Текст книги "Шоншетта"

– Нет, она простит, – возразила Шоншетта, – она любит нас. Я просто-напросто хочу воспользоваться ее покровительством. Папа, видя, что я твердо решилась, Даст свое согласие. Поедем, пора! На ферме скоро встанут; мы должны уехать так, чтобы нас не видели. А если меня будут осуждать, так что мне за дело! Разве ты будешь меньше уважать меня за мой поступок?

– Я буду чтить в тебе самую чистую женщину, любовь моя! – воскликнул Жан сдаваясь, – ты права, что нам до мнения света?

Шоншетта ушла в свою комнату и скоро вернулась, одетая для путешествия: в длинном непромокаемом плаще и круглой шляпке с густой вуалью. Она казалась такой веселой, что Жан не мог не улыбнуться.

– Ну, мой уважаемый супруг, едемте! – сказала она.

– А как мы доберемся до Савиньи?

– Пешком, конечно! Мы придем как раз к семичасовому парижскому поезду.

В доме уже слышался утренний шум. – Скорее! Скорее! – заторопилась Шоншетта, увлекая Жана, – Катрина уже встала!

Они сбежали с лестницы, вышли на аллею, перешли мостик. В воздухе стоял леденящий туман. Шоншетта крепко прижималась к Жану; скоро оба согрелись от быстрой ходьбы.

– По крайней мере, знаешь ли ты дорогу? – спросил Жан. – Мне кажется, я пришел не этим путем. А что, если мы заблудимся?

– Дорогу? Да я найду ее с закрытыми глазами! Вот смотри: там – Утес Фей; белая полоса – ограда Ворнэйского кладбища; мы пройдем близко от Перекрестка Мертвеца, где когда-то лишил себя жизни какой-то человек. Это было давно, когда я еще была маленькая. Ну, что с тобой? – спросила она, видя, что Жан внезапно остановился.

– Ничего! – ответил он и двинулся дальше, досадуя на себя за мелькнувшее в его уме сопоставление между рассказом Шоншетты и сообщениями мадам Бетурнэ.

За ними уже в продолжение нескольких минут слышался стук приближающейся тележки. Оглянувшись Жан увидел желтый свет фонаря, и ему тотчас пришло на мысль, что они могут воспользоваться этим экипажем, и таким образом Шоншетта будет избавлена от утомительного пути.

– Эй, извозчик! – закричал он.

Экипаж остановился, и после некоторого молчания из тумана раздался голос:

– Со мной, что ли, говорят? Э?

– Вы едете в Савиньи? – спросил Жан, подходя к тележке.

– Нет, в Авор. Но можно столковаться.

– Сколько же вы хотите?

– Гм… в Аворе ярмарка, и я опоздаю на целый час. Меньше десяти франков нельзя.

– Хорошо! – сказал Жан, – помогите госпоже влезть в тележку.

Крестьянин, лицо которого они не могли рассмотреть, нагнулся и, подняв Шоншетту, как ребенка, посадил ее на заднее сиденье; Жан сел рядом с нею.

– Вам будет неудобно, – пробормотал крестьянин, – очень трясет. Но сзади вас лежат мешки с овсом, так что можете прислониться.

– Хорошо, хорошо! – с нетерпением перебил его Жан, – поезжайте. Мы должны поспеть в Савиньи к отходу поезда.

Они ехали довольно быстро; Жан обнимал талию Шоншетты, и они, как дети, радовались своей свободе. По обеим сторонам дороги тянулись необъятные равнины, усеянные белым булыжником, похожим на груды костей; мелькали длинные ряды корявых орешин. Иногда перед путниками внезапно вырастал маленький белый домик, без ограды, без единого деревца.

Жан и Шоншетта молчали, тесно прижавшись друг к другу. Перед ними, закрывая им отчасти вид своей сгорбленной спиной, трясся на своем сиденье возница, и ветер надувал его блузу, как парус. Вдруг с востока брызнул сноп красноватых лучей, и верхушки трав, пробивавшихся на равнине между каменными глыбами, окрасились багрянцем: на горизонте, на фоне молочно-бледного неба, всплыл красный диск солнца. Словно волшебная палочка феи прикоснулась к голой, унылой равнине, одевая ее золотом, – так изменилась окрестность при первой ласковой улыбке солнца.

