Текст книги "Шоншетта"

Глава 22

Всякая другая на месте Дины, наверное, сошла бы с ума от, бессонных ночей у постели безумного, но мулатка принадлежала к примитивным, мало развитым натурам своей расы, и все ее чувства обусловливались непоколебимой привязанностью к Жульетте и слепым повиновением всем ее желаниям. По первому слову своей госпожи она убила бы Дюкателя так же хладнокровно, как переносила его безумные выходки. Жюльетта сказала ей: «Останься у него и ради Шоншетты служи ему верно!» – и Дина буквально исполняла это приказание. Боясь скандала, она никого не допускала к постели больного, и благодаря ей печальная тайна не вышла за пределы старого дома.

Однажды, проходя по улице, Дина услышала свое имя; подняв взор, она увидела даму, сидевшую в коляске рядом с господином средних лет. Коляска остановилась, и дама сделала Дине знак подойти. Это была Жюльетта, но обратившаяся в светлую блондинку. Она засыпала Дину вопросами:

– Как поживает Шоншетта? Ведь ей теперь семь лет? Каково живется тебе самой, Дина?

Почти не давая мулатке времени для ответов, она поспешила сообщить, что только что приехала из Лондона и уже вечером уезжает в Италию. И, так как ее спутник выразил некоторое нетерпение, она торопливо простилась с Диной и уехала.

В этот вечер мулатка долго держала Шоншетту на коленях, обнимая и целуя ее с безмолвными слезами. Со своей госпожой она вторично встретилась уже только тогда, когда дни бедной женщины были сочтены. И, как ни печальны были эти последние свидания, Дина предпочитала брошенную, умирающую Жюльетту нарядной блондинке, встреченной ею на улице.

Приближение смерти заставило легкомысленную женщину опомниться; горе и болезнь пробудили в ней материнское чувство. Она умолила Дину привести к ней Шоншетту, и благодаря преданности мулатки ей удалось перед смертью прижать к груди своего ребенка.

Привезя тело своего сына в замок Ларош, Люси де Моранж распространила слух, что ее сын убился, упав с лошади. Никто не имел основания сомневаться в ее словах. Старый граф де Ларош-Боз, больной, почти умирающий, тотчас поверил печальной новости, но Жанна почуяла какую-то тайну и, оставшись наедине со свекровью, засыпала ее вопросами. Убитая горем и вообще неспособная ко лжи Люси скоро выдала себя, и Жанна узнала истину. Это было для нее новым ударом. Итак, Марсель был убит из-за своей любовницы, умер, нанеся своей жене это последнее оскорбление!

Жанне казалось, что она не переживет этого позора, но… она пережила. Она отказалась присутствовать на похоронах мужа, отказалась носить по нему траур; ненавидя его имя, приказала звать себя просто мадам Жанной и всячески старалась уничтожить следы пребывания Марселя в ее доме, напоминавшие ей, что когда-то она позволила себе полюбить этого человека. Уничтожение всего, что хоть сколько-нибудь напоминало ей о муже, сделалось у нее просто манией. Свекровь часто заставала ее перед камином, пристально следящей за догорающим письмом; иногда она усердно стирала имя мужа с какой-нибудь книги.

Однако Люси де Моранж скрывала невольное возмущение и находила в себе силы не произносить ни одного упрека, ни одной жалобы, по-прежнему относясь к невестке с дружественным расположением, которым надеялась хоть несколько загладить измену своего сына. Со дня его смерти она мучилась мыслью: где его душа? И пыталась уверить себя, что она в чистилище, среди тех несчастных душ, которых еще могут спасти молитвы. И она стремилась спасти душу Марселя, искупая ежедневными страданиями его многочисленные грехи. Ее ждало еще новое испытание: Жанна не могла вынести мысль, что ее сын носит имя своего отца, и уговорила своего дядю передать внуку его имя. После смерти графа она выполнила все необходимые формальности и потребовала, чтобы ее сына называли его новым именем. Получив после дяди замок, она решила продать его: каждая комната, каждое дерево в парке были немыми свидетелями ее любви к Марселю в то время, которое она стремилась вычеркнуть из своего прошлого.

