Текст книги "Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских"

4. Нулевой эквивалент – это либо слово, практически полностью подменяющее понятие, либо пропуск в переводе там, где это возможно, либо замена слова целой синтагмой (описание). Так, французское traversin, вероятнее всего, будет переведено словом «подушка», так как соответствующей реалии нет в русском языке (валик, располагающийся вдоль спинки кровати у изголовья). Слово быт полностью утратит свое специфически русское значение и превратится в la vie de tous les jours, a l‘après-midi будет либо просто опускаться, либо переводиться как день, совершенно при этом изменяя французское членение суток.

Мы заведомо согласны с тем, что подобная классификация могла бы быть более детализированной, но для наших целей важно членение ее на три главных компонента: соответствие, слабое соответствие, несоответствие, поскольку именно такое членение позволит нам увидеть различия и совпадения в русском и французском менталитете.

Установление таких отличий, как это будет показано далее – задача непростая, поскольку, изучая иностранный язык, мы всегда воспринимаем его через призму родного языка, через систему эквивалентов, представленных в словарях и учебниках, что заведомо ведет к искажениям, идущим от грубого отождествления родного и чужого языка. В нашем исследовании мы попытаемся, в частности, через выявление неточности эквивалентов устранить это искажение, по крайней мере в тех сферах, которые описываются выбранными нами четырьмя лексическими ареалами.

Представление выбранных лексических ареалов

Для того чтобы сопоставить миропонимание французов и русских через анализ слов, нам нужно определиться, что именно мы будем сопоставлять. Волюнтаристски мы приняли решение сопоставлять такие понятия, которые просуществовали в языке дольше всего и являются своего рода идейной основой, вне зависимости от того, в какой эпохе мы находимся: Карла Великого, Людовика XVI или Шарля де Голля. Такие группы (это, конечно, далеко не полный их список) могут быть грубо соотнесены со следующими семантическими полями:

1. Представление о высших силах, влияющих глобально на судьбу человека абсолютах (понятия, группирующиеся вокруг: fortune – судьба, danger – опасность, occasion – случай, сhапсе – удача, сirconstance – обстоятельство);

2. Представления об этических абсолютах (bien – добро, mai – зло, vérité – правда, истина, mensonge – обман, ложь);

3. Представление о главных органах наивной анатомии (âme – душа, consciепce – совесть, intelligence – ум);

4. Представление о том, что такое мышление (понятия, группирующиеся вокруг: intelligence – ум, idée – мысль, cause, conclusion – причина, следствие, raisonnement – размышление, connaissance – знание, doulelco – мнение, certitude – уверенность);

5. Представление о том, что такое базовые эмоции (понятия, группирующиеся вокруг: emotion – эмоция, tritesse – грусть, peur – cmpax, étonnement – удивление, amour, haine – любовь, ненависть, bonheur, malheur – счастье, несчастье, passion – страсть, joie, plaisir – радость, удовольствие, aversoin – отвращение).

Мы намеренно не включили в первый пункт Бога и дьявола, предполагая, что представления об этих высших силах наднациональны и детерминированы христианской доктриной.

Мы намеренно не брали социализирующих понятий, отражающих положение человека в социальной среде, ввиду очень высокой обусловленности этих понятий временем и местом, высокой флуктуацией значения.

Мы выбрали именно эти лексические ареалы, оставив за пределами исследования множество других лексических групп, не в меньшей степени отражающих специфику французского менталитета, именно потому, что мы хотели прочертить таким образом основные оси нанизывания других понятий, задав своего рода смысловой и образный вектор для соотнесения. Сверхрациональное, абсолютное, рациональное, эмоциональное, безусловно, этими осями являются.

Формирование каждого из данных лексических ареалов имеет свою историю, несет на себе следы различных эпох. Практически для каждой группы понятий существовали свои вехи – совпадающие с вехами формирования французского менталитета. Так, например, представление о высших силах было сформировано эклектически, на основе различных дохристианских и раннехристианских концептов, еще в средние века. Все слова этой группы – одни из самых ранних заимствований во французский язык, а процесс формирования их абстрактного значения не выходил за рамки старофранцузского периода. Так, providence заимствовано из латыни в XII веке с современным значением, sort с конкретным значением существует с X века, а с абстрактным, хотя и несколько отличающимся от современного (магическое действие негативного свойства), – с XI-го. С XIII века это слово становится синонимом слова destin. Destin заимствуется из латыни с современным значением в XII веке, равно как и destinée, fortune заимствуются из латыни в XII веке с современным значением. Danger приобретает современный смысл к XIV веку, hasard получает абстрагированный смысл к XIII веку, правда со значением неудача, bien существует в современном значении с X века, mal – с IX-го, vérité со значением мнение, соответствующее реальному положению вещей употребляется с X века и т. д.