Шоншетта радостно захлопала в ладоши; Жан смотрел на нее с улыбкой и чувствовал себя успокоенным: все, может быть, еще устроится, тетя Марта возьмет их обоих под свое покровительство, и Шоншетта не будет скомпрометирована; отец уступит во избежание скандала, а еще более – из боязни, чтобы ему самому не пришлось хлопотать.

Тележка спустилась в небольшую впадину, потом поднялась на холм. Впереди уже виднелся двойной ряд рельсов; направо показалось здание, деревенской станции. Тележка пересекла рельсы, повернула и подъехала к подъезду.

Жан высадил Шоншетту и заплатил десять франков вознице, который тотчас же повернул лошадь и уехал, улыбаясь непроницаемой, загадочной улыбкой, обычной крестьянину. Шоншетта смотрела ему вслед.

– О чем ты задумалась? – спросил Жан.

– Мне кажется, что я знаю этого крестьянина, – прошептала Шоншетта, – ну да, конечно! Это – дядя Баррашэ, один из наших арендаторов!

Они вошли на станцию и уселись на скамейку в ожидании поезда. Комната была пуста. Когда открылась касса, появилось несколько крестьян, отправлявшихся в Авор; при виде Шоншетты и ее спутника они перестали разговаривать и притворились, что читают объявления на стенах.

Когда поезд тронулся, Шоншетта шепнула на ухо Жану:

– Это – наша свадебная поездка!

Он нежно пожал ей руку. Она опустила голову на его плечо и, утомленная бессонной ночью, почти тотчас заснула.

Глава 21

После африканской кампании, которую они сделали вместе, Дюкатель и Марсель де Моранж впервые увиделись в Супизе. Старик прекрасно помнил этот воскресный день, нисколько не предвещавший грядущих бедствий. Осень подходила к концу, и в замке не было гостей. Сам Дюкатель был по-прежнему влюблен в свою жену; она, нежная, ласковая, по-прежнему, казалось, была вполне удовлетворена замкнутой жизнью влюбленных, которую они вели. После обедни они поехали к развалинам замка Буа-Сир-Эмэ, намереваясь позавтракать там, но по дороге встретили крестьянина, передавшего им письмо с почты. Марсель де Моранж извещал своего старого товарища, что, пользуясь месячным отпуском, хотел бы провести его у своего лучшего друга и что сам едет вслед за письмом. Они вернулись домой, а через несколько часов приехал и Марсель.

Де Моранжу было тогда около тридцати лет, и он в короткое время сделал блестящую карьеру. Он вырос в Бретани и детство провел почти в бедности, в обществе своей матери, женщины мужественной и в то же время склонной к мистицизму. По характеру она напоминала исторических героинь и старалась и в своем сыне воспитать твердую веру, любовь к долгу, стремление к благородным поступкам. Это не особенно удалось ей; в Сен-Сире, военной школе, Марсель занимался довольно небрежно и кончил курс посредственно, утратив притом от соприкосновения с Парижем материнскую веру и нравственную чистоту. К счастью, тотчас по выходе из школы он попал на войну и был послан в Алжир усмирять восставшие племена. Он был храбр, и его скоро отличили. Притом его живость, беззаботность и ничем не смущаемая веселость скоро приобрели ему массу друзей. Самыми близкими оказались – Дюкатель и некто Ташэ де ла Пажери, также подпоручик, как и Марсель, но родственник императорской семьи. Благодаря ему, Марсель, по окончании кампании, был прикомандирован к дворцовой гвардии.

Качества, снискавшие Марселю дружбу товарищей, сделали его также любимцем при дворе, а красивая наружность и живой ум одарили его двумя-тремя блестящими связями. Он играл и был счастлив в игре; без труда приобрел репутацию богатого аристократа и очень скоро оказался в числе молодежи, на которую в Тюильри смотрели особенно благосклонно.

Мадам де Моранж переселилась в Париж, поближе к сыну. В ее сердце боролось два противоположных чувства: радостная гордость от сознания, что ее сын близок к императору, что все смотрят на него, как на офицера, подающего блестящие надежды, и с другой стороны – тревога при виде того, как он гибнет среди множества искушений, перед которыми его душа совершенно бессильна. Гибнуть на языке Люси де Моранж значило уступать соблазну женщин, значило утратить чистоту, которую она так старалась воспитать в твоем сыне и так ревниво оберегала. И, пока Марсель беспечно шел по жизненному пути, словно это был какой-то волшебный сад, набожная бретонка проводила дни и ночи в молитве, прося у Бога сохранить ее сына невредимым, как Даниила во рве со львами. В редкие свободные минуты, выпадавшие на долю светского, притом модного человека, Марсель приходил к матери, садился у ее ног и нежно целовал ее тонкие бледные руки, а она с грустной улыбкой слушала его легкомысленные рассказы о балах, охотах и приемах в Компьене.