Весть о продаже замка сразила несчастную Люси де Моранж: здесь она, по крайней мере, имела утешение ежедневно молиться на одинокой могиле сына. Она попыталась отговорить невестку от продажи; просила, умоляла, – Жанна осталась непоколебимой; казалось, страдания несчастной матери даже доставляли ей наслаждение. Матери Марселя удалось добиться лишь одного: Жана согласилась переселиться в Локневинэн, где Люси ждал сердечный прием, и где она надеялась найти поддержку и утешение, так как силы ее быстро покинули. После этого она прожила недолго; последние потрясения убили ее. Она жила, погруженная в глубокую печаль, мало говорила, мало принимала участия в окружающей жизни, посвящая все свое время уходу за больной Жанной. Всякий раз, когда ей можно было оставить больную, она удалялась в маленькую комнатку, из которой сделала молельню, и утешала себя молитвой. Она умерла после долгой изнурительной болезни, заслужив в замке и в деревне репутацию святой. Жанна умерла от холеры через несколько лет после свекрови.

Через четырнадцать лет после драмы, разыгравшейся у Ворнэйского кладбища, судьба столкнула лицом к лицу Дюкателя и сына Марселя де Моранж. Угрызения совести, столько лет терзавшие старика и подточившие его рассудок, вдруг вылились в определенный образ, и человек как две капли воды похожий на того, кого он убил, пришел к нему и сказал:

– Я хочу жениться на вашей дочери!

Потрясение было так сильно, что старик бредил пять суток, переживая, как наяву, ужасное прошлое. Потом, как это всегда с ним бывало, он пришел в себя и мог вполне сознательно отнестись к окружавшей его жизни.

Взвесив все обстоятельства, он пришел к заключению, что ничего особенного не случилось, так как Жан д'Эскарпи очевидно не знал истины, даже не носил имени своего отца; но то, что случилось много лет назад, во всяком случае, не допускало возможности союза между Жаном и Шоншеттой. Сын человека, отнявшего у него Жюльетту, станет мужем Шоншетты? Это был бы чудовищный брак! И потом… потом… дочь ли она ему? Что, если Дина лгала? А это вполне возможно: ведь эта женщина не имела понятия о нравственных принципах, и Жюльетта могла заставить ее солгать в интересах Шоншетты… А если Шоншетта не его дочь, то… какой ужас!

Дюкатель старался доказать себе невозможность страшного предположения: он припоминал, как много в характере Шоншетты черт, общих с ним самим: прямота, твердость, стремление к знаниям, и ничего похожего на веселое легкомыслие и беспринципность де Моранжа. Серьезность и чувство долга, свойственные Дюкателю, так ярко отразились в характере Шоншетты, что даже испорченность Жюльетты не оказала на нее никакого влияния. Девочка наследовала только красоту своей матери, и сходство было так поразительно, что Дюкатель никогда не мог без волнения смотреть на дочь.

Успокоив себя такими размышлениями, Дюкатель решил еще раз повидаться с Жаном, и притом так, чтобы неожиданность не вызвала у него нового припадка. Он сам выбрал время, когда чувствовал себя сравнительно хорошо, и во все время свидания оставался и крайне вежлив, и непоколебимо тверд.

Однако он ясно сознавал, что это еще не все: в Супизе ждала Шоншетта, ждала и страдала, неся на себе тяжесть чужих преступлений. Это приводило его в отчаяние. Желая утешить ее, Дюкатель на другой же день после посещения Жана, написал ей длинное нежное письмо, почти умоляя ее простить его за горе, которое он ей причиняет, и заклиная ее не противиться его воле. Он кончал письмо, когда в дверь постучали. Вошла Нанетта.

– Там приехал Антуан и с ним дядя Баррашэ; они хотят вас видеть, – заговорила она с несвойственной ей торопливостью.

– Кто эти Антуан и Баррашэ? – спросил Дюкатель.

– Антуан? Это – мой муж, который заведует делами в Супизе… Они оба хотят видеть вас.

