Текст книги "Шоншетта"

Глава 10

Эту ночь бедная Шоншетта провела в лазарете. Проснувшись на следующее утро после отъезда Луизы, она почувствовала такую тяжесть в голове, точно та была налита свинцом; руки у нее горели, а ноги были холодны как лед. Шоншетта попробовала встать, но едва лишь спустила ноги с кровати, как упала без сознания. Ее отнесли в лазарет. Доктор предположил было скарлатину, но ошибся: уже на следующий день у девочки не было ни жара, ни бреда; однако она не поправлялась, чувствуя все время страшную усталость, чередовавшуюся с сильным нервным возбуждением.

Следующие ночи Шоншетта совершенно не спала. Какие это были бесконечные ночи. Днем ее навещали маленькие подруги, время от времени к ней заглядывали сестры. Но около семи часов, после ужина, к которому она почти не прикасалась, лазарет погружался в мертвое молчание. Ставни закрывались, и в комнате разливался мягкий свет лампадки. В половине восьмого из часовни до слуха Шоншетты долетал неясный шепот общей вечерней молитвы тех из выздоравливающих, которым разрешено было вставать; потом снова наступала тишина. В восемь часов в маленькой комнате на три кровати, где лежала Шоншетта, появлялась старшая из лазаретных сестер, делавшая свой вечерний обход. Шоншетта, которую с наступлением сумерек охватывало страстное желание плакать, закрывала глаза, притворяясь спящей. Сестра подходила к постели, окидывала внимательным взором лежавшую перед ней бледную девочку с черными ресницами, оттенявшими опущенные веки, и с черными локонами, выбивавшимися из-под ночного чепчика, и удалялась неслышной походкой монахини. Затем наступали однообразные, медленно тянувшиеся часы ночи, не приносившие Шоншетте ни малейшего намека на сон. Иногда, закрыв глаза, она воображала, что лежит мертвая в гробу и что никогда-никогда больше не проснется; тогда она вздрагивала, и ее сердце сжималось. Временами в деревянной панели слышался треск, по паркету быстро пробегала мышка, – и снова наступала тишина.

Лежа с закрытыми глазами, Шоншетта давала волю своей фантазии: ее мысли переносились от большого парижского дома, где о ней очень тревожились и откуда Дина, занятая уходом за больным Дюкателем, только изредка могла приезжать к ней, – в Супиз, в Локневинэн, где была ее подруга. Луиза писала ей, как обещала; тон ее писем с каждым разом становился все серьезнее; сквозь уверения в счастье проскальзывала плохо скрытая тревога. Теперь они с Жаном были обручены.

«Это была простая и трогательная церемония, – написала молодая девушка в последнем письме, – несколько зажженных свечей, наш кюре в облачении… кольцо, надетое на палец, обычный поцелуй обрученных…»

Обо всем этом думала и передумывала Шоншетта, бессильная отогнать от себя милые образы. Только, когда воспитанницы с шумом покидали свои спальные комнаты, и кругом становилось совсем тихо, она забывалась легким сном. Когда же в комнату проникали солнечные лучи, она просыпалась, сладко потягивалась, и, когда старшая из лазаретных сестер подходила и целовала ее во вспотевший лоб, она шаловливо просила есть, хотела непременно встать. Но скоро ее силы опять падали, она с отвращением отталкивала стакан с шоколадом и отворачивалась к стене, сердясь без всякой причины, ненавидя дневной свет, легкий шум шагов и негромкое хлопанье дверей; и тогда к ней снова возвращалась горечь воспоминаний, – вся история ее детского романа.

В девять часов приходил доктор, считал все еще неровный пульс Шоншетты и качал седой головой. Иногда он выслушивал ее, опасаясь услышать подозрительные хрипы, не решался произнести диагноз… Легкий недочет в боку… общее малокровие… немножко дигиталиса, а на ночь – брома против бессонницы. Иногда Шоншетта слышала, как он говорил сестре:

– Нет, слава Богу, ничего серьезного: это, знаете, всегда более или менее чувствительно отражается на организме, смотря по темпераменту… Пройдет!