Однажды Марсель сообщил ей, что возник вопрос о его женитьбе. Мать очень обрадовалась: ей давно хотелось видеть сына женатым. Невеста, на которую ему указали в сферах, руководивших до сих пор его карьерой, принадлежала к старинной и богатой нормандской аристократии, была сирота и жила в своем замке Кальвадосе вместе со своим опекуном, графом де Ларош-Боэ-д'Эскарпи. Ее звали Жанной де ла Каз. Император очень благосклонно отнесся к проекту брака между знатной аристократкой и своим любимцем; что касается матери жениха, то, проведя несколько дней в замке невесты, она нашла, что это – именно такая девушка, какая нужна ее Марселю. Сам Марсель вовсе не советовался со своим сердцем: его в это время со всех сторон обступали кредиторы, и он позволил женить себя, ведь в этом браке средство устроить свои дела. Его жена составляла полную противоположность блестящим придворным красавицам: насколько они были легкомысленны и доступны, настолько она – серьезна и строга.

Она была последней в роду и наследовала от своих предков нездоровую кровь и расшатанные нервы. Под маской неприступной холодности она скрывала необыкновенную чувствительность. Ее красота была из тех, которые нельзя забыть; ее прозрачная белизна напоминала мадонн Луки Кранаха.

Марсель был слишком молод, чтобы хоть на время не поддаться этой красоте; очарованный своеобразной прелестью женщины, так мало походившей на предметы его прежних увлечений, он целых пять месяцев оставался около нее в замке де Ларош, забыв все на свете и, наезжая в Париж только для того, чтобы просить продолжения отпуска. В Тюильри Жанна не желала более появляться, получив со своего первого представления ко двору отвращение к придворной жизни.

Когда через пять месяцев после свадьбы она забеременела, Марсель, уже начинавший скучать, постарался, чтобы его поскорее отозвали в Париж. Беременность жены подействовала на него охлаждающим образом: у легкомысленных и неглубоких людей любовь никогда не переживает материнства женщин, которых они любят. Марсель снова появился в Тюильри, где после долгого отсутствия его встретили новые победы; его баловали больше, чем когда-нибудь, и он снова окунулся в прежний водоворот.

До Жанны скоро дошли слухи о поведении ее мужа. Его короткие и сбивчивые письма, его манеры во время редких посещений замка Ларош возбудили ее подозрения, но она все-таки могла бы еще сомневаться в своем несчастье, если бы не скандал, разыгравшийся в Париже и в продолжение двух недель занимавший все бульварные журналы. Личная честь Марселя, оказавшегося замешанным в дело, нисколько не пострадала, но обнаружилась его связь с одной знаменитой актрисой, так что для Жанны не осталось никаких сомнений.

Она принадлежала к числу тех женщин, которые раз в жизни отдают свою любовь, но, отняв ее, уже не возвращаются к прошлому. Она объявила свекрови, что не желает больше видеть своего мужа и что, если он все-таки вздумает явиться к ней, она потребует формального развода. Это решение было высказано с наружным спокойствием, для чего обманутая жена употребила всю силу воли, полагая, что должна владеть собой ради ожидаемого ребенка; но, когда дитя родилось, силы совершенно покинули ее, и она предалась тоске, слезам и горькому озлоблению, страдая, кроме того, одной из тех нервных болезней, которые длятся бесконечно и почти никогда не излечиваются. Она возненавидела даже имя своего мужа, и, если кто-нибудь забывшись произносил его при ней, с ней делался нервный припадок.

Только мужественное сердце Люси де Моранж и ее удивительное самоотвержение могли уживаться с такой жизнью. Убитая поведением Марселя, она сочла своим долгом остаться около невестки, чтобы хоть чем-нибудь загладить вину своего сына; к тому же она надеялась, что за непрерывные горести, наполнявшие теперь ее жизнь, она, может быть, вымолит у Бога обращение блудного сына на путь истины. Два или три раза она возила ребенка к отцу, на которого мальчик походил, как две капли воды, но так как с мальчиком никто и никогда не говорил об отце, то Марсель скоро заметил, что он для него совсем чужой, и перестал интересоваться им. Увлекшись новой связью, затронувшей его сердце глубже, чем когда-либо, он совершенно покорился положению вещей, созданному его женой, как вдруг узнал, что любовница обманывает его. Это было для него жестоким ударом. Как это нередко случается с молодыми кутилами, Марсель с искренним раскаянием попытался вернуть благосклонность жены, но встретил суровый отпор. Тогда он вспомнил своего старого товарища Дюкателя и решил ехать к нему, так как Париж опротивел ему.

