформулировала очень точно.

Я и вправду долгое время страдала от того, что не могла окончательно определиться в своем отношении к Егору.

То корчилась в судорогах отринутой любви То сгорала от ненависти и желания скорой и страшной мести.

Теперь Муся, наконец, решилась произнести это вслух и, замерла на том конце трубки, в пугливом ожидании моей реакции.

Но я спокойна.

– Вот именно. Ты абсолютно права. Теперь с этим покончено.

– Но что сказала Даша?

– Она сказала, что все мои сны, – это неплохо. По крайней мере, в них нет ничего страшного. Просто душа Егора покидает навсегда этот мир и хочет проститься со мной, и получить прощение – я сочиняю на ходу, и удивляюсь той легкости, с которой, ложь моя обретает вполне гармоничные формы, не лишенные даже некоторого изящества.

– Да, как же мы забыли про это! – неожиданно подхватывает мои фантазии Муся. – Ведь время летит удивительно быстро и скоро сорок дней со дня его гибели. Но знаешь, это, наверное, потому, что похоронили его не сразу, спустя целых три недели, вот кажется, что все произошло совсем недавно, а ведь уже скоро….

– Да, – соглашаюсь я, и тоже впервые вспоминаю, что сороковые сутки после смерти Егора наступят уже очень скоро, и значит, следуя христианской теории, душа его должна будет окончательно покинуть землю. Не потому ли, с каждым днем, она, общаясь со мной, становится все более раздражительна и тревожна?

– Значит, Даша сумела пообщаться с ним, раз она сказала тебе это: и про прощение, и про вину. Видишь, теперь ты можешь, наконец, простить его, он сожалел о том, что произошло, и сожалеет.

– Да, это самое главное. Теперь – могу.

– Но ты поверила ей? Ведь ты всегда сомневалась в том, что у людей могут быть такие возможности?

– Поверила. Она рассказала мне много такого, чего знать не могла – Я надеюсь, ты не думаешь, что ей что-то рассказывала я?

– Нет, не думаю. Потому что, этого не знала даже ты.

– Только поэтому?

– Конечно, нет, Мусенька, не только. Но неужели ты не понимаешь, что, если бы я, хоть на секунду, могла предположить, что вы с ней можете поступить подобным образом, я бы к ней пошла?

– Ну, слава Богу! А то знаешь… ты ведь такая недоверчивая.

– Нет, ей я верю.

– И что же она велела теперь тебе делать?

– Как что? Простить его, отпустить с Богом его душу, и начинать жить с чистого листа. Но знаешь… – я вдруг вспоминаю просьбу Егора, добыть какие-то таблетки, лишающие возможности видеть сны, – она сказала мне, что я быстрей успокоюсь, если все же перестану видеть Егора во сне. Сны возбуждают меня, будоражат воспоминания, а мне, да и его душе сейчас лучше, если я буду спокойна.

– Но разве это возможно: запретить себе видеть сны?

– Нет, разумеется, но ведь есть какие-то таблетки….

– Конечно, таких препаратов достаточно много, в том числе и всевозможные антидепрессанты. – Быстро соглашается со мной Муся. – Но они не так уж безвредны, знаешь, привыкание и все такое, возможны побочные действия… Их выписывают, и довольно осторожно….

– А ты не могла бы мне что – ни – будь такое достать? Я ведь не собираюсь принимать долго…

– Я попробую… Думаю, что смогу Я поговорю с нашими докторами. Да, наверняка, мне не откажут. Хорошо.

– Спасибо. Но только, если можно, то побыстрее…

– Да, понимаю, наверное, тебе и надо-то всего до сорока дней… Потом, может, он и сам перестанет тебе сниться.

– Вот именно, так она и сказала. И я сама тоже так чувствую. Ладно, Мусенька? Осталось совсем недолго.

– Конечно, завтра же, постараюсь что-то раздобыть. А сейчас у тебя есть что-ни-будь успокоительное или обыкновенное снотворное?

– Есть что-то, по-моему.

– Если не очень сильнодействующее, выпей перед сном даже пару таблеток.

Это не так уж вредно. Ну, будешь завтра немного вялой, зато сон будет крепче.

– Да, я сейчас так и сделаю. А завтра, как проснусь, сразу созвонимся.