Группа слов, описывающая когнитивную сферу, находится в прямой зависимости от развития наук и, в первую очередь, философии. Идентификация этих понятий связана с отрывом от обыденной жизни и отражает потребность их идентификации в абстрактном значении. Соответственно, формирование абстрактных значений этих слов происходит значительно позже, в XVII–XVIII веках, и определение их значений зачастую связывается с именами конкретных философов. Так, например, появление абстрактного значения у слова raison датируется XVIII веком и связано с философией эпохи Просвещения и кантианством. Raisonnement в абстрактном значении (операция перехода от одного суждения к другому с целью получения вывода) употребляется с XVII века, pensée и idée, а также conclusion – тоже с XVII-го, философское значение condition устанавливается только с XVIII века. Отметим, что установившиеся несколько веков тому назад значения этих слов практически не изменились и активно существуют в современном языке.

Лексика, описывающая эмоциональную сферу, неоднородна в том, что касается фиксации значения целого смыслового поля. Представление о базовых эмоциях, присущих человеку биологически, сформировалось изначально, представление же об эмоциях, принятых в социуме, происходило по мере развития культурной рефлексии. Так, например, joie или peur в современном значении встречаются в ранних текстах, a obsession в абстрактном значении употребляется с XVI века со значением «состояние человека, одолеваемого демонами»; современное значение появляется лишь в постклассическую эпоху и дополняется в XIX веке специальным медицинским значением. Слово amour, обозначавшее и просто дружбу, и страсть с эротическим гетеросексуальным компонентом, и куртуазную любовь, меняло свое значение до XVII века в зависимости от эпохи и среды. Слово antise стало употребляться абстрактно и обозначать эмоциональное состояние лишь с начала XIX века под влиянием английских фантастических романов и дополнило свое значение, как и очень многие слова из этой группы, с появлением фрейдизма, влияющего на понимание значения тех или иных слов, обозначающих эмоции, также и в настоящее время.

Следует отметить, что именно XVII и XVIII века во многом определили современный облик словаря, связанного с описанием эмоций, когнитивных состояний и социальных терминов. В частности, у Доза читаем: «Классический язык изощрялся в обогащении словаря для лучшего выражения чувств, притом небезуспешно: утонченное общество, салоны, академии, вкус к анализу, успехи картезианства, так же как стремление к порядку в обществе и умонастроении: XVIII век продолжал дело обогащения языка, опираясь на более рационалистическую и научную ориентацию» (6. С. 207).

Мы хотели бы отметить, что выбранные нами лексические ареалы не связаны исключительно с различными временными рамками формирования значений, хотя изучение сосуществования в современном языковом сознании менталитетов различных эпох представляется крайне интересным для наших целей.

Погрешность исследования

Исследования менталитета, основанные на объективных данных, то есть на данных языка и особенно лексико-семантической его стороны – тонкая и изощренная процедура, во многом напоминающая хождение по минному полю. Прежде всего, потому что язык гибок и многомерен, и находящиеся в его поле факты подлежат множественному толкованию. В когнитивной лингвистике считается доказанным, что если в языке нет понятия, то нет его и в менталитете, а для того, чтобы понятие возникло, то есть для того, чтобы его можно было признать существующим, у него в языке должно появиться имя (41). Из этого тезиса возникает соблазн, прямиком ведущий к минному полю – обнаруживать лакуны (плохо переводимые на другой язык слова), запреты на сочетаемость и отсюда сразу делать вывод: нет слова, нет понятия, перед нами специфическая черта. И это верная логика для первооткрывателей, судьба которых, как правило, трагична. Открыв новую цивилизацию, они нередко принимали один континент за другой, печально заканчивая дни в желудках аборигенов. Но дальше приходили их последователи, уточняли координаты, укрощали аборигенов… Будущие исследователи ответят на вопрос, что следует из факта полного отсутствия того или иного понятия в другом языке в виде одного слова, с возможностью описательного выражения; что означает ситуация, когда слова в двух языках похожи по смыслу, как например, сыр и fromage, да вот только выглядит этот продукт по-разному, и едят его в разных ситуациях. Очевидно, им же, последователям, предстоит ответить на вопрос, как квалифицировать случаи, когда вроде бы в языке есть запрет, и в другом языке так, как мы хотим, сказать нельзя: ну например, и правда нет во французском языке слова «балалайка», а в русском – нет слов «экспейпизм» или «дауншифтинг», но в заимствованном виде они уже появились и зацвели на иностранных харчах пышным цветом. Границы между нормой, классикой и живым пластом языка, игра слов, входящая в обиход на годы, а потом бесследно исчезающая, новые слова – все эти вопросы перед нами стоят. Но в нашем случае задача – консервативно описать центр, зоны максимального проявления сущности, оставляя периферию другим исследователям.