Старик забеспокоился: Шоншетта, может быть, заболела!

– Позовите Антуана! – сказал он.

Антуан вошел, очень смущенный, вертя в руках свою кожаную фуражку и не решаясь подойти. За ним прятался седой крестьянин в голубой блузе.

– Ну, что случилось, Антуан? – спросил Дюкатель. – Надеюсь, дело не касается мадемуазель?

– Конечно, нет, – с еще большим замешательством ответил Антуан, – с мадемаузель, я думаю, не случилось ничего… хотя все-таки мы из-за нее и приехали… Правда ведь, дядя Баррашэ?

Баррашэ одобрительно закивал головой, затем оба погрузились в молчание.

– Будете вы, наконец, говорить? – закричал Дюкатель, стукнув кулаком по столу. – Прежде всего, кто вы такой? – обратился он к крестьянину.

Тот низко поклонился.

– Я – Баррашэ, к услугам вашей милости! Баррашэ, с той фермы, что стоит как раз у спуска к Виро… И это я отвез в Савиньи мамзель Шоншетту, вашу барышню, вместе с молодым господином, которого я не знаю…

Дюкатель побледнел. Так как Баррашэ замолчал, он схватил его за рукав и сказал, сильно тряхнув его:

– Да говорите же! Ну, вы отвезли мою дочь в Савиньи… Когда это было?

– Вчера утром, месье… Я ехал в Авор, на дороге нагнал молодых господ, и молодой господин попросился сесть ко мне в телегу.

Дюкатель провел рукой по лбу. Уж не сон ли это? Он сел в кресло и, вооружившись всей своей энергией, чтобы не выдать себя, сказал:

– Ну-ка, Баррашэ, расскажите мне все с самого начала, потому что я ровно ничего не понял.

Крестьянин повиновался и с множеством отступлений и пояснений рассказал о бегстве молодых людей из Супиза в Савиньи.

На лбу Дюкателя выступил пот. Шоншетта уехала? Уехала с этим человеком! О, жестокая месть мертвеца!

Стараясь сохранить спокойствие, он спросил:

– Но зачем же вы помогали их отъезду?

– Ax, ваша милость! – воскликнул арендатор, почесывая за ухом, – я ведь ничего не знал… Так себе, едут кататься, думаю себе… или, может быть, мадемуазель вышла замуж, да про это еще никто здесь не знает. Как только они уехали на машине, я сейчас же вернулся в Супиз поговорить с Антуаном, потому что, видите ли, пока мы ехали, я слышал, как они говорили разные вещи, которые… прошу прощения вашей милости… которые были очень даже странные вещи… Ведь, правда, Антуан?

– Он правду говорит, месье, – подтвердил Антуан, – вот я и подумал, что надо бы предупредить вашу милость. Молодой господин, вероятно, пробрался в замок ночью, когда все спали… Катрина и я, конечно, как и все прочие. А дядя Баррашэ не хотел никому, кроме вас, сказать, куда поехали молодые господа.

– Как? – закричал Дюкатель, – он знает, куда они поехали, а сам про это молчит? Да говори же, несчастный!

Он схватил мужика за плечи и изо всей силы встряхнул его. Баррашэ скорчился, с комическим ужасом бормоча:

– Они говорили, когда ехали… я не подслушивал, могу вас уверить!.. Они говорили: «В семь часов мы будем в Локвинэ»… может быть, название не совсем такое… но они именно туда хотели ехать.

Старик был поражен. Сделав над собою усилие, он произнес:

– Хорошо! Ступайте!

Антуан повернулся, чтобы уйти, но дядя Баррашэ не двигался.

– Эй вы! Уйдете ли вы, наконец? – закричал Дюкатель.

– Вот что, месье Дюкатель, – сказал Баррашэ, держась на почтительном расстоянии от господина и поглядывая на него своими маленькими, хитрыми глазками, – ведь мы еще не поговорили насчет того, что я заплатил за дорогу сюда, да еще придется платить за обратный путь… Вот если бы…

Он не договорил: Дюкатель схватил его за шиворот, вышвырнул за порог и захлопнул за ним дверь, а потом упал в кресло, и жгучие слезы потекли из его глаз.

