Текст книги "Шоншетта"

– Это – мой отец.

Шоншетта молча перевела взор от портрета на лицо Жана, потом сказала:

– Как ты похож на него!.. И как это странно, что я раньше не заметила этого. Впрочем, это уже не в первый раз, что я видела сначала портрет, потом живое лицо… и не поняла…

– Что ты хочешь сказать? Разве ты уже видела этот портрет?

– Да… тут есть что-то для меня непонятное… Однако не во сне же я видела это! Когда я была ребенком, у меня был миниатюрный портрет этого же человека и в этом же мундире, одним словом – этот самый портрет, только очень маленький.

– Отчего ты никогда не говорила мне об этом? – спросил Жан, – скажи!.. Объясни мне!

Шоншетта несколько мгновений не отвечала. В дни раннего детства, когда она еще не могла понять, почему ее мать умерла в бедности, вдали от их большого и богатого дома, она только чувствовала, что во всем этом кроется какая-то печальная семейная тайна, которую надо скрывать, и она прятала ее в самом дальнем уголке своего сердца. Сделавшись взрослой, она, хотя и не вполне, но все-таки уяснила себе причины, разлучившие ее с матерью, уяснила по крайней мере настолько, чтобы продолжать свято хранить тайну. И теперь, несмотря на боязливое желание выяснить прошлое, она колебалась.

– Шоншетта, – повторил дрожащим голосом Жан, – дело идет о нашем будущем, а ты все еще не решаешься довериться мне!

Тогда она, стыдясь, со слезами на глазах, рассказала ему, о своем свидании с матерью, о медальоне, переданном ей Диной, и о том, при каких обстоятельствах Дюкатель растоптал портрет.

Слушая ее рассказ, Жан чувствовал, как острое, холодное, лезвие медальона вонзается в его сердце.

– Не помнишь ли ты, видела ли ты моего отца в Супизе? – спросил он.

– Да, я хорошо помню его, хотя и была совсем маленькой. Я так и вижу его в нашей голубой гостиной, за столом, приготовленным для виста. Вчера я могла бы даже показать тебе это место в комнате, так как там все осталось по-старому.

– И потом ваша жизнь в Супизе неожиданно прервалась?

– Да, но с того момента я, к несчастью, помню все очень смутно. В моих воспоминаниях есть какой-то пробел… Ни моей матери, ни твоего отца я с тех пор не видела и жила в большом старом доме с папа и с Диной.

Удрученный Жан молчал. Звенья цепи, которых он искал, соединились и так просто, что он теперь сам удивлялся, как с самого начала не напал на такое простое объяснение.

– Он был ее любовником, – машинально прошептал он.

– Что ты сказал? – спросила Шоншетта.

Жан не отвечал; у него внезапно мелькнула страшная мысль:

«Да неужели Шоншетта?.. Но нет! Дюкатель любил девочку так, как не любят чужого ребенка, появившегося в доме вследствие греха, матери».

– Ведь отец очень любит тебя? – спросил Жан, стремясь услышать подтверждение своего мнения.

– О, да! – ответила Шоншетта, – он очень добр ко мне и, знаешь, мне очень стыдно, что я так и не дописала своего письма… С той болезни, о которой я тебе рассказывала, он всегда был ко мне очень нежен.

Жан вздохнул свободнее: значит, именно тогда старик получил подтверждение того, что Шоншетта – его дочь, вследствие чего удвоил свою нежность к ребенку.

Молодые люди молчали, погрузившись в невеселые думы: свет, озаривший прошлое, еще яснее осветил им ожидавшие их препятствия, и они не решались признаться в этом друг другу.

На лестнице раздались шаги, и вошел Виктор с письмом в руках.

– Мадемуазель Шоншетте, – сказал он.

– Это от отца, – сказала она, взглянув, на адрес и бледнея, – он знает, что мы здесь!

– Письмо принес Ганикль, наш фермер, – сказал Виктор. – Когда он бывает в Кемпэре, то всегда дожидается вечерней почты: таким образом, письма получаем на целых двенадцать часов раньше.

– Хорошо! – сказал Жан, – можете идти.

Оставшись одни, они переглянулись.

– Будь же храбрее, моя девочка! – сказал Жан, подходя к Шоншетте. – Что бы ни случилось, я с тобой, и никто не отнимет тебя у меня.

Девушка вынула из волос шпильку, вскрыла ею конверт и развернула письмо. Вдруг ее глаза расширились, она открыла рот, точно хотела вскрикнуть, но крик замер в ее горле, и она бессильно упала на стул. Жан бросился к ней и хотел взять ее за руку, но, почувствовав его прикосновение, Шоншетта вскочила и, вытянув вперед руки, словно защищаясь, закричала, глядя на него безумными глазами:

– Не подходите! Не дотрагивайтесь ко мне!.. Уходите прочь! Я так хочу… Умоляю вас!.. Я не хочу видеть вас… О, это ужасно!.. Не подходите, или я брошусь в окно!

Она бросилась к окну и схватилась за него рукой; но в ту же минуту, не будучи в силах вынести страшное волнение, пошатнулась и упала на руки Жана. Он осторожно положил ее на диван, потом поднял письмо, упавшее на пол, несколько раз перечел его. Крупные капли пота выступили у него на лбу.

