Текст книги "Шоншетта"

Глава 13

Прошло две недели. Стоит роскошная весна, но самые радостные улыбки ее не в силах удалить печаль из маленького замка Локневинэн. Старик Виктор и добродушная Ивонна часто проходят по деревне, озабоченные, спеша возвратиться в замок. На обращенные к ним вопросы они неизменно отвечают:

– Все еще не лучше!

В нижнем этаже все ставни закрыты; вся жизнь замка сосредоточена в комнате больной Луизы.

Вот приехал доктор, молодой человек, недавно поселившийся в Кемпэре и пользующийся репутацией врача, превосходно знающего свое дело. Его привез Жан в ту ужасную ночь, когда он, не помня себя, поскакал в Кемпэр за помощью. До старого доктора Лорэна его даже не допустили под тем предлогом, что доктор сам болен; тогда он бросился по указанному адресу и вместе с молодым доктором вернулся в Локневинэн. Дорогой он рассказал ему о внезапном приступе лихорадки после сильного волнения и о кровохаркании. Доктор Розье приписал это повреждению сердечных сосудов, но у постели больной он был, по-видимому, поражен тем, что нашел, и очень внимательно осмотрел и выслушал Луизу. Шоншетта, мадам Бетурнэ и Жан, которого никто не подумал удалить из комнаты, с тревогой следили за доктором, стараясь прочесть приговор на его лице. Наконец Розье осторожно опустил на подушку голову молодой девушки, посоветовав держать ее повыше, и отозвал мадам Бетурнэ в отдаленный угол комнаты.

– Эта молодая девушка – ваша дочь? – несколько нерешительно спросил он.

– Нет, доктор, – ответила старушка, – это – моя племянница. Но, хотя я люблю ее, как родную дочь, прошу вас, ничего от меня не скрывать. Я хочу знать правду.

Доктор поклонился.

– Не было ли у нее в детстве какой-нибудь грудной болезни? – спросил он.

– Нет, – ответила мадам Бетурнэ, стараясь припомнить, – ничего не было. Насколько я помню, она всегда была здорова. Когда ей было лет десять, перед тем, как поступить в Вернон, она иногда жаловалась на боль в спине. Я советовалась с доктором, но он не нашел ничего серьезного.

– С каким доктором вы советовались.

– С доктором Лорэн, в Кемпэре. Вы, конечно, знаете его?

– Разумеется, знаю. Так он выслушивал ее?

– Нет, никогда не выслушивал.

– А в пансионе?

Старушка вопросительно взглянула на Шоншетту.

– В пансионе, – медленно начала девушка, тоже стараясь припомнить, – в пансионе… нет, Луиза ни разу не была в лазарете. Но мне помнится, что она иногда жаловалась мне на легкие боли в спине.

– В конце концов, доктор, – сказала мадам Бетурнэ, – что же с ней такое?

– Я считаю ее очень серьезно больной, – с видимым сожалением ответил доктор. – Правое легкое внушает большие опасения; левое тоже затронуто.

Это неожиданное сообщение, как громом, поразило всех.

– Затронуты легкие! Боже мой! – воскликнула старушка, от волнения забывая понизить голос. – Доктор, это невозможно, вы ошиблись! Выслушайте ее еще раз. Неужели человек, доживший до восемнадцати лет без бронхита, даже без сильного насморка, может вдруг оказаться чахоточным?

– Мне крайне грустно разочаровывать вас, – возразил доктор. – В настоящее время чахотка – обыкновенное явление. Можно прожить десять, двадцать, даже двадцать пять лет, не подозревая, что такой существенный орган, как легкое, разрушается с каждым днем. Разве вы не знаете, что природа довольствуется одним здоровым легким? В один прекрасный день какое-нибудь усилие, волнение, даже самое незначительное обстоятельство, вызывающее, прилив крови, нарушает неустойчивое равновесие и ускоряет развязку. – Доктор вдруг остановился. Увлекшись желанием доказать правильность своего диагноза, он забыл, что говорит с близкими больной людьми, и теперь спешил сгладить тяжелое впечатление своих слов. – Но в этом возрасте, – продолжал он, – сама природа часто приходит на помощь, и тогда все наши предположения оказываются несостоятельными. Вылечить левое легкое вполне возможно, – я даже сильно надеюсь на это, – а с одним легким, повторяю, можно прекрасно жить.