Человеческая душа часто находится в таком состоянии, что довольно самого ничтожного повода, чтобы вывести ее из равновесия; если же этот повод не представляется, она может правильно функционировать иногда целые годы. В таком состоянии находился Дюкатель со времени болезни Шоншетты, когда Дина рассказала ему о свидании Шоншетты с матерью и о последних минутах Жюльетты, В сердце старика мало-помалу совершилась перемена: женщина, изменившая ему, умерла, смерть сгладила старое озлобление; наконец, не могла же она солгать перед лицом смерти, когда уверяла Дину, что Шоншетта – не дочь греха! С годами он привык к этой мысли, привык считать Шоншетту родной, потому что любил ее. Наше сердце часто руководит нашей верой, но зато, стоит исчезнуть чувству, исчезает и вера. Все это испытал Дюкатель, когда по уходе Антуана и Баррашэ остался один; он чувствовал, как что-то порвалось в его душе, и это чувство было похоже на чувство обманутого любовника, быстро перешедшее от любви к мстительной ненависти. Он жестоко страдал от мысли, что Шоншетта обманула его; он думал, что она любит его, а она бросила; он считал ее душу чистой, а она бежала с любовником… Она бессовестно позорила своего отца, как опозорила его ее мать!

Неизбежным следствием постигшего его удара было то, что он снова очутился перед прежней задачей, причем с ужасом заметил, что от того, во что он верил еще вчера, не осталось буквально камня на камне. Как мог он поверить какой-то дикарке, рассказавшей ему неправдоподобную историю! А ведь это было единственное доказательство, на которое он опирался. Даже предположив, что Жульетта не солгала бы на краю могилы, – кто мог ручаться, что Дина не выдумала всей истории ради Шоншетты? Итак, его всю жизнь обманывали: сперва жена, потом Дина, теперь дочь.

Эта мысль ужасала, мучила: Дюкателя; он передумывал ее сотни раз, подобно раненому, бессознательно бередящему свои раны, и наконец, ему стало казаться, что чьи-то железные пальцы сжимают его мозг, который стал жечь его голову, как расплавленный свинец. Он готов был кричать от боли. И тогда им овладело страшное возмущение против жестокой судьбы, обратившей в муку две единственные привязанности, которые он чувствовал во всю свою жизнь; он почувствовал страшную жажду мести, мести, которая поразила бы Шоншетту в самое сердце. Бросив в огонь нежное письмо, которое он написал ей за несколько минут перед тем, он набросал на чистом листе несколько слов, надписал на конверте адрес и позвонил.

– Снесите это на почту! – приказал он Нанетте.

Глава 23

Путешествие Шоншетты и Жана промелькнула для них быстро и незаметно, как сон. В вагоне их приняли за новобрачных, совершающих свадебную поездку. За час до Кемнэра они остались вдвоем. Уже совсем стемнело. Слабый свет лампы, освещавшей купе, напоминал им комнату в Супизе; повинуясь безотчетному порыву, они бросились друг другу в объятия, и их губы слились в страстном поцелуе. Потом они откинулись на спинку дивана, дрожащие, обессиленные, близкие к обмороку. Мерно стучали колеса, поезд безостановочно уносил их вдаль, и в этом ощущении быстрого движения было какое-то острое наслаждение, опьянявшее их еще сильнее, чем поцелуи, ласки и объятия, которым они в течение всего остального пути отдавались без конца.

В Кемпэре начальник станции спросил Жана:

– А вы не встретили вашей тетушки, месье д'Эскарпи?

– Как могли мы встретить ее? Разве она не здесь?

– В том-то и дело, что вы с нею встретились, но не видели ее, потому что поезд мчался слишком быстро. Она уехала в Париж в четыре часа сорок девять минут.

– В Париж! – повторил пораженный Жан. – Вот удивительное происшествие! Слышите, Шоншетта? Тетя Марта уехала!