Прошли два долгих месяца, прошел и кризис; Шоншетта обратилась в молодую девушку, и мало-помалу здоровье вернулось к ней, как к растению, благополучно перенесшему пересадку в другую землю. Всесильное время и проснувшееся самолюбие помогли ей перенести минувшее разочарование: она решила, что унизительно отдавать таким образом всю душу тем, кто очень мало обращает на нее внимания, и разумно, точно взрослая, старалась рассеяться, предаваясь занятиям.

Луиза написала, что Жан неожиданно уехал из Локневинэна, так как в министерстве понадобились сведения относительно экспедиции Френсиса Гарнье, и одинокая невеста заполняла время, рассказывая подруге, как им хорошо жилось, пока жених не уехал, как они были счастливы; вспоминала его слова, его жесты. Как прожить без него целый месяц? Шоншетта должна приехать в Локневинэн – утешать вдовую невесту, – ее могут отпустить для поправления здоровья: ведь в Верноне это делается. Почему не воспользоваться этим, чтобы навестить подругу?

Сначала сердце Шоншетты возмутилось: встретиться с женихом Луизы? ни за что! Не письма становились все настойчивее, и она стала говорить себе: «Ну, вот я и увижусь с ней, буду с ней вдвоем! Ведь я же так желала этого счастья!» А в душе у нее почти бессознательно мелькала мысль: «Кто знает, может быть, я снова завоюю ее?»

И Шоншетта уступила. Доктор предписывал полный отдых, деревенский воздух, – и она написала Луизе, что приедет, если отец позволит.

В одно ясное мартовское утро Шоншетта и мадам де Шастеллю, проехав через людные улицы Парижа, кипевшие оживлением в эти первые солнечные дни, явились в старый дом на улице Пуатье. Воспитательнице очень хотелось увидеть странного человека, о котором Шоншетта так часто ей рассказывала, но Дюкатель извинился через Дину, ссылаясь на болезнь, и ей пришлось уехать, не удовлетворив своего любопытства.

Шоншетта поднялась наверх вместе с Диной, которая и плакала, и смеялась от радости, что ее дорогая любимица, наконец, поправилась. Своего отца Шоншетта нашла в том же положении, в каком оставила после каникул: прикованным к креслу, страдающим от подагры. При виде дочери он с трудом подавил крик, а потом широко открыл объятия и воскликнул:

– Поцелуй же меня, милочка, красавица моя! Как ты выросла, Боже мой! Какая ты прелестная!

А в душе он с глубоким волнением повторил:

«Как она похожа на нее!»

Усадив дочь возле себя, Дюкатель принялся расспрашивать ее о ее болезни и, пока она говорила, рассеянно смотрел на нее, заставляя ее повторять некоторые фразы. Они вместе пообедали; Дина прислуживала. Хотя по глазам старика было видно, что он весь поглощен какой-то мыслью, но он старался казаться веселым; да они и в самом деле провели очаровательный вечер и расстались только в одиннадцать часов.

Шоншетта захотела спать в своей прежней комнате, среди милых старых вещей; ей сладко спалось, и проснулась она поздно. Она только что начала строить разные планы, как вошла Дина; на ее лице виднелись следы изнеможения после бессонной ночи: Дюкатель провел тяжелую ночь.

– Опять его «болезнь», и сильнее, чем когда-либо, – сказала мулатка, падая в кресло, стоявшее у кровати.

– Подагра? – спросила Шоншетта.

Нет, Дина говорила вовсе не о подагре. Старик опять подвергся одному из тех перемежающихся припадков, во время которых помрачался его разум.

Облокотившись на подушки, Шоншетта слушала со слезами на глазах.

– Сокровище ты мое благодатное! – сказала мулатка, покрывая поцелуями руки девочки, – это – большое несчастье, большое несчастье!.. И я знаю, почему он опять заболел…

– Почему же?

– Не смею сказать…

– Скажи, скажи! я хочу!

– Ну, так вот: это из-за вас.

– Из-за меня?