Приезд Марселя внес некоторое оживление в монотонную жизнь обитателей Супиза. Жюльетта охотно слушала его беседы с ее мужем, хотя сама принимала в них мало участия; но у нее нашлись общие вкусы с гостем: оба любили музыку; и, пока Дюкатель, погруженный в ученые занятия, проводил все дообеденное время в своем кабинете, Марсель и хозяйка дома пели дуэтом в гостиной первого этажа.

Полугодовой отпуск кончился, и Марсель уехал. После его отъезда Жюльетта в продолжение нескольких дней была задумчива, но потом снова стала прежней внимательной и нежной женой, угадывавшей желания своего мужа. Их любовь длилась уже четыре года, но казалась только что зародившейся, так нежны и тонки были ее проявления, так старательно обходили оба супруга все банальное, убивающее чувство.

Де Моранж приезжал в Супиз каждый год в продолжение пяти лет. На второй год он застал в доме нового члена семьи – девочку. Жюльетта забавлялась с маленькой Шоншеттой, как с куклой; Дюкатель обожал ребенка, обожал свою жену, сиял радостью и чуть не забросил свои любимые занятия. Марсель казался задумчив, точно вдруг стала серьезнее и зрелее. На этот раз он сократил свое пребывание в Супизе.

Дюкатель начал замечать что-то подозрительное в отношениях жены и друга только к концу пятого года. Это страшно поразило его. Как очень многие люди, настойчиво добивающиеся узнать всю глубину своего несчастья, он, во что бы то ни стало, хотел удостовериться в своем позоре. Он насильно удерживал Марселя, который не имел силы противиться искушению, следил за влюбленными, как шпион, и в эти недели перемежающегося отчаяния и надежды впервые почувствовал приступы начинающегося безумия. Целыми днями носился он со своей идеей, но в его голове, мелькали лишь обрывки мыслей, и он, несмотря на все усилия, ни одну из них не мог довести до конца. Наступил день, когда Дюкатель застал Марселя и свою жену в объятиях друг друга. Схватив Жюльетту за руку, он отшвырнул ее так, что она упала на пол, и, смерив взглядом уничтоженного друга, повелительно сказал:

– А ты, подлец следуй за мной!

Разговор был краток. Марсель вышел из комнаты шатаясь и тотчас переехал в деревенскую гостиницу. Он обладал отвагой солдата, плохо вооруженного для жизненной борьбы и более способного переносить опасности на глазах десятитысячной толпы, при громе орудий и звуках труб. В маленькой комнате гостиницы Марсель написал матери письмо, полное мрачных предчувствий, и рассказал ей свой коротенький роман с Жюльеттой, начавшийся за год перед тем: молодая женщина сама бросилась ему на шею, осыпая его безумными ласками, почти против его воли отдаваясь ему. Теперь он не сомневался в роковом исходе дуэли, назначенной на этот же вечер.

«Я уверен, мама, что останусь на месте, – написал он. – Когда все условия дуэли были решены. Дюкатель прибавил, что каждый из нас должен положить в карман письмо с заявлением, что сам лишил себя жизни. Но это еще не все, – прибавил он, – все это дело должно остаться никому не известным, чтобы и впоследствии никто не мог узнать истину. Я имею право требовать этого: я одинок, и моя смерть никого не опечалит; вы – другое дело: вы говорили, что у вас есть мать, которая обожает вас: она захочет узнать причину вашего самоубийства, поднимет шум, и все узнают, что вы обесчестили меня. Советую вам написать ей всю правду, требуя, чтобы она сохранила ее в тайне. Если ваша мать действительно такова, какой вы описывали ее, – она покорится обстоятельствам. Да и что может она выиграть, подняв шум? Скандал так же тяжело отзовется на вашей жене, сыне и на ней самой, как и на мне. Я согласился на все условия: в сущности, они справедливы. Дорогая матушка, поручаю тебе исполнить их! Иначе я и после смерти не имел бы покоя».