– Хорошо, дорогая. Ложись. И ни о чем плохом не думай, все уже позади.

Спокойной ночи. – Муся кладет трубку, явно умиротворенная, даже счастливая.

Мне жалко Мусю, но жалость эта растворяется почти незаметно где-то в глубинах моего сознания. На первом же плане его внезапно возникает мысль, что таблетки, которые – уверена! завтра добудет мне Муся, вполне могут оказаться пригодны не только для того, чтобы лишить меня возможности видеть сны. Эта мысль снова вызывает во мне волну страха, но уже не такого сильного и непреодолимого как прежде.

Я на самом деле решаю выпить на ночь снотворное, справедливо полагая, что, если Егор вдруг захочет пообщаться, то найдет способ разбудить меня.

Засыпая, я пытаюсь высчитать, когда же действительно наступит сороковой день после гибели Егора.

И по моим подсчетам выходит, что не далее, как завтра.

" Надо будет пойти на кладбище – уже в полу – сне думаю я, но чей-то голос, то ли извне, то ли из глубин моего сознания, слабо различимый в пелене забвения, аккуратно поправляет меня.

"Прийти, – шелестит он едва слышно, – не пойти, а прийти… "

Я хочу спросить его, какая же в том разница, но не успеваю: глухая беспросветная темнота поглощает меня полностью.

Снов этой ночью мне не сниться.

Просыпаюсь я только во втором часу дня, и чувствую себя совершенно разбитой, словно минувшая ночь была из числа тех, прежних, почти уже забытых, когда до рассвета я не могла сомкнуть глаз.

Однако голова моя ясна, и первая мысль, которая всплывает в ней, едва только я осознаю себя частицей окружающего мира, это воспоминание о тихом шепоте, пригрезившемся или услышанном мною, на самом деле, в полу – сне.

Сейчас мне хорошо понятна разница между « пойти» и « прийти» в контексте последних событий.

И я думаю об этом « прийти» уже почти без страха.

Только легкое волнение веет слабым холодком в районе солнечного сплетения.

Но это волнение совсем иного толка, чем страх, сковывавший меня при мысли о смерти еще совсем недавно.

Это волнение хорошо знакомо мне. Оно охватывает меня всегда перед тем, как мне предстоит проделать какую-то новую непривычную работу. И относится к тому, как все пройдет в конечном итоге, справлюсь ли я с новым делом?

Вот о чем волнуюсь я теперь.

Что ж, то, что предстоит мне в ближайшие дни вполне можно назвать « новым, непривычным» делом.

Нужно вставать, хотя делать мне абсолютно нечего.

Я просто жду двух, а вернее трех событий: известий от Егора, таблеток от Муси и… собственной смерти.

Последнее, очевидно, все же потребует от меня некоторых действий, но их, само собой я осуществлю в самый последний момент.

Однако, к уходу из жизни надо готовиться.

Я много раз читала об этом и слышала в обыденных разговорах.

В принципе, я понимаю, что необходимо привести в порядок свои бумаги и вещи, потому что скоро к ним прикоснуться руки чужих людей.

Очевидно, следует сделать какие-то распоряжения на счет того нехитрого имущества, которым я располагаю, поскольку наследников обладающих бесспорным правом на него, у меня нет.

Но ничего этого делать мне категорически не хочется.

В конце концов, какое мне будет дело, кто и куда потащит мой старенький компьютер, кому достанется моя роскошная машина, и как поделят мой вполне еще приличный гардероб и украшения те, в чьей власти они окажутся?

Бумаги, письма, фотографии, старые кассеты с записями моих программ на телевидении…. Все это было мне совершенно ни к чему. И лень было вставать из теплой постели и тащиться на промозглую серую улицу, а вернее во двор, еще более унылый и грязный, только ради того, чтобы выбросить все это в мусорный контейнер, если это все равно сделают потом какие-то другие люди.

Тайн, которые они могли обнаружить в моих бумагах или файлах моего компьютера, у меня, отродясь, не было.

Что же еще?

Разумеется, перед этим принято писать письма, с объяснениями своего поступка: обвинениями или, напротив, просьбой никого не винить.

Но – кому?

Родители мои к счастью, в данной ситуации, для них и для меня, давно покинули этот мир, я была их единственным ребенком, и никого из дальних родственников, о которых изредка вспоминала бабушка и уж совсем редко – мама, попросту не знала.. Такая была у меня семья: немногочисленная и замкнутая.