– Да! И вот почему я так думаю: всякий раз, как вы приезжаете, мсье Дюкатель заболевает, хотя до этого ночь за ночью проводил спокойно и был совсем здоров. Поэтому, радость моя, он и посылал вас на лето в Супиз; вы верно сами догадывались…

– Бедный папа! – сказала опечаленная Шоншетта, – так ты думаешь, Ди, что, если бы я уехала…

– Да, я в этом уверена, – поспешно ответила мулатка, не дав ей договорить.

Шоншетта вскочила с постели и бросилась одеваться.

– Поди посмотри, спит ли папа, Ди, – сказала она после минутного размышления, – если он проснулся, спроси, можно ли мне поговорить с ним.

Дина повиновалась, а через минуту возвратилась с известием, что Дюкатель проснулся, что ему, по-видимому, гораздо лучше и он сам пожелал видеть дочь. Войдя в его комнату, Шоншетта нашла его в постели; он показался ей таким худым и старым, что ее сердце невольно сжалось. Дюкатель улыбнулся ей.

– Ну, моя маленькая Шоншетта, как же мы спали в первую ночь после разлуки с пансионом? – спросил он. – В твоей комнате лучше спится, чем в Верноне?

– О, милый папа, я спала чудесно, даже слишком хорошо, потому что слышу, что вам ночью было нехорошо, а я ничего про это не знала!

– Что ж делать, малютка! это все моя подагра! и как раз в то время, как я собирался идти гулять с моей Шоншеттой. Да, милочка! Мне, видишь ли, не шестнадцать лет!

Шоншетта обвила руками шею отца и шепнула ему на ухо:

– Папа, мне надо кое о чем попросить вас… наедине.

Дюкатель взглянул на нее с некоторым изумлением, потом обратился к Дине, убиравшей комнату, в которой еще царил беспорядок после беспокойной ночи:

– Посмотрите, Дина, не пришел ли почтальон! Ну, говори, малютка!

Шоншетта колебалась, а потом пробормотала:

– Мне так трудно говорить об этом, папа. По крайней мере, не сердитесь на меня и верьте, что если я прошу об этом, то только потому, что люблю вас, папа, и не хочу, чтобы вы были больны…

– Да о чем, черт возьми, ты говоришь? – спросил Дюкатель.

Девушка еще крепче обняла больного и тихим шепотом, похожим скорее на вздох, выговорила:

– Папа, позвольте мне провести мой отпуск в Бретани, у той подруги, о которой я вам рассказывала и которая выходит замуж.

Дюкатель высвободился из ее объятий и, устремив на нее свои сверкающие глаза, несколько мгновений не отвечал; потом выпрямился в своем кресле и с выражением такого отчаяния, что у Шоншетты выступили слезы, ответил:

– Хочешь уехать? Ты, значит, знаешь?

Она закрыла ему рот поцелуем.

– Ничего я не знаю, милый папа, и ничего не хочу знать, клянусь вам! То есть, нет, я знаю только одно: что люблю вас и что пожертвовала бы собственным своим счастьем, чтобы видеть вас здоровым.

Дюкатель откинул голову на подушку и прошептал:

– Ты права. Мы с тобой очень несчастны, моя бедная девочка. Я-то, может быть, наказан справедливо, но ты, милочка, чем ты провинилась, что должна делить мое несчастье!

– Папа, если вы хотите, я уеду сегодня же!

– О, нет, нет! не раньше завтрашнего дня! прошу тебя! Притом днем… днем еще не так плохо… Это начинается вечером. Не знаю, что это такое, но все путается в моей бедной голове. Надо написать в Вернон, расспросить про людей, которым мне придется доверить тебя. Нужно также, чтобы прислали кого-нибудь, чтобы проводить тебя. – Помолчав, он прибавил чуть слышным голосом:

– Когда ты будешь взрослой женщиной, Шоншетта, мне надо будет рассказать тебе об очень важных вещах. До тех пор обещай мне, ни о чем не расспрашивать… так будет лучше!

– Обещаю, папа, – ответила молодая девушка.

Они долго молчали и долго смотрели друг другу в глаза, в которых взаимно читали глубокую душевную скорбь вместе со страстным желанием любить друг друга просто и свободно, как обыкновенно любят отцы и дочери, и с возмущением против рока, который разъединял их.