Шоншетта не отвечала, охваченная радостной дрожью: с самого бегства из Супиза она жила в каком-то сладком сне, и теперь у нее явилась надежда, что вследствие отсутствия тетки это пробуждение наступит еще не скоро. О последствиях своего поступка она в данную минуту не хотела думать; она хотела только одного – быть вдвоем с Жаном сегодня, завтра, всю жизнь!

Они взяли карету и поехали в Локневинэн. Глубокий мрак окутывал окрестности, Шоншетта дремала; Жан смотрел в темноту и мучился угрызениями совести. Остаться в Локневинэне вдвоем с Шоншеттой, принять на себя всю ответственность за похищение девушки – эта мысль приводила его в ужас. До сих пор их внезапное бегство можно было считать легкомысленной выходкой, – такие вещи иногда прощаются молодости; но провести ночь вдвоем с этим ребенком, под одной крышей, – этим можно было навсегда погубить репутацию девушки. Но отступать было уже поздно!

В Локневинэне путешественников встретил один Виктор. Ивонна уехала со своей госпожой, вызванной телеграммой в Бонн, к умирающей сестре. Энергичная старушка, не теряя ни минуты, собралась и уехала, оставив Жану успокоительную записку. Виктор очень обрадовался приезду Шоншетты.

– Ах, дорогая мадемуазель, – сказал он, провожая Шоншетту в ее прежнюю комнату, – так ваш батюшка-все-таки согласился? Если бы вы знали, как мы все за вас молились! И как это хорошо, что вы приехали вместе с мсье Жаном, как жених с невестой! А мадам даже не предупредила нас! Впрочем, это не удивительно: сегодня утром бедняжка была так встревожена телеграммой!

Шоншетта слушала его с некоторым смущением, но не стала разубеждать, решив, что, может быть, и лучше, если в Локневинэне их будут считать женихом и невестой. Она объявила, что устала и хочет сейчас же лечь спать. Прощаясь и пожимая друг другу руки, и она, и Жан оба почувствовали, что в их счастливом настроении зазвучала грустная нотка.

Через час все обитатели маленького замка мирно спали, за исключением Жана, который сидел у своего стола, закрыв лицо руками, погруженный в мучительные, размышления. Чем больше он раздумывал, тем безвыходнее представлялось ему его положение. Как поступит теперь отец Шоншетты, ввиду такого дерзкого нарушения его прав? Какие безумные идеи могут зародиться в его больном мозгу под влиянием такого удара? Оставалась одна надежда: скрыть все от Дюкателя, пока не удастся придумать какой-нибудь выход.

Жан во всем этом обвинял почти исключительно одного себя; Шоншетту он оправдывал: влюбленная женщина, почти ребенок, всегда слепо отдается своему чувству; но мужчине нет оправдания, если он не думает за двоих. Притом у него были причины, неизвестные Шоншетте, которые должны были удержать его: ведь она не знала подробностей первого свидания между ее отцом и Жаном, не слышала разоблачений мадам Бетурнэ, не подозревала о тайных узах, связывавших ее судьбу с судьбой Жана. Зная все это, она, конечно, не согласилась бы покинуть Супиз. А он все, все забыл, и только потому, что это дитя сказало ему: «Люблю!»

Теперь, когда присутствие Шоншетты не смущало его, к Жану опять вернулись тяжелые сомнения. Вспоминая о сегодняшнем путешествии по пустынным равнинам Савиньи и Авора, он подумал, что где-то среди этих безбрежных полей, сливающихся с неведомым горизонтом, умер Марсель де Моранж; они, может быть, проехали совсем близко от места его смерти. Жану припомнилось страшное название одной местности: Перекресток Мертвеца, и в его разгоряченном воображении встала картина самоубийства: он увидел своего отца с револьвером, приставленным к виску, падающего у ограды кладбища, смутно белеющей в вечернем сумраке. Нет! Его отец не мог выбрать это место для самоубийства. Он, наверно, застрелился у себя в комнате, заперев предварительно все двери. А герой легенды, этот Мертвец Перекрестка, – просто какой-нибудь крестьянин, которого нашли повесившимся на дереве.