Он прописал рецепт и уехал, обещая опять навестить больную на следующий день.

И Розье действительно стал аккуратно приезжать каждое утро, отнимая для этого дальнего визита немало времени от своего ночного отдыха, чтобы от этого не страдали его больные в Кемпэре. Его заинтересовали обитатели замка Локневинэн, которых еще теснее сблизило поразившее их несчастье. Не зная истинной причины всего происшедшего, Розье находил в высшей степени достойной сострадания эту дружную семью, мирная жизнь которой была нарушена неожиданным несчастьем. Он приложил все свое знание, всю свою энергию, чтобы только поставить Луизу на ноги. Два или три раза он уже готов был сказать мадам Бетурнэ, что потерял последнюю надежду; один раз даже посылали поздно вечером в Локневинэн за священником. Но после первых двух тяжелых недель, уже в конце мая, к Луизе стали понемногу возвращаться силы, и выздоровление пошло быстрыми шагами. Через три дня она встала с постели, а еще через неделю уже могла начать свой прежний образ жизни. Юность иногда творит подобные чудеса.

В замке и в деревне все бесконечно радовались этому выздоровлению, на которое даже перестали надеяться. Когда в воскресенье Луиза в первый раз появилась в церкви, ее окружили женщины, рассказывая ей по-бретонски, какие религиозные обеты были ими исполнены ради ее выздоровления. Луиза, немного бледная после перенесенной болезни, с отрадным чувством выслушивала эти выражения сочувствия. Ее нежная красота невольно напоминала всем те изображения Пресвятой Девы, которые часто встречаются в нишах; никогда еще не была она так лучезарна.

В это воскресенье доктор Розье был приглашен в замок к завтраку, и последний прошел очень оживленно. Все чувствовали, что опасность миновала, и, так как доктор серьезно требовал, чтобы свадьбу его пациентки отложили, настаивал на ее немедленном отъезде в Амели-лэ-Бэн, то возвращение к событиям, вызвавшим болезнь, само собой откладывалось на неопределенное время.

Одному только доктору Розье, несмотря на все усилия не нарушать общей гармонии, не удалось развеселиться. Перед отъездом он отвел мадам Бетурнэ в сторону.

– Ах, доктор, как я благодарна вам, – сказала она, пожимая ему руки. – Только Богу и вам обязана я спасением моей дорогой девочки. Я всю жизнь останусь у вас в долгу.

В эту минуту к ним подошли остальные, и доктор только слегка пожал плечами с видом человека, которому больше нечего сказать. Крепко пожав протянутые ему руки, он быстро удалился, растроганный до глубины души. Легко вскочив в кабриолет, ожидавший его у подъезда, он щелкнул бичом и поехал крупной рысью, сопровождаемый прощальными восклицаниями хозяев. В конце деревни его лошадь сама пошла шагом, так как дорога вдоль кладбища поднималась в гору. Со своего высокого сиденья доктор через стену мог видеть ряды могил с плитами из серого бретонского гранита. Его лицо стало еще грустнее, он вздохнул, и из его глаз на руку скатились две крупные слезы.

– Ах, бедные, бедные! – прошептал он.

Но затем, тряхнув головой, как будто желая отогнать печальные мысли, он дотронулся концом бича до ушей лошади, и та снова пошла крупной рысью.

Глава 14

В жизни, полной горя, бывают иногда, как на море, часы затишья, когда и буря прошла, и тело здорово, и сердце спокойно; но люди, много страдавшие, не верят в продолжительность этих счастливых периодов. Если это – люди благоразумные, они жадно наслаждаются каждой минутой такого затишья, не заглядывая в будущее. Человек не должен будить спящее горе; он должен притаиться в своем покое, чтобы горе забыло о его существовании.