С друзьями, которыми когда-то давно Бог меня не обидел, успешно разобрался Егор, и писать им теперь было бы, по меньшей мере, глупо, а в принципе, и не очень честно. Дескать, вот вам, подарочек от бывшей подруги – терзайтесь теперь угрызениями совести и организуйте похороны. Впрочем, кому-то из них все равно придется всем этим заняться.

Конечно, следовало написать Мусе.

Удар, который я готовилась нанести ей был несправедливым, жестоким и, вне всякого сомнения, очень тяжелым для нее.

Но и на это не было у меня сил.

Может быть потом, в самую последнюю минуту, но только не сейчас.

Однако, Мусина интуиция, похоже, не знала границ.

Я еще размышляла над тем, как жестоко и несправедливо собираюсь поступить по отношению к ней, а настойчивый телефонный звонок, в этот момент уже призывал меня очередной раз убедиться в безграничной Мусиной преданности и железобетонной обязательности.

– Ты извини, я наверняка разбудила тебя, ты ведь принимала снотворное, но я сейчас уйду в операционную, и быть может надолго. И я подумала: ты будешь звонить, когда проснешься, меня не станут звать, и ты будешь дергаться: достала я тебе таблетки или нет. Поэтому, вот и звоню. Прости – Да, не извиняйся ты. Во-первых, я уже проснулась сама. А, во-вторых, это же мне нужны таблетки, так что какие могут быть проблемы?

– Ну, все-таки….

– Никаких, все-таки. Достала?

– Да, конечно. Это не очень сильные таблетки, так что принимать их не опасно. Но все же не увлекайся, не более двух на ночь. Доктор, с которым я консультировалась, сказал, что тебе это будет даже полезно, сон укрепиться и улягутся эмоции.

– Отлично. То, что надо.

– Я завезу их тебе сегодня вечером, хочешь?

Ну уж, нет.

Чего – чего, а провести сегодняшний вечер с Мусей, я хотела менее всего.

Надо было срочно что-то придумать, убедительное и не обидное.

Лгу я беззастенчиво, без оглядки даже на то, что эту ложь Муся может легко проверить.

В конце концов, скоро это не будет иметь для меня значения, зато сейчас прозвучит весьма убедительно.

– Знаешь, – слегка поколебавшись, не очень уверенно сообщаю я Мусе, – сегодня вечером я хочу поехать к Дарье.

– Да? – если Муся и удивляется, то не очень. Ей-то как раз мое желание вполне понятно, и даже, наверное, доставляет некоторое удовлетворение.

Беспокоит ее другое – А ты спросила у нее разрешения? Она ведь не принимает просто так.

– Конечно, спросила. И она велела приезжать обязательно.

– Замечательно! – Муся не просто радуется, она в восторге, ведь я, наконец, следуя ее заповедям, обретаю исцеление. – Ты себе не представляешь, как я за тебя рада! Она ведь очень не простой человек, и далеко не со всеми берется работать. Ну, уж если взялась, то можешь быть уверена: она поможет.

Обязательно поможет!

– Так что, извини, я не знаю, сколько у нее пробуду. В прошлый раз мы общались очень долго. Ты ведь помнишь?

– Еще бы! Я извелась, ожидая твоего звонка! Но как же ты заберешь таблетки?

– Знаешь, я собираюсь сегодня пораньше выехать из дому. Хочу пойти к Егору на кладбище. Мы поговорили с тобой вчера, а потом я подсчитала: выходит, что сороковой день именно сегодня.

– Ой, действительно! Господи, надо же, я тоже подсчитала, и хотела тебе сказать, но совершенно вылетело из головы.. Просто удивительно! Я ведь даже позвонила утром в их офис, хотела узнать, собирается ли кто ехать на кладбище и когда, чтобы тебе с ними не пресечься. Тебе же это было бы не очень приятно?

– Разумеется. И что – они?

– Они, вернее новая секретарша сказала, что кое-кто из старых сотрудников собирается, но с утра, а после обеда его вдова… ой, прости.

– Ничего страшного.

– Ну, в общем, она устраивает поминки в каком-то ресторане. Так что сейчас ты можешь смело ехать, они, видимо, уже начали пить.