Наши погрешности, а также разочарование после опровержения некоторых из приводимых в книге утверждений могут проистекать и из других источников. Прежде всего, словари, в том числе французские и даже отличающиеся небывалым уровнем лексикографической культуры, зачастую противоречат друг другу, в особенности в том, что касается значений и употребления абстрактной лексики. Так, например, Dictionnaire historique de la langue française (Dictionnaires Le Robert, Paris, 1992), анализируя историю понятия sagesse, утверждает, что слово устарело для обозначения целомудрия и нравственного начала и что оно употребляется теперь применительно к детям, а также для обозначения спокойных и послушных действий. Le Petit Robert последнего выпуска никак не разделяет этой точки зрения, утверждая в целом обратное. Обращение к информантам в этом случае лишь запутает дело, поскольку непременно будут высказаны еще третья и четвертая точки зрения. Мы в нашем исследовании столкнулись с подобной ситуацией и в более принципиальном случае, когда пытались выяснить, существует ли во французском языке столь же активное, как и в русском, понятие «доброты», столь же глобальное и столь же обиходное. Русское понятие не вызывало у нас сомнений, контексты типа нужно/не нужно делать добро, он очень добрый, следует/не следует отвечать добром на зло, он добрее, чем его брат, добро должно победить зло, добро должно уметь защищаться частотны и однозначно характеризуют соответствующие установки русского сознания. Данные словарей и опрос информантов убедил нас в специфичности этого русского понятия, связанного не с отсутствием соответствующих французских эквивалентов (la bonté, le bien) и пр., а с заложенным в эти эквиваленты отличием значения (об этом понятии и сопоставлении его с русским эквивалентом см. соответствующую главу этой книги). Различия казались крайне существенными, ряд переводов с вышеперечисленными фразами вызывал симптоматические затруднения. Значение русской фразы, взятой из одной театроведческой статьи: «Театр Брехта настраивает на добро», – всякий раз требовало долгих и напрасных разъяснений, фраза elle est bonne со всеобщего согласия означала скорее: «Она простовата», нежели «Она – добрая», пока, наконец, не обнаружился некий информант, перечеркнувший все предыдущие построения и давший только что приведенной французской фразе объяснение, практически в точности совпадающее с русским представлением о доброте. Что это значит? Что из этого следует? Каким образом должен в этом случае действовать исследователь? Главное, что, видимо, следует определить в такой ситуации – что на самом деле является языковым фактом и где его можно отыскать в чистом виде.

Насколько нам известно, словарей, сделанных на основе статистических данных о понимании значений слов, во всяком случае в русском и французском языках, никогда не создавалось.

Откуда же тогда в словарях определения и примеры употреблений?

Определения, очевидным образом, отчасти заимствуются из предшествующих словарей, отчасти дополняются на основе появившихся новых употреблений, замеченных в контекстах. Контексты берутся из любых письменных источников, считающихся эталонными (по этому же принципу сейчас академик Ю. Д. Апресян создает «Словарь активного русского языка»), группируются по значениям, из них отбираются наиболее однозначно иллюстрирующие значения. Определение абстрактного существительного, трактуемого через другие абстрактные существительные, даже у носителей языка может вызывать разночтения. Отброшенные двусмысленные примеры непременно приходят на ум в намеренной полемике со словарем. Однако оговорим сразу: спорить с толковым словарем – прерогатива исключительно носителей языка, не дающая особенно ценных результатов, ибо словарь, пренебрегая индивидуальным, дает все же представление об общем, всегда вступающем в известный конфликт с индивидуальным. И это общее представление мы и будет считать нашей точкой отсчета, неким абсолютом, об относительности которого, связанной в первую очередь с широко применяемым в современной лингвистике и лексикографии методом интроспекции, мы имеем достаточно полное представление. Иначе говоря, мы повторим за словарями все их ошибки, считая эти талмуды сборищем языковых фактов.