Именно такой период затишья сменил в Локневинэне тревожное время болезни Луизы. Неожиданное испытание сблизило всех обитателей замка. Жан, Шоншетта и Луиза тесной группой окружали счастливую мадам Бетурнэ, как дети одной и той же семьи. Шоншетта получила разрешение провести еще несколько времени с выздоравливающей подругой. О будущем никто не заикался.

По молчаливому уговору, Шоншетта и Жан избегали оставаться наедине: оба чувствовали смутную потребность не сосредоточиваться на своей судьбе, ухаживая за Луизой.

Однако мирной жизни в замке, прогулкам в парке, послеобеденным чтениям, долгим разговорам по вечерам – всему этому скоро предстоял конец: через несколько дней Жан должен был уехать, чтобы занять новый пост в морском министерстве. Пакет с его назначением был получен за завтраком, и Луиза побледнела, увидев печать министерства. Она угадывала содержание бумаги, и ей невольно пришло в голову, что, если бы все случилось так, как предполагалось, они с Жаном получили бы этот пакет во время своего свадебного путешествия.

У всех была та же мысль.

Немного смущенный, Жан вскрыл пакет и объявил, что ему надо уезжать. Наступило тягостное молчание.

Первая заговорила мадам Бетурнэ, стараясь казаться веселой.

– Что делать, милый Жан! Вот неудобства военной службы. Военное рабство! Только не надо очень огорчаться: ты, во всяком случае, недолго пользовался бы нашим обществом. Шоншетта скоро вернется в Вернон, а через несколько недель и мы отправимся в Пиренеи.

После завтрака Шоншетта увела Жана в парк.

– Мне надо сказать вам два слова, Жан, – начала она. – После всего, что произошло между нами, мы можем говорить откровенно. Я готова сделать все, что могу, чтобы поправить зло, которое я невольно причинила Луизе. А вы?

– Как вы можете спрашивать об этом?

– Значит, вы понимаете, в чем состоит наш долг? Мы не можем убить ее. Все, что произошло между нами, будет забыто, не правда ли?

– Хорошо, – ответил Жан. – Что должен я делать?

– Так слушайте же, – тихо продолжала Шоншетта, ближе подходя к нему: – Если вы любите меня… женитесь на Луизе!

Жан не удивился наивной форме ее просьбы: «Если вы любите меня… женитесь на ней». Он только крепко пожал протянутую ему руку и воскликнул:

– Клянусь! Как только доктор позволит, она станет моей женой… Но вспоминайте иногда обо мне… потом…

– Обещаю вам это, – ответила Шоншетта. – А я никогда не выйду замуж. – В ее глазах светилась печаль. Она тряхнула головой, как будто желая этим отогнать тяжелые мысли, и, склоняясь к нему на грудь, тихо прошептала: – Жан, мой дорогой брат, у вас честное сердце, и я всегда буду вас любить. Поцелуйте меня!..

Через несколько дней Жан покинул Локневинэн, а вскоре после его отъезда уехала и Шоншетта. По просьбе Дюкателя, прикованного подагрой к креслу, за ней приехала мадам Шастеллю. Его письма становились все реже. Перед своим отъездом из Локневинэна Шоншетта даже получила коротенькое письмо от Дины, которая, не умея писать, принуждена была продиктовать его горничной. В нем в запутанных выражениях сообщалось, что у Дюкателя припадки бешеного раздражения делались все чаще и чаще, и Дина советовала Шоншетте не видеться с отцом при проезде через Париж. Поэтому было решено, что она вернется прямо в Вернон.

Прощание на станции в Кемпэре было очень трогательно. Луиза, вся в слезах, нежно обнимала подругу, почти готовая просить ее отложить отъезд. Всем было тяжело видеть, как понемногу распадалась маленькая семья, которую так тесно сблизило общее горе.