– Да, наверное. Слушай, ты сказала: новая секретарша. А – старая, не знаешь, где?

– Старая… – Муся делает совсем короткую паузу. Даже не пауза это, а так, легкая заминка, но я чувствую отчего-то, что сейчас она соврет. – Понятия не имею. – своим тихим шелковым голосом говорит Муся, – Уволилась наверное.

"Уволили, наверное, – про себя поправляю я Мусю, – причем за то, посмела общаться со мной. Но вот как они узнали об этом? И почему лжет Муся?

Не хочет лишний раз травмировать мое самолюбие? Она и так, опростоволосилась сейчас с этой « вдовой». Глупая, думает, что все это меня еще волнует. – снова жалею я Мусю, но тут же одергиваю себя – А с чего бы – то ей думать иначе? " И вслух продолжаю – Ну да Бог с ней, просто к слову пришлось. Значит, на кладбище я уже никого не встречу?

– Нет. Можешь, быть спокойна. Я бы очень хотела поехать с тобой, но эта внеплановая операция, как назло….

– Ничего страшного, поедем в другой раз. А что касается таблеток, то ты положи из в конверт или пакетик какой – ни-будь, и оставь у вас в регистратуре.

– На рецепции – машинально поправляет меня Муся. Конечно, они же какая – ни – будь районная поликлиника, а крупная клиника, известная во всем мире.

– Ну да, на рецепции. Я перед кладбищем заеду и заберу.

– Да, пожалуй, это лучше всего. Я так и сделаю. Прости меня, пожалуйста, что в такой день оставляю тебя одну, но, я думаю, Дарья, не даст тебе затосковать.

– Конечно, не даст. И перестань, Бога ради, все время извиняться передо мной. Ты столько делаешь для меня, что это я должна извиняться и благодарить, извиняться и благодарить тебя, и так до бесконечности…

– Прекрати, я делаю то, что могу, и ты делала бы тоже самое. Но, извини, мне уже нужно бежать.. В общем, конверт для тебя будет на рецепции, а вечером, если будут силы, все же позвони мне. скажи хоть два слова…

– Обязательно. Не прощаюсь Пока.

Дай Бог всяческого здоровья тому человеку, которому вдруг срочно потребовалась Муся, иначе этот бесконечный поток извинений, признаний и объяснений довел бы меня до истерики, и я, не выдержав собственной черной неблагодарности, в припадке раскаяния рассказала верной Мусе все!

Теперь же, видимо, мне уже никогда не придется этого сделать.

Время вдруг напоминает о себе, и я отчетливо различаю громкое тиканье часов., практически неразличимое обычно в череде привычных домашних звуков Это не спроста: стрелки уже перевалили за три часа пополудни, и если я, действительно, хочу успеть на кладбище до темноты, то нужно спешить.

Егор так и не объявился, но возможно, он сделает это позже.

Если же – нет, то, значит, настал мой черед первой явиться на наше новое свидание.

Эта мысль приходит мне в голову легко и просто. Я не удивляюсь ей, и не боюсь ее.

Напротив, взбодренная именно ею, я, наконец, покидаю постель, и начинаю торопливо приводить себя в порядок.

Если бы кладбищенские ворота могли выражать эмоции, мое появление встречено было бы, по меньшей мере, удивлением.

Время, когда я переступала их порог, мало подходило для посещения кладбища.

День клонился к вечеру, и торопливые зимние сумерки ужи клубились под сенью старинных аллей.

Многочисленные днем цветочницы уже покинули свои прилавки. И только пара грязноватых бомжей, из числа постоянных кладбищенских обитателей, все еще пыталась продать подозрительно растрепанный букет ярких цветов. Похоже было, что цветы только что собраны со свежей могилы, и потому оба продавца, чувствовали себе не очень-то уверенно, предлагая свой товар редким посетителям.

Собственно, посетители кладбища, в тот момент, когда я приблизилась к его воротам, все, как один, двигались в обратном направлении, спеша покинуть скорбную обитель.

И только я одна шагала им навстречу.

Но мне одинокие бомжи не стали предлагать свой странный букет, хотя очевидно, что рассчитывать на других покупателей им уже не приходилось.

Темнело быстро.