Но тайна осталась тайной. Жан держал в руках звенья разорванной цепи, однако, как бы он ни старался, ему никогда не удалось бы опять соединить их. Даже все известные ему факты противоречили друг другу: если его отец покончил жизнь самоубийством, то, что означал ужас Дюкателя, когда ему привиделся покойник? И для чего этот уговор матери и жены хранить тайну прошлого? Здесь могло быть только одно объяснение: Дюкателю были известны какие-нибудь факты, позорившие честь Марселя де Моранжа и давшие отцу Шоншетты возможность принудить его к самоубийству. Такое предположение оправдывало и поведение сумасшедшего, и стремление родных Марселя де Моранжа скрыть истину; но Жан не мог допустить мысль, чтобы на памяти его отца лежало какое-нибудь пятно.

Ночь наступила, а д'Эскарпи все еще ломал голову над разгадкой тайны. Вдруг он вскочил: в отсутствие тетки он – хозяин в замке. Если предположить, что в запертой комнате его бабушки находятся какие-нибудь следы прошлого, может быть, какое-нибудь письмо. В последние две недели Жан не раз пытался уговорить тетку Бетурнэ дозволить ему розыски, но она всякий раз отвечала:

– Нет, Жан, пожалуйста, не проси меня об этом! Я обещала твоей бабушке ни о чем не разузнавать. Притом, клянусь тебе, ты там, ничего не найдешь, ни малейшего указания. Ради меня, дорогой, не предпринимай ничего, прошу тебя!

Жан уступил, но сегодня говорил себе, что на такой педантизм способна только чересчур совестливая и суеверная женщина и что сам он не давал никаких обещаний. Он взял лампу, ножницы и поднялся на второй этаж, где в конце коридора находилась таинственная «серая комната».

С бьющимся сердцем вошел д'Эскарпи в комнату своей бабушки, но в первую минуту не мог ничего различить. На стенах не было никаких украшений; в глубине алькова виднелась непокрытая кровать; над камином висело зеркало, испещренное черными пятнышками; в воздухе стоял запах плесени. Жан машинально подошел к окну и только хотел отвернуть кисейную занавеску, как она с легким шумом упала на пол.

Он невольно отступил и оглянулся. По обе стороны алькова были двери. Заглянув в одну, он увидел уборную, такую же пустую, как и спальня. Другая оказалась запертой; она вела в ту самую комнату, ключ от которой не был найден. Внимательно осмотрев замок, Жан поставил лампу на пол и принялся действовать ножницами.

Старое, полусгнившее дерево не выдержало: все четыре винта сразу отскочили, и дверь распахнулась, задев Жана по голове. Теперь он находился в маленькой комнатке, не больше уборной, а прямо напротив него была другая дверь, обитая зеленой материей. Решительным движением открыв ее, Жан очутился в крошечной длинной комнатке, скудную меблировку которой составляли диван, несколько стульев, письменный стол с креслом перед ним и аналой; на камине, между канделябрами, стояли маленькие часы; над аналоем висели распятие и довольно большой портрет гвардейского офицера.

В противоположность «серой комнате», носившей следы давнишнего запустения, комната, в которую проник Жан, казалась еще обитаемой. На столе были разбросаны книги, карандаши, перья; свечи в канделябрах были неровные, как будто их еще недавно зажигали. По всему было видно, что комната сохранилась в том виде, как ее оставила Люси де Моранж, запирая ее в последний раз.

Жан долго не мог оторваться от портрета отца; ему казалось, что он видит самого себя. Глаза портрета пристально смотрели на него, а надменные губы под белокурыми усами, казалось, готовы были каждую минуту спросить: «Зачем ты пришел нарушать мое уединение? Что тебе нужно от меня?»

Энергичным усилием воли, освободившись от тяжелого впечатления, которое производили на него эти глаза, Жан принялся за дальнейшие поиски. Ящики в столе оказались пустыми. Перелистав все книги, Жан между страницами «Подражания Христу» нашел давно высохший цветочек боярышника – и только.