Вот, что он прочел:

«Я знаю, что вы бежали со своим любовником. Отлично! Вы – достойная дочь своей матери, которая обесчестила мой дом, введя в него вас, ребенка своего любовника. Ваша мать кончила жизнь падшей женщиной, последуйте ее примеру, если он соблазняет вас. Я отрекаюсь от вас, как отрекся от нее, хотя, к сожалению, слишком поздно, так как в благодарность за то, что я воспитал вас, вы опозорили мое имя. Не смейте никогда появляться мне на глаза! Можете оставаться у того, кому вы отдались; а чтобы в вашей связи было больше соли, могу вам сообщить следующее: этот человек – ваш родной брат».

Бледный как смерть, Жан поднес письмо к зажженной свече, потом бросил его на пол и смотрел, как бумага горела и коробилась, пока не обратилась в кучу пепла.

– Не хочу, чтобы эта оскорбительная клевета жила хотя бы только на бумаге, – прошептал молодой человек, в котором под влиянием неожиданного удара проснулась вся его энергия. Он подошел к бесчувственной Шоншетте; ее грудь судорожно трепетала; на опущенных ресницах дрожали слезы.

– Нет, нет! Это – неправда! – простонал Жан и прижался губами к холодному лбу любимой девушки.

От этого прикосновения по телу Шоншетты пробежала дрожь.

– Молись за меня, моя дорогая, любимая! – прошептал Жан, – я все так же люблю тебя… Бедняжка! Лучше бы ты никогда не очнулась!

Страшным усилием воли он отвел от нее взор и бросился вон из комнаты. Написав несколько строк и запечатав конверт, он положил его на письменном столе в комнате Шоншетты, потом вернулся в свою комнату, взял из бюро деньги, накинул пальто и сбежал с лестницы.

Внизу ему встретился Виктор.

– Мы сейчас получили известие, принуждающее меня немедленно ехать, – довольно спокойно сказал ему Жан, – мадемуазель Шоншетта остается на вашем попечении, пока не приедет мадам де Шастеллю, которую я уведомлю телеграммой. Надеюсь, она приедет завтра вечером и останется с мадемуазель до возвращения тети Марты! – и, прежде чем остолбеневший от изумления Виктор успел вымолвить слово, Жан захлопнул за собой входную дверь и исчез.

Шоншетта мало-помалу пришла в себя. Она огляделась, ища письмо, но увидела только обгорелый уголок бумаги. Она поняла, что сделал Жан, и в душе поблагодарила его за этот поступок. Ее голова горела; она дотащилась до окна и отворила его.

Ночь уже наступила, но это была светлая весенняя ночь, позволявшая видеть линии аллей и очертания деревьев. Этот самый пейзаж был свидетелем их поцелуев, и все то же жужжание насекомых нарушало деревенскую тишину, и тем же свежим ароматом был напоен ночной воздух. Ничего не изменилось; изменилось то, что жило в сердце Шоншетты, а равнодушная природа так же улыбалась ее страданиям, как прежде улыбалась ее радостям.

Шоншетта лихорадочным жестом провела рукой по губам: она хотела бы стереть следы преступных поцелуев.

– Брат! Брат! – повторяла она, – мой брат!

Вдруг она встрепенулась: внизу кто-то громко захлопнул входную дверь; неясная тень мелькнула на ступенях крыльца, заскрипел песок под быстрыми шагами; потом фигура потонула в ночной темноте.

Шоншетта с остановившимся сердцем ухватилась за балюстраду окна. Она поняла… Она хотела позвать; слабо, как вздох, прозвучало в тишине имя Жана.

Вдали тяжелая калитка из парка на дорогу отворилась, – потом снова захлопнулась.

Глава 24

Дневник Шоншетты

Вернон, 1-го мая

К этим последним страницам я хочу прибавить еще несколько строк. Здесь началась история моей жизни, – здесь она и кончится.

Вчера двери Вернона закрылись за мной; недавняя ученица пришла искать здесь, как в монастыре, убежища – навсегда! После двух месяцев жизни в свете, девочка, полная надежд и веры в будущее, возвращается сюда уничтоженная, с разбитым сердцем.

Боже, воля Твоя всегда свята. В своем великом горе благословляю Тебя за то, что Ты избавил меня от самого тяжкого испытания! Целую неделю я жила, с ужасом ожидая вести, что Жан лишил себя жизни; Ты не допустил этого! Жан понял, что умереть не значит искупить. Он отправляется в центральную Африку на поиски пропавшей экспедиции. Помоги ему, Боже, обрести душевный мир! Пошли ему забвение!.. Пусть мне останутся все тревоги и угрызения совести, – только бы он нашел покой!

Мне надо искупить гораздо больше, чем ему. Тот, кого я все-таки всегда буду звать отцом, уже несет в доме душевнобольных наказание за мой проступок. Неужели целая жизнь, посвященная молитве и скромному труду, не искупит прошлого? Надеюсь, что Господь сжалится над нами!

Передо мной лежат письма Жана. Сейчас я сожгу их все, даже то, которое я получила сегодня утром, и в котором он прощается со мной. Он клянется, что никогда не будет искать встречи со мной, и просит простить ему, что он разбил мою жизнь. «И все-таки, – пишет он, – несмотря на весь ужас кажущейся вероятности, его сердце всегда будет восставать против мысли, будто я – его сестра».

Это письмо взволновало меня. Я поймала себя на мимолетной мысли: «А что, если он прав? Если вся эта чудовищная история – одно воображение?» Нет, нет! Я не имею права сомневаться в этом. В моем сердце должна умереть всякая надежда, чтобы в нем умерла любовь.

А теперь, Боже мой, вручаю Тебе мое умершее сердце до того часа, когда Тебе будет угодно освободить его от земных уз. Тогда пусть оно оживет… потому что там, за пределами земного, любовь сестры и любовь невесты сливаются в любви к Тебе.