Дуэль была назначена в девять часов вечера, у ограды Ворнэйского кладбища, расположенного довольно далеко от деревни. Стояла ясная, холодная ноябрьская ночь; полная луна сияла на чистом небе: было светло как днем. Противники почти в одно время явились на место поединка. Дюкатель принес ящики с пистолетами, зарядил их на глазах Марселя, молча следившего за приготовлениями, и подал ему один из них.

– Я сосчитаю до трех, как мы условились, – сказал он:

– Раз… два… три… стрелять! При счете – целиться, по команде – стрелять!

Де Моранж молча кивнул головой. Дюкатель отмерил пять условленных шагов, и они встали по местам.

– Раз!.. – произнес Дюкатель и остановился, заметив, что Марсель не целится. – Ну, чего же вы ждете?

Де Моранж с минуту колебался, потом также поднял пистолет.

– Два!.. Три!.. Стрелять!..

Раздался выстрел – всего один. Марсель без стона упал на землю; Дюкатель бросился к нему: убитый лежал на спине, судорожно сжимая в правой руке пистолет. Из его живота текла тонкая струйка крови, что не удивило убийцы: он целил в сердце, но рука дрогнула, и выстрел пришелся ниже. Его только поразило, что смерть последовала мгновенно; очевидно пуля, ударившись в кости таза, переменила направление и задела сердце.

Глаза Марселя остались открытыми, отражая яркий свет луны, и это отражение сообщало им кажущуюся искру жизни. Смерть всегда ужасна; Дюкатель даже невольно отшатнулся и в продолжение нескольких секунд чувствовал, что дрожит от страха. Потом, сделав над собой усилие, он поборол это чувство: правосудие свершилось – человек, укравший у него жену, был убит. Дюкатель наклонился над своим противником, как бы в знак презрения к своей минутной слабости, и вдруг заметил, что пистолет Марселя остался неразряженным: покойный не захотел стрелять в своего старого друга и добровольно позволил убить себя. На лбу Дюкателя выступил холодный пот; ему показалось, что, стреляя в человека, не желавшего защищаться, он совершил почти убийство; но некогда было долго раздумывать. Дюкатель встал, но, сделав несколько шагов, вспомнил, что незаряженный пистолет может повести к раскрытию истинной причины смерти его врага. Потому он быстро вернулся и, преодолевая свое отвращение, осторожно разжал пальцы мертвеца, вынул из них пистолет и заменил его своим, разряженным. Глаза Марселя, казалось, пристально следили за тем, что он делал; одно мгновение Дюкателю даже почудилось, что рука покойного сжала его руку, что он еще жив. Он едва не лишился чувств, но опять справился с собою и внимательно огляделся, не оставалось ли еще каких следов дуэли; потом, потеряв всякое присутствие духа, он бросился бежать от рокового места.

На заре крестьяне нашли у стены кладбищенской ограды труп молодого человека с пистолетом в руке и пулей в животе. Сначала предположили убийство, но записка, найденная на груди покойного, доказала, что Марсель де Моранж сам добровольно лишил себя жизни.

У Дюкателя хватило силы целую неделю скрывать свои чувства и невозмутимо смотреть на отчаяние Жюльетты, также верившей в самоубийство. Затем он потребовал возвращения в Париж, намереваясь выполнить еще один акт правосудия и возмездия и рассчитывая, что в большом городе, где почти никто не знал их, скандал пройдет совершенно незамеченным. Старая Дина была единственной свидетельницей ужасной сцены, когда Дюкатель выгнал из дома свою несчастную жену, запретив ей когда-либо показываться ему на глаза и грозя убить ее, как собаку, если бы она вздумала явиться к нему.

Дина не ушла вместе со своей госпожой: Жюльетта умолила ее остаться с маленькой Шоншеттой, которую Дюкатель согласился оставить у себя и воспитывать, хотя все время твердил, что она – не его дочь. Когда же несчастная женщина очутилась выброшенной на улицу, беспомощная, без всякой поддержки, – твердость ee судьи вдруг изменила ему, и мулатка, которая, ненавидя своего господина, все-таки ухаживала за ним с собачьей верностью, стала свидетельницей быстрого помрачения рассудка, в сущности уже давно пошатнувшегося. Безумный бред несчастного открыл ей тайну драмы, разыгравшейся у ограды Ворнэйского кладбища: в припадке невыразимого ужаса Дюкатель постоянно переживал эти страшные минуты; пальцы мертвеца сжимали его руку, и взгляд живых глаз преследовал его из-за могилы.