Когда уже послышался свисток приближавшегося поезда и невдалеке сверкнули два желтые глаза, Шоншетта нашла в себе мужество сказать Луизе:

– Не правда ли, все забыто? Уверяю тебя, это было просто ребячество. До будущего года, дорогая! Жан сказал мне – тебе он не решился сказать это, – что он хочет, чтобы ваша свадьба была еще в этом году…

Подошел поезд, наполняя станцию грохотом паровоза. Луиза ничего не ответила подруге, лишь грустно улыбнулась.

– Хорошо, – сказала она. – Прощай, малютка!

Она долго страстно обнимала Шоншетту, пока мадам Шастеллю не разъединила их и не увела Шоншетту в вагон.

Поезд тронулся почти немедленно. Из окон махали платками, посылали воздушные поцелуи. И долго еще, когда уже больше ничего не было видно в наступившей темноте, Луиза, опираясь на тетку, стояла на платформе, неподвижно устремив взор в ту сторону, где исчез поезд, увозивший Шоншетту.

Глава 15

Принесенная жертва успокаивает совесть, но не дает удовлетворения сердцу. Именно это испытал Жан, вернувшись в Париж, когда, покончив со всеми хлопотами по устройству своего нового помещения, очутился наедине с самим собою. Он нанял маленькую меблированную квартиру в две комнаты на бульваре Латур-Мобур, недалеко от морского министерства, где ему теперь приходилось бывать ежедневно. Приведя в порядок свои домашние и служебные дела, он увидел, что все вечера у него остаются свободными от занятий и он может очутиться во власти опасного одиночества и неумолкаемой тревоги, не дававшей ему покоя с той минуты, как с его губ сорвалось неосторожное обещание.

«Я обещал жениться на женщине, которой я не люблю, по крайней мере, не люблю, как жену».

Эта мысль мучила и преследовала его.

Для Жана наступили ужасные вечера, наполненные безумными планами и мыслями о самоубийстве. Придя домой, он бросал, куда попало, пальто и палку и в бессилии опускался на стул перед письменным столом, не имея мужества зажечь лампу и довольствуясь одной свечой, скудно освещавшей банальную пустоту стен.

Полное одиночество только увеличивало его страдания. В пять лет, проведенных им в плавании, у него в министерстве не осталось ни одного знакомого. Иногда ему случалось за весь день не произнести ни одного слова. Он с точностью автомата исполнял свою ежедневную работу и, возвратившись домой и наскоро утолив голод, ложился в постель, пытаясь хоть во сне найти успокоение.

Однако ночь не приносила Жану ни сна, ни покоя. Напротив, в ночной тиши его страдания казались ему еще мучительнее. Образ кроткой, серьезной Луизы незаметно изглаживался из его памяти; все его мысли, все желания были устремлены к другому образу – к образу Шоншетты. Как быстро он лишился ее! Как жестока разъединившая их судьба! Он вскакивал, простирая в темноте руки к невидимому призраку. Где же она? Разве не здесь, не возле него? В изнеможении он снова падал на кровать, еще мучительнее чувствуя свое одиночество.

Однажды у него мелькнула мысль бросить службу в министерстве и опять начать бродячую жизнь на море, которая в течение многих лет давала ему столько счастья. Строгая корабельная дисциплина и серьезная ответственность за жизнь вверенных ему людей, может быть, дала бы спасительный оборот его мыслям? А теперь – Боже мой! – что за существование между зелеными обложками «дел» и конторками красного дерева! И он сам этого желал и добивался! Теперь он даже не имел права хлопотать о чем-нибудь ином; его будущность лежала в точно определенных рамках, и он вполне ясно представлял ее себе.

Вот он женат на Луизе, – жертва принесена. Он отчетливо сознавал, что никогда не в состоянии будет любить ее, как жену; мысль быть ее мужем теперь казалась ему почти циничной. Но, женатый на Луизе, он продолжает любить другую, и эта любовь все растет в его душе, усиливаемая разлукой и сожалением о навеки утраченном счастье. Ему предстоит всю жизнь скрывать свои мысли и чувства и заглушать голос сердца, возмущающегося тем, чего будет от него требовать неумолимый долг!..