Что касается двуязычных словарей, то в них толкования и вовсе отсутствуют, а предлагаются переводные эквиваленты, о типах которых мы говорили ранее. Соответственно, из таких переводных эквивалентов можно вынести четыре типа представлений об исходном понятии: абсолютно ясное, относительно ясное, слабое и никакое. Проблема лишь в том, что обратившийся к словарю соискатель не отдает себе отчета в том, какое именно из четырех представлений он получил, и не устает удивляться, когда переводы, дающиеся в словаре, редко «один к одному» подходят для перевода искомого слова в контексте. Таким образом, двуязычный словарь, являющийся проекцией понятийного мира одного языка на понятийный мир другого, может в нашем случае быть источником достаточно большой погрешности – не в том смысле, что мы собираемся, осознавая их непригодность для нашего исследования, пользоваться их данными, а в том смысле, что наше языковое сознание сформировалось на основе таких словарей и неизбежно проецирует мир неродного языка на мир родного языка, имеет свою инерцию, «энергию заблуждения» и непременно приведет к погрешности, которая может быть уменьшена в существенной степени лишь прилежанием и добросовестностью.

Третий фактор, непременно приводящий к погрешности в лексико-семантических контрастивных исследованиях – это всегда неабсолютное владение иностранным языком. Если перед нами не билингва, этот фактор будет всегда сказываться в той мере, в какой велико несовершенство знаний. Подобное несовершенство характеризует любого представителя другой культуры и мотивировано всем тем набором специфических отличий, о которых мы говорили в этой главе и которые сказываются в первую очередь в области абстрактной лексики. Подобное несовершенство знаний иностранного языка в полной мере свойственно также и автору настоящего исследования.

Важный и, видимо, последний фактор, приводящий к погрешности, двояк и связан со спецификой работы с информантами. С одной стороны, представляется крайне трудным объективно оценить их ответы, которые зачастую спонтанны, внутренне противоречивы, никак не сопряжены с идеей ответственности и поэтому ни к чему информанта не обязывают. Сошлемся также на сказанное ранее: значение абстрактного существительного осознается весьма нечетко, а коннотация, часто отражающая национально-специфический образ понятия, вообще существует в подсознательной форме. С другой стороны, для выявления особенностей исследуемых понятий часто приходится давать для перевода русские фразы (когда информант имеет представление о русском языке) и объяснять особенности соответствующих русских понятий. Понять специфику русских понятий часто бывает необходимо, для того чтобы представить более широкий набор переводных эквивалентов, что в свою очередь является задачей, которая может быть поставлена только перед подготовленным информантом.

Подводя итог сказанному, признаемся в том, что мы готовы к обнаружению погрешности в нашем исследовании, более того, с сожалением осознаем ее неизбежность и будем рады всяким критическим замечаниям, которые смогут помочь улучшить его в каком-либо аспекте.

Вот какие выводы мы можем сделать из вышесказанного.

В этой главе, посвященной описанию теоретических предпосылок исследования, были сформулированы следующие его исходные положения:

1. Абстрактная лексика, описывающая идеальный, созданный человеком мир, – особый класс слов со специфическими отличиями в референтивной сфере.

2. Особенности референции абстрактных существительных, создающие проблемы для их осознания, приводят к появлению и укоренению такой метафорической сочетаемости этих слов, которая приводит к процессу их вторичной конкретизации, выражающейся в появлении у абстрактных понятий вещественных коннотаций, уравнивающих в сознании человека абстрактное и конкретное и делающих понятийную среду более однородной и удобной для интуитивного понимания.

3. Вещественные коннотации, выявляющиеся из общеязыковых метафор путем реконструкции, существуют независимо от воли говорящего, то есть являются фактами языка, но не речи, и, следовательно, существуют объективно, мотивируются объективно, задают законы употребления и ассоциирования. Нарушения этих законов приводят к коннотативным ошибкам.

4. Вторичная конкретизация абстрактных понятий – процесс, позволяющий охарактеризовать современное сознание как мифологическое. Мир вещественных коннотаций – это мифологический мир, отличающийся от классического подспудной формой существования и высокой степенью эклектичности, вызванной множественностью и зачастую противоречивостью коннотаций, закрепившихся за тем или иным абстрактным понятием.

5. Вещественные коннотации не универсальны, варьируются от языка к языку, связаны с историей развития соответствующего этноса и выражают специфику национального менталитета.

6. Выявление специфики национального менталитета может быть осуществлено путем контрастивного анализа абстрактной лексики, распространяющегося на все уровни значения слова (понятийный и образный).

7. Контрастивный анализ лексики проводится путем сопоставления понятийных эквивалентов.

8. Портрет национального менталитета в существенной мере задается представлениями о сверхрациональном, рациональном, эмоциональном и социальном.

9. Всякое контрастивное исследование обречено на погрешность, вызванную субъективными и объективными причинами.