Рядом с камином Жан заметил стенной шкаф. Когда он открыл его, оттуда выскочила огромная крыса и, испуганно покружив по комнате, исчезла в какой-то щели; Жан невольно вздрогнул. На одной из полок лежал пакет, завернутый в черную шелковую материю; развернув его, Жан нашел мужской костюм, изгрызенный крысами. Презирая самого себя за эти розыски, д'Эскарпи с лихорадочной поспешностью – обшарил все карманы и ощупал подкладку, но и на этот раз ничего не нашел.

Чувствуя страшную усталость, он упал в кресло, мучаясь сознанием, что поступил дурно и все-таки не достиг цели; но уйти он все-таки не мог, – странная, непреодолимая сила приковывала его к месту, и его глаза не могли оторваться от какой-то точки на развернутом платье отца. Смутная мысль мелькнула в его голове, – он еще не успел определить ее смысл, как она уже исчезла.

– Я схожу с ума! – громко произнес Жан и поспешно встал.

Но, прежде чем уйти из этой комнаты, он захотел привести все в прежний порядок. Заботливо складывая вещи, он заметил в панталонах маленькую круглую дырочку и тотчас же определил, что она произошла от пистолетной пули; в ту же минуту мысль, смутно бродившая в его голове, приобрела ослепительную яркость: его отец был ранен в живот! Это открытие резко изменило направление его мыслей: до сих пор он тщетно старался выяснить причину самоубийства Марселя де Моранжа, – теперь он знал точно, что самоубийства не было. Его отец не лишил себя жизни: самоубийца не целит себе в живот, так как подобный выстрел редко бывает смертельным. Марсель де Моранж не лишил себя жизни – его убили…

Поглощенный этими мыслями, Жан, приведя все вещи в порядок, вернулся в свою комнату, разделся и бросился в постель, пытаясь вывести новое заключение из сделанного им открытия; но усталость и пережитые волнения взяли верх, мысли Жана спутались, глаза невольно закрылись, и им овладел тяжелый, летаргический сон.

* * *

Когда Жан проснулся, в окна широким потоком лились лучи утреннего солнца. После страшного напряжения умственных и душевных сил, он почувствовал себя несколько ослабевшим. Вспоминая все, случившееся в прошлую ночь, он спрашивал себя, не во сне ли он все это видел, – так чудовищна казалась ему мысль, что отец Шоншетты совершил преступление, жертвой которого пал его родной отец. Однако на столе, возле лампы, с которой он вчера ходил на розыски, лежали ножницы, свидетельствуя о том, что все, казавшееся ему теперь таким невероятным, действительно случилось.

Успокоившись, Жан даже пожалел о том, что сделал, тем более, что все-таки не получил точных подтверждений своего предположения, и с досадой пожал плечами. Вдруг у него промелькнула мысль, наполнившая его душу радостью:

«Шоншетта здесь, со мною… и мы одни!»

Д'Эскарпи вскочил с постели, отворил окна и быстро оделся, горя нетерпением увидеть любимую, девушку. Одной мысли о ней было достаточно, чтобы все тяжелые призраки рассеялись, как дым. Он спустился в сад один, думая, что Шоншетта еще спит. Ему почти до боли хотелось видеть ее, и это желание заставляло забывать все остальное. Сделав несколько шагов по саду, он вернулся к дому и сел на ближайшей скамейке, чтобы не пропустить Шоншетты, когда она выйдет в сад. Вдруг маленькие ручки закрыли ему глаза, и чья-то головка нежно прижалась к его плечу. Это Шоншетта, вставшая гораздо раньше его, увидела его и неслышно подкралась к нему. Жан привлек ее к себе, поцеловал в лоб, и они долго сидели Молча, прижавшись друг к другу. Наконец Шоншетта высвободилась, из его объятий.

– Знаешь Жан, – сказала она, – сегодня утром я написала отцу длинное письмо; оно давно готово, но я никак не могу придумать конец. Ты непременно должен помочь мне.

Сегодня она походила на маленькую девочку: может быть, она уступала бессознательной потребности казаться в глазах Жана менее серьезной, чтобы оправдать свое постоянно стремление подчиняться ему.