На другой день Шоншетта, в сопровождении мадам Арманд, вызвавшейся сопровождать ее, уехала в Локневинэн.

Глава 11

Дневник Шоншетты

7-го марта

Вот уже пять дней, как я здесь. В первый раз после своей болезни решаюсь я открыть свою тетрадь. Луиза подняла меня на смех, когда узнала, что я опять собираюсь писать: она сама давным-давно забросила тетрадь, начатую в Верноне, где мы все писали дневники. А мне мое писание доставляет огромное удовольствие.

Моя комната рядом с комнатой Луизы, и дверь всю ночь стоит открытой. По вечерам, потушив свечи, мы болтаем. Мое горе утихло; может быть, моя болезнь лишила меня способности сильно чувствовать. Не знаю. Во всяком случае, я предпочитаю теперешний покой: я еще не окрепла после болезни, и волнения просто убили бы меня.

Эти пять дней прошли почти незаметно; новизна окружающего развлекает меня. Луиза конечно в первый же день показала мне «свои владения». Парк прелестный; замок маленький в сравнении с Супизом. Во втором этаже пустые комнаты, в которых жили умершие от холеры родственники: Морлан, Бетурнэ и бабушка Жана, Люси де Моранж. Луиза немножко суеверна (как и добрейшая мадам Бетурнэ, которая не может видеть три горящие свечи) и водила меня смотреть необитаемый этаж; она, кажется, боится привидений.

Луиза совершенно забыла нежность наших прежних отношений; она живет только будущим, все наши разговоры вертятся только на совершенствах Жана д'Эскарпи. Он приедет через одиннадцать дней; заранее предвижу, что перестану тогда существовать для моей Луизы, и мне придется беседовать о Верноне с добрейшей мадам Бетурнэ.

8-го марта

Сегодня Луиза получила письмо от Жана; прочла его мне пять раз. Находит его очаровательным и очень нежным. Да, оно написано очень мило… слишком мило, по-моему. Когда мы с Луизеттой менялись записочками, мы не особенно заботились о стиле и ошибках. Нет, письмо Жана д'Эскарпи не кажется мне нежным. Любит ли, по крайней мере, мою Луизетту человек, отнявший ее у меня? Для меня нет большей загадки, как мое собственное сердце: я не могу решить, была ли бы я счастлива или несчастлива, если бы оказалось, что этот господин не любит моей Луизы. Я – страшная эгоистка, ют и все!

12-го марта

Уже три дня, как стоит чудная погода. После особенно жестокой зимы внезапно потеплело, засияло яркое солнце, на деревьях в парке выглянула зелень, на которую отрадно смотреть. Сегодня вечером, пока Луиза одевалась к обеду, я сидела одна в саду. Что это был за очаровательный вечер! Я чувствовала себя во власти волшебной весны.

16-го марта

Я обожаю гостиную первого этажа, скромно меблированную и такую спокойную. Мадам Бетурнэ собрала там портреты своих дорогих умерших; я люблю смотреть на них, особенно на портрет бабушки Жана д'Эскарпи. По вечерам мы довольно долго сидим там и болтаем при свете лампы; сегодня мы с Луизой говорили о браках; мадам Бетурнэ дремала. Да, Луиза очень переменилась; конечно, она теперь гораздо разумнее меня. Иногда это забавляет меня, иногда же я чувствую себя как будто немножко приниженной этим. Часто, когда я неожиданно вхожу в комнату, где она разговаривает с теткой, – обе мгновенно умолкают. Сегодня я попыталась заставить Луизетту разговориться. Что такое в сущности – брак? Она неопределенно улыбнулась, иногда краснела, – может быть, вследствие моих глупых расспросов? А я все-таки хочу знать, в чем же суть жизни вдвоем женатых людей. Наверное, тут не одна только совместная жизнь в одном доме, еда за одним столом, дни, проводимые вместе, как между самыми обыкновенными родственниками.

Я, кажется, пишу глупости. Закрываю тетрадь и… спать!