И так же быстро, словно пытаясь обогнать настигающий меня мрак, двигалась я уже знакомой дорогой.

Я успела.

И высокий холмик могилы Егора, открылся мне меж деревьями еще до наступления темноты.

Он был, по-прежнему, завален все еще свежими, сочно зелеными венками.

Поверх них пламенели в сумеречном тумане, букеты цветов, принесенные сегодня.

Крест возвышался над могилою так же мрачно и величественно. Черный силуэт возносился к небу, и на густо – синем фоне выделялся как-то особенно заметно. Любому нормальному человеку картина должна была показаться зловещей, а то и откровенно испугать.

Но мои эмоции молчаливы.

Ничего, кроме удовлетворения от того, что успела на могилу до темноты, и твердой уверенности в том, что обязана была прийти сюда именно сегодня, я не чувствовала.

Во мне, действительно происходят какие-то странные перемены, и в голову то и дело приходят мысли природу которых объяснить я не в состоянии, но зато уверена в их абсолютной истинности. Словно кто-то щедро снабжает меня знаниями, недоступными ранее.

К примеру, сейчас, я точно знаю, что мне надо как следует приглядеться к могиле Егора. Хотя с каждой минутой это становится все труднее: под густой сенью кладбищенских деревьев сумрак сгущается намного быстрее и кажется более непроглядным.

Я подхожу к холмику совсем близко, и почти наступаю ногой на алую ленту одного из венков, выскользнувшую из цепких хвойных лап. Словно живой ручеек, более всего напоминающий струю свежей крови, пыталась она ускользнуть с могильного холма. Но силенок оказалось слишком мало, и прихваченная морозом, придавленная чьим-то тяжелым каблуком, распласталась ленточка на мерзлой земле, почти неразличимая на темно – лиловом снегу.

Мне отчего-то становится жаль эту глупую своенравную ленту.

Наклонившись, я хочу отряхнуть ее от грязного снега и возвратить на место.

Теперь, когда я склоняюсь над землей совсем низко, становятся различимы крупные неровные буквы, которыми она оказывается испещрена.

" Странно, – думаю я, в который уже раз за сегодня произнося это слово, – странно. Обычно надписи на траурных лентах исполнены каллиграфически, ровно или витиевато, но твердой рукой художника, работающего, к тому же, по трафарету. Здесь же вижу я нечто иное.

" Хорошо, что ты пришла, – написано на ленте, четким стремительным почерком, совсем не похожим на искусную ритуальную вязь. – Я больше не могу общаться с тобой, даже так, как раньше. Но я рядом. И я не могу без тебя.

Прости. Люблю. Гор. "

Я осторожно пытаюсь отделить ленту от венка, чтобы унести с собой это последнее послание, адресованное мне Егором, но колючие лапы упрямо тянут ее к себе.

Жаль, что с собою в сумке я никогда не ношу маникюрных ножниц или хотя бы пилочки для ногтей, сейчас бы они оказались очень кстати.

Хотя, совершенно, непонятно, что за необходимость уносить с собой этот кладбищенский сувенир?

Я снова не могу объяснить самой себе природу своих действий и желаний, но упорно продолжаю борьбу с колючей хвоей.

То, что произошло нынче с Егором, мне совершенно ясно. Нет, не спроста, которое уже столетие подряд, люди отмечают сороковой день кончины близких.

Видимо, самим Господом отмерен, срок этот, ровно в сорок дней.

А минует он, и душа усопшего, покидает подлунный мир уже навеки.

Если, конечно, ниспослана ей эта милость.

Ну а если оказывается душа мятежной и гордой, сама решает искупить земной грех, сама обрекает себя на тяжкие блуждания во тьме, на границе двух миров, то, что же остается ей, кроме как писать горькие напоминания о себе на лентах венков, застилающих собственную могилу?

Нет, что там не произойдет со мной сегодня ночью, а это гордое, но одновременно жалкое до слез послание Егора, я унесу сейчас с собой.

Что есть силы дергаю я за мокрую, оттаявшую в ладонях ленту, и с ужасом чувствую, что вся тяжелая хвойная масса венков, покрывающих могилу, сдвигается с места и медленно наваливается на меня.

Страх быть погребенной заживо под ледяным, колючим пластом хвои, удваивает мои силы, и я все телом, наваливаюсь на могильный холм, пытаясь удержать венки на месте.