Этот день был для молодых людей днем волшебного опьянения. Старый парк с его зелеными изгородями и длинными аллеями, с его прудами, дремавшими в раме камышей, являлся для влюбленных чудным приютом, родным уголком, в уединении которого они могли думать, что весь свет больше не существует. Они переживали ту чудную гамму ласк, которые не оставляют ни раскаяния, ни упреков совести, и, волнуя душу, не развращают ее. Сердце Шоншетты раскрывалось, как цветок. Она упивалась блаженством уединения с любимым человеком, исчезала в нем, и, по таинственному закону любви, понемногу увлекала Жана по наклонной плоскости, в глубину, опасность которой он сознавал в минуты отрезвления.

Раз, когда он долгим поцелуем прижался к ее губам, она потихоньку оттолкнула его и шепнула:

– О, Жан! Я боюсь, что это дурно!..

Д'Эскарпи постарался разуверить ее и дал себе слово не целовать ее в губы, но через несколько времени она сама протянула ему свой ротик, и все его благоразумие растаяло как снег на солнце.

Между тем часы проходили за часами. Пообедав с глазу на глаз, причем ни один из них почти не притронулся к еде, влюбленные с надвигающимися сумерками почувствовали ту томную усталость, которая овладевает молодыми супругами в первый вечер после свадьбы и говорит о стремлении к полному обладанию. Если бы в эти минуты Жан захотел овладеть Шоншеттой, она отдалась бы ему без борьбы; и он это понял, и, борясь за себя и за нее, не захотел вернуться в парк, где царила весна, покровительница любви. Он попытался занять Шоншетту планами их будущей жизни. После; свадьбы они, конечно, будут жить в Локневинэне, где полюбили друг друга.

Крепко держа друг друга за руку, они обошли весь замок, уже не сомневаясь, что ожидаемое счастье осуществится. Разлука казалась им совершенно невозможной. Жан хотел устроиться на первом этаже, вблизи от тети Марты, Они займут эти комнаты; но Шоншетта протестовала: в одной из этих комнат жила и страдала Луиза, и страдала из-за них.

– Мы поселимся на верхнем этаже, Жан, – сказала она, – я так хочу. Пойдем наверх, посмотрим, как там можно устроиться.

Жан колебался, но, чтобы избежать расспросов Шоншетты, поднялся с нею на второй этаж. Пустые комнаты показались ей совершенно необитаемыми: ключи плохо ворочались в скважинах, двери скрипели. Солнце садилось, и окно в дальнем конце коридора пылало пожаром.

– Смотри, как красиво! – сказала Шоншетта, после чего, подбежала к окну, облокотилась на подоконник.

За зеленью парка виднелась каменистая равнина; по розовому небу плыли большие светлые облака, окаймленные золотом заката.

Молодые люди долго любовались этой картиной. Когда солнце закатилось и небо оделось лиловым покровом, Шоншетта обернулась.

– Что это за комната? – спросила она, указывая на дверь «серой комнаты» и, прежде чем Жан успел удержать ее, она вошла. Занавески были задернуты, и она не заметила голых стен и неуютной пустоты. Через мгновение Шоншетта воскликнула:

– Да нам здесь будет отлично! Рядом, вероятно, есть еще комнаты? – И, не ожидая ответа, она подбежала к первой двери. – Да здесь и замка нет! – Она распахнула обе половинки двери, которую Жан взломал этой ночью, и вошла в кабинет. – Ничего не видно, сказала она, – нельзя ли осветить комнату? Ах, посмотри – портрет! Пожалуйста, Жан, зажги эти свечи! – попросила она, заметив на камине канделябры.

– Мы все это осмотрим завтра, милочка, – возразил Жан, пытаясь улыбнуться.

– Нет! – с шаловливым упрямством возразила Шоншетта, – я хочу сию минуту видеть портрет!

Жан зажег несколько свечей. Обернувшись, он увидел, что Шоншетта, сидит на диване и очень бледна, и, взяв ее за руки, спросил:

– Что с тобой, дорогая? Тебе дурно?

– Я, кажется, вижу сон? – тихо сказала она, качая головой. – Кто это? Ты?