17-го марта

Д'Эскарпи приедет завтра, и на этот раз его отпуск продолжится целых три месяца. Свадьба через две недели; потом молодые уедут в Италию, а я вернусь в Вернон. Сегодня Луиза упрекала меня, что я будто бы дуюсь, что я не в духе. Как тут быть веселой! Иногда я желаю, чтобы этот господин застрял где-нибудь в дороге, чтобы он вовсе не приехал, чтобы мы о нем никогда больше не слышали! Иногда мне приходит на ум дикая молитва: «Боже! Дай, чтобы все это оказалось сном и чтобы вернулось то время, когда я только что познакомилась с Луизой!» Но иногда я думаю, что мы, пожалуй, уже не были бы так счастливы, как в те дни, и что, желая, чтобы Луиза любила только меня одну, я просто защищаю свое прошлое.

Сегодня получила очень сердечное письмо от папы; пишет, что здоров, но ни слова о том, что было в наше последнее свидание. Я также хочу забыть его.

20-го марта

«Он» приехал третьего дня, утром. Шел дождь, и д'Эскарпи был весь в грязи, притом плохо выбрит. Не понимаю, как это Луиза находит его красивым! Невеста не могла дождаться его и вышла встретить; я осталась около мадам Бетурнэ. Впрочем, я не могла удержаться, чтобы не раздвинуть немножко занавески и не выглянуть из окна. Луиза и ее жених поцеловались – при кучере! Вот уж не понимаю Луизы! «Он» поднял взор на окна. Надеюсь, он меня не заметил. Когда д'Эскарпи сошел вниз, переодетый и выбритый, он показался мне несколько лучше, но, как все офицеры, он не умеет носить штатское платье. Заметив, что я наблюдаю за ним, он сам извинился за свой туалет. За столом он был очень весел, хотя рассеян, и своим богатырским аппетитом оказал должную честь всем кушаньям. Луиза сидела рядом с ним, ничего не ела и не сводила с него взора. Как это смешно!

Мне, собственно говоря, также не хотелось есть; я чувствовала себя нервной и расстроенной; мне хотелось плакать. Но я против воли слушала рассказы д'Эскарпи о разных приключениях в Китае, в Африке. Один раз я даже засмеялась, но мне самой стало больно от этого смеха.

Зачем я смеялась! Я вовсе не хочу обращать внимание на этого господина! Я его терпеть не могу!

Уходя вечером из гостиной, Жан поцеловал мадам Бетурнэ и Луизу; у меня болезненно сжалось сердце, и, когда мы пришли в наши комнаты и Луиза хотела, как всегда, поцеловать меня в лоб, я отвернулась, и поцелуй скользнул по моим волосам.

Я чувствую, что с моей стороны глупо сердиться на Луизу. Мне надо сердиться только на себя; но я очень несчастна и не могу справиться со своим сердцем; я глубоко страдаю и – что всего печальнее – ни с кем не могу поделиться своим горем.

Сегодня, сославшись на мигрень, я не сошла к завтраку. Луиза хотела остаться со мной, но я понимала, как ей это тяжело, и настояла, чтобы она сошла вниз. Днем меня навещали. Мне стало стыдно, что все так заняты мною, и я решила сойти к обеду.

Мсье д'Эскарпи с участием осведомился о моем здоровье. Как это любезно с его стороны! За обедом он опять упражнялся в роли рассказчика. Он рассказывает очень хорошо, но мне несносны его истории – они страшно раздражают меня. Кажется, он заметил это и, взглянув на меня, внезапно умолк. Этот странный человек как будто читает в моих глазах мои сокровенные мысли.

Весь вечер он не поддерживал разговора. В гостиной он уселся рядом с Луизой, и они принялись вместе рассматривать какой-то альбом. Я сидела в кресле у огня и каждый раз, поднимая голову, встречала устремленный на меня взгляд темных глаз д'Эскарпи.

Я буду тверда и останусь непроницаемой; я умерла бы от стыда, если бы он угадал мои мысли.

31-го марта

Что служилось? Я страшно взволнованна и пишу эти строки, чтобы несколько успокоиться. Луиза только что легла; я отсюда слышу ее рыдания. Бедная милочка! Когда сегодня вечером мы пришли в свои комнаты, она с плачем бросилась мне на шею. Сначала я пробовала успокоить ее, думая, что это – один из тех первых припадков, которые часто случались со мной во время моей болезни, но ничто не помогало: Луиза продолжала рыдать.