В какой-то момент мне это удается, и душистая хвойная стена, в которую я зарылась почти полностью, прекращает свое падение. А я замираю без сил, приникнув к могиле, и боюсь пошевелиться, чтобы все не началось сначала.

Только теперь я замечаю, что надо мною совсем уже сомкнулась густая вечерняя мгла, а воистину мертвую тишину старого кладбища нарушает только мое тяжелое дыхание и тихий шелест потревоженных мною цветов и веток.

Так проходит несколько секунд, а быть может, и минут.

Но когда я, наконец, решаю, подняться на ноги, в кромешной тишине, доселе окружавшей меня со всех сторон, отчетливо раздаются чьи-то тихие шаги.

Я замираю, скованная уже настоящим ужасом, по сравнению с которым, недавний страх мой, оказаться заваленной венками, не более, чем легкий испуг.

Человек, или тот, кто сейчас почти бесшумно движется в темноте, идет уверенно, ровно, ни разу не запнувшись, аккуратно протискиваясь меж близко стоящими оградами.

Я слышу шелест его одежды, цепляющейся за металлические прутья, а через несколько мгновений различаю уже и его дыхание, ровное дыхание, спокойного и уверенного в себе существа, явно находящегося на своей территории со всеми на то правами.

Он уже совсем рядом со мной.

В темноте я хорошо различаю силуэт довольно высокого и плечистого мужчины. Однако это обстоятельство нисколько не преумаляет мой ужас. Я еще плотнее прижимаюсь к могильному холму, пытаясь слиться с ним и ища у него защиты Мужчина, тем временем, сворачивает в сторону, и останавливается в нескольких шагах от меня, у той, по-прежнему пустой, разверзнутой могилы, разглядеть которую как следует, я еще не успела, занятая чтением послания и борьбой за обладание им.

Густой холодный мрак неожиданно прорезает яркая полоса света: это ночной посетитель включил фонарик, и склонился над высоким холмом земли, временно отгораживающим могилы друг от друга.

В свете фонаря, я хорошо различаю его лицо: простое, худощавое лицо пожилого человека, испещренное глубокими морщинами. Глаза мужчины скрыты за старомодными очками, служащими ему, видимо уже очень давно, потому что на переносице, оправа некогда треснула или была надломлена, и кто-то, скорее всего сам хозяин, аккуратно замотал ее синей изоляционной лентой. Вообще же, у мужчины лицо старого мастерового, в меру испитое, с желтой кожей заядлого курильщика. До меня даже доносится отчетливо различимый запах крепкого табака.

Одет он в обычную для рабочих телогрейку, а голову прикрывает засаленная кепка, неопределенного цвета и материала, из-под козырька которой на лоб падает несколько седых желтоватых прядей.

Определенно, что это кладбищенский рабочий.

Мне очевидно, судьбой определено встречаться на этом месте именно с кладбищенскими рабочими.

Вот только, что заставило его явиться сюда так поздно?

Рабочий между тем, присаживается на корточки, и свет фонарика стелется теперь прямо по земле, но мне виден только его отблеск во тьме, потому что между нами теперь – холм земли, извлеченной из пустой пока еще могилы.

Очевидно, в ближайшие уже дни, этой земле суждено вернуться на место, засыпая зияющую во тьме яму, и то, что будет в ней погребено.

Мужчина что-то мастерит, низко склонившись над самой землей.

Я слышу, как позвякивают инструменты в его руках. Он натужно кряхтит, изредка покашливает, и что-то недовольно бормочет себе под нос.

Я вся обращаюсь в слух, пытаясь понять, его негромкое бормотание, но различаю только отдельные слова: " неймется… с утра бы не успел… господа-баре "

Он работает споро и со знанием дела.

Металлическое звяканье сменяет неожиданно громкий в ночной кладбищенской тиши стук молотка, и снова тихо позвякивает металл о металл.

Так продолжается около получаса.

Я уже совершенно заиндевела, распластанная на холодном могильном холме, конечности мои сведены жестокой судорогой, и я совсем не уверена в том, что, когда можно будет наконец подняться с земли, я смогу это сделать. Но и обнаруживать свое присутствие сейчас, пока этот мастеровой человек здесь, мне не хочется.