Посреди этих тяжелых размышлений Жан получил от тетки письмо с извещением, о ее отъезде с Луизой на юг; при этом она добавила, что они поедут через Париж и нельзя ли им увидеться?

Эта мысль ужаснула Жана. Нет, на это у него не хватит сил! И он решил избежать этого свидания. Он написал тетке, что принужден уехать из Парижа, но, боясь, что они сами приедут к нему, нанял на это время комнату в отдаленном квартале, куда и переселился. В этом добровольном изгнании он провел целую неделю и, возвратившись домой, нашел трогательную записку от мадам Бетурнэ с выражениями сожаления. На обороте Луиза, без ведома тетки, написала: «Гадкий! Зачем вы прячетесь?»

Она угадала! Откуда этот дар ясновидения?

Жан постарался забыть об этом инциденте, находя смутное облегчение в мысли, что до срока исполнения его обещания еще далеко и что до тех пор, он в конце концов принадлежит самому себе. Если на него нападал страх осквернить воспоминания о Шоншетте нечистым желанием, – он уходил из дома, стараясь заполнить свободные часы утомительной прогулкой; и ему казалось, что после такой работы мускулов его ум совершенно освобождался от материальных оков, и из сияющей глубины его мечтаний поднимался образ Шоншетты, светлый и почти бестелесный.

Так прошел целый месяц, в конце которого д'Эскарпи получил два письма от мадам Бетурнэ. Во втором было несколько ласковых слов, приписанных рукою Луизы. Жан прочел их без малейшего волнения.

Однажды утром, когда он одевался, ему вдруг пришла дикая мысль. Он даже остановился, пораженный ее заманчивостью.

– Как я об этом раньше не подумал? – прошептал он.

Открыв ставни, он несколько мгновений вдыхал дивный чистый воздух раннего утра, вливавшийся в окно, потом поспешно докончил свой туалет, торопливо набросал записку в министерство и, отослав ее, поехал на вокзал Сен-Лазар. Покупая билет. Жан все еще колебался: что ему собственно делать в Верноне, этом скучном и до смерти унылом месте, с десяти часов утра (когда придет поезд) до двенадцати, – приемного часа в монастыре? Из-за таких пустяков его решение снова поколебалось. Да и позволят ли ему говорить с Шоншеттой? Положим, дама, наблюдавшая за приемом, знала его: видела в прошлом году с мадам Бетурнэ и Луизой; но как встретит его сама Шоншетта? Может быть, она поймет, сколько низости, слабости, распущенности в его поступке?

Жан вышел со станции и пошел, куда глаза глядят, но, подняв через несколько минут взор, увидел, что опять стоит перед вокзалом. Тогда он решился и направился к перронной решетке, чтобы сесть в поезд, но она только что закрылась – он опоздал. Он стал медленно прохаживаться по залу, чувствуя, что доведет свою низость до конца и подождет следующего поезда. Он смотрел на сновавших вокруг него людей и думал, что все они сознают цель, к которой стремятся, и что среди них один он не знает, куда приведет его потерявшая точку опоры воля. В девять часов открылась касса, и Жан взял билет.

В Верноне он сначала прогуливался под платанами около станции, потом зашел в церковь, все для того, чтобы убить время; заметив людей, завтракавших в ресторане, он вспомнил, что еще ничего не ел, и почувствовал внезапный голод, но потерял всякий аппетит, как только прикоснулся к первому поданному ему кушанью.

Между тем время шло, и наконец, Жан мог отправиться в монастырь. Мадам Арманд узнала его; он заговорил с ней о Луизе, как о своей невесте и сказал, что неожиданная болезнь заставила ее отложить свадьбу до будущей весны. Он даже решился прибавить, что, проезжая через Париж, Луиза дала ему несколько поручений к своей подруге. Мадам Арманд, которую Жан давно победил своим блестящим мундиром и своей военной корректностью, ответила, что берет на себя вызвать к нему Шоншетту.

– Но, чтобы избежать сплетен, – прибавила она, – вы увидитесь с ней в маленькой приемной, рядом с канцелярией.