– Да что же с тобой, моя дорогая Луизетта? – спросила я, – о чем ты плачешь? Скажи же твоей Шоншетте! Разве ты больше не любишь меня?

– Нет, люблю, люблю, – пролепетала Луиза сквозь рыдания, – это все он… он…

– Ну, что такое? Он огорчил тебя?

Держа ее в объятиях, я почувствовала, как она снова затряслась от рыданий. Я скорее угадала, чем поняла слова:

– Он… меня не любит… он больше не любит меня…

Признаться ли? Да, уж буду говорить одну правду в этой тетради ежедневной исповеди.

Тяжело иметь такое гадкое сердце, но, услышав эти слова, я почувствовала минутную вспышку торжества. Я все-таки протестовала:

– Что за глупости, Луизетта! Полно! С чего ты взяла? Он только на тебя и смотрит. Если бы я была кокеткой, я была бы страшно оскорблена тем, что он вовсе не обращает на меня внимания.

Луиза перестала плакать; я думаю, ей очень хотелось, чтобы ее разуверили: она упивалась моими словами; ее лицо прояснилось.

– Так ты думаешь? – начала она.

– Я уверена, глупенькая ты этакая! Чего же ты от него хочешь? Чтобы он весь день целовал тебя?

– Нет, я вовсе не этого хочу, – ответила Луиза неопределенным жестом, – но я хотела бы, чтобы он был откровеннее, чистосердечнее, когда мы с ним наедине. Он со мной слишком вежлив, слишком корректен… не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать. Он никогда не забывает известных границ, особенно с тех пор, как ты здесь, и я уверена – слышишь? – уверена что сегодня, прощаясь он колебался, поцеловать ли меня!

– Нечего сказать, важная причина, чтобы так огорчаться! Знаешь, что? Я прекрасно понимаю, что можно не желать целоваться на людях. Если у меня когда-нибудь будет жених, – ручаюсь тебе, что до нашей свадьбы он ни разу не поцелует меня.

Положив голову ко мне на грудь, Луизетта долго плакала; потом, не прибавив ни слова, ушла от меня и легла спать.

И теперь, оставшись одна, я чувствую то же беспокойство, что и она. Любит ли ее д'Эскарпи? Сумел ли он оценить это несравненное сокровище? Ах, теперь и я боюсь, что не сумел! У него, может быть, вообще пустое сердце, у этого Жана д'Эскарпи, которого и я, признаюсь, считала одно время выше толпы. Неужели он смотрел на Луизу, как на временное развлечение?

8-го апреля

Дни летят, а я все меньше и меньше понимаю свое собственное сердце. Чувствую, что мне надо уехать; между тем я просила продолжить мой отпуск, и мне позволили остаться здесь до свадьбы Луизы, которую пришлось отложить из-за каких-то формальностей. Я совершенно потеряла душевное равновесие и положительно жалею о том времени, когда я так страдала в Верноне: тогда я по крайней мере знала название своей болезни и ее причину, теперь же я брожу в потемках, и какая-то страшная тяжесть давит мне грудь. Меня неотступно преследует все одна и та же мысль: «Что думает сам д'Эскарпи? Чего он хочет? Почему он уже несколько раз пытался поговорить со мною наедине? Почему, вот уже целая неделя, как он под разными предлогами уходит от нас на все дообеденное время?» Я сержусь, что постоянно думаю об этом Жане д'Эскарпи; сержусь, что теряюсь, когда вижу, что он хочет заговорить со мной, что боюсь остаться с ним с глазу на глаз. В конце концов, что мне этот человек? Мне следовало бы думать об одной Луизе: она так печальна, так убита! Увы, я такая гадкая, что не нахожу слов, чтобы утешить ее!

Какая это отвратительная вещь – жизнь в свете! Мы, молоденькие девчонки, вступаем в нее, не умея защитить себя от мужчин, которые все в жизни знают, мы же даже не знаем, что нам защищать.