10. Исследование национальных менталитетов представляет универсальный, общечеловеческий культурологический интерес и должно быть написано на общедоступном языке.

Библиография

1. Богомолов А. С. Античная философия. М., 1985. С. 216.

2. Соколов В. В. Средневековая философия. М., 1979.

3. Абстракция // Философский словарь. М., 1968. С. 4–5.

4. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. М., 1977. Т. 3. С. 216.

5. Топоров В. Н. О структуре некоторых архаических текстов, соотносимых с концепцией мирового дерева // Труды по знаковым системам. Вып. V. Тарту: Изд-во Тартуского ун-та, 1971. С. 9—62.

6. Доза А. История французского языка. М., 1956. С. 196.

7. Абстракция // Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 7.

8. Значение // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 262–263.

9. Понятие // Там же. С. 384–385. См. также: Горский Д. П. Вопросы абстракции и образования понятий. М., 1961; Кузнецова А. И. Понятие семантической системы языка и методы ее исследования. М., 1963; Комлев Н. Г. Компоненты содержательной структуры слова. М., 1969; Апресян Ю. Д. Лексическая семантика. М., 1974; Арутюнова И. Д. Логические теории значения // Принципы и методы семантических исследований. М., 1976; Льюис К. И. Виды значения // Семиотика. М., 1983.

10. Sauvageot A. A. Mots concrets et mots abstraits // Portrait du vocabulaire frainsais. Paris, 1974. P. 123–132.

11. Спрингер С., Дейч Г. Левый мозг, правый мозг. М., 1983. 256 с.

12. Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М., 1977. С. 98—103.

13. Меновщиков Г. А. Язык эскимосов Берингова пролива. Л., 1980.

14. Richards I.A. and Ogden C. K. The Meaning of Meaning. London, Harvest/HBJ, 1989.

15. Heger К. Analyse semantique du signe linguistique // Remarques semiotiques. Langue française. Dec. 1969. № 4. P. 44–46.

16. Иванов Д. В. Виртуализация общества. СПб., 2002. 213 с.

17. Bally Ch. Traite de stylistique. Geneve, 1964. P. 17.

18. Метафора // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 296–297.

19. Общая риторика. М., 1986. С. 194–197.

20. Арутюнова Н. Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990. С. 9.

21. Boyd R. Metaphor and theory change // Metaphor and thought. Cambridge, 1979.

22. Ортега-и-Гассет X. Две великие метафоры // Теория метафоры. М., 1990. С. 77.’

23. Мифология. Мифы народов мира. М… 1991. Т. 1. С. 13.

24. Кассирер Э. Сила метафоры // Теория метафоры. М., 1990. С. 33–44.

25. Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 2. Интегральное описание языка и системная лексикография. М., 1995.

26. Ельмслев Л. Язык и речь // Звегинцев В. А. История языкознания XIX–XX вв. в очерках и извлечениях. Ч. 2. М., 1965, С. 78.

27. Успенский В. А. О вещных коннотациях абстрактных существительных // Семиотика и информатика. Вып. 11. М., 1979. С. 147.

28. Lakoff G., Johnson М. Metaphors we live by. Chicago, 1980.

29. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры. М., 1990. С. 393.

30. Виноградов В. В. Избранные труды // Лексикология и лексикография. М., 1977.

31. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. М., 1976. С. 27–29.

32. Benveniste Е. Civilisation: contribution а l’ histoire d’un mot // Eventail de l’histoire vivante, Paris., 1953, T. 1. P. 47–54,

33. Лакофф Дж., Джонсон М. Цит. соч. С. 407.

34. Апресян Ю. Д. Образ человека по данным языка: попытка системного описания // Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 2. С. 346–350.

35. Wierzbicka A. Dusa, toska, sud’ba: three key concepts in Russian language and Russian culture // Metody formalne w opisie jesikow slowianskich. Bialymstoky, 1990, C. 13–32.

36. Голованивская М. К. Художественный перевод, или несвобода творчества // Новое Литературное Обозрение. 1995. № 13.

37. Бодрийар Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры. М., 2006. С. 3—256.

38. Голованивская М. К. Об относительности ума, добра и совести // Доклады на Ломоносовских чтениях / Моск. гос. ун-т. 1996.

39. См., например: Маслоу А. X. Теория человеческой мотивации. М., 1999.

40. Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовные чувства человечества // Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. С. 44–61.

41. Deprun J. La philosophie de l’Inquietude en France au 18 s. Paris, 1979; a также Mauzi R. L’idee du bonheur dans la littérature et la pensee française au 18 s. Paris, 1960.