Она провела туда молодого человека, и в течение нескольких минут он оставался один. Сердце остановилось в его груди; он прислушался, – по плитам звучали чьи-то шаги…

Вошла Шоншетта. Она была очень бледна, так что Жан поспешил спросить, не больна ли она.

– Нет, Жан, – ответила она, садясь возле него, – но скажите, почему вы приехали? Неужели Луизе хуже?

Жану было страшно больно видеть удивление Шоншетты, выраженное так наивно.

– Я… не видел Луизы, – пробормотал он, – она проезжала через Париж во время моего отсутствия… С тех пор известия были удовлетворительны.

– В таком случае?.. – спросила Шоншетта, пристально глядя ему в глаза.

Д'Эскарпи опустил голову.

В соседней комнате послышались шаги мадам Арманд; слышно было, как она перелистывала бумаги. Шоншетта, уже вставшая, чтобы уйти, снова опустилась на место. Настало тяжелое молчание. Жан терзался мыслью, что Шоншетта осуждает его выходку, и начал быстро говорить о своих новых занятиях и работах, о своем житье в Париже. Она слушала рассеянно, нетерпеливо стуча ногой по паркету. А он все говорил и не сводил с нее взора. Как она была прелестна, несмотря на следы горя, запечатлевшиеся на ее лице!

Мадам Арманд ушла из соседней комнаты; Шоншетта тотчас прервала своего собеседника.

– О, Жан! – тихим голосом сказала она, – как это дурно с вашей стороны! этого я не ожидала от вас!

Жан, не ожидавший такого упрека, схватил ее за руку, торопясь оправдаться.

– Простите, простите! – бормотал он, – это – правда: я – подлец… Но не думайте, что я взял назад свое слово… Я сделаю то, что обещал… Я только хотел еще раз увидеть вас перед… перед…

Шоншетта взглянула на него, прочла муку в его взгляде и подумав, по-видимому, не сочла себя вправе осуждать его. Она оставила свою руку в его руке и сказала, низко наклонив голову и как бы говоря сама с собой:

– Бог накажет нас. Мы страшно, страшно виноваты, потому что пред Богом вы – все равно, что муж Луизы.

Д'Эскарпи только еще крепче сжал ее руку: из всего, что сказала Шоншетта, он услышал только слова: «Мы страшно виноваты!» «Мы!» Значит, она также любила его и страдала от разлуки.

Вошла мадам Арманд, и Шоншетта поднялась, чтобы уйти.

– Уходите! уходите скорее! – быстро прошептала она, и краска снова заиграла на ее щеках. – Уезжайте, умоляю вас! – И так как Жан колебался, то она смерила его взглядом и повторила: – Я этого хочу! Не забывайте!

Они пожали друг другу руки на глазах мадам Арманд, и Жан ушел, растерянный, и бежал по улице, не заботясь о жаре. Несмотря на краткость свидания, на почти горестный тон разговора, его душа была переполнена радостью: Шоншетта любит его! Она также боролась! И он повторял ее последние слова: «Не забывайте!»

«Не забывайте!» Не намекнула ли она ему на свои права над ним уже одним тем, что позволила ему любить ее? Он страстно повторял слова Шоншетты, такие простые по своему значению, считая их символом единения их общих мечтаний, общего горя, – всей поэмы их любви.

На станции Жан сел в парижский поезд, который почти в ту же минуту отошел. Было очень жарко, однообразный шум колес навевал дремоту. Жан прислонился в угол и закрыл глаза. В полусне перед ним носились мирные, утешительные картины – награда за минувшие горести. Все так же поглощенный очаровательной мечтой, он пешком пришел с площади Сен-Лазар на бульвар Латур-Мобур; на своем письменном столе он нашел телеграмму. Не раскрывая ее он спокойно снял шляпу и пальто, повесил на гвоздь палку, потом разорвал голубую обложку… и вдруг страшно побледнел. В телеграмме было всего несколько слов: «Большое несчастье. Луиза скончалась. Подробности письмом».