Текст книги "Дегустатор"

– Подонок, дернешься – не б-будет глаза, быстро г-говори, кто тебя послал! Быстро, сука!

– Вы пьяны, это отягчающее! – прохрипел он. – Я работаю, я деньги получаю, послало агентство «Сыск-профи»!

– А-а-адрес, телефон, ну! Ну!!

Адрес он выдал мгновенно – вплоть до метро («Юго-Западная»), телефон тоже.

– За кем, за кем, за кем следишь? Кто я? Ну – кто я? Может, ты ошибся?

– Нет, все верно, мне сказали – дегустатор, на вид как Гребенщиков еще без бородки, все точно. Пустите, я студент юрфака, мне деньги нужны!

О, господи. Студент юрфака.

Я сильно толкнул его плечом и всем телом, ручка к этому времени магическим образом исчезла у меня в кармане, он отлетел к противоположной стене арки.

Мне дико повезло – мимо нас по Пречистенке прошло за эти секунды множество людей, но никому не захотелось разбираться с двумя алкашами, подпиравшими стенку. А ручка – попробуй ее заметь на ходу, это не пистолет.

– Ты лечись, дядя, – сказал он мне обиженно, готовясь бежать со всех ног. – Говорили ей, что объект нервный, что платить по двойной надо. Теперь тройная будет.

Я молча посмотрел на него и спокойно пошел обратно в магазин.

Как интересно. Клиент – «она». А раз так, то вариантов не очень много. Три. Или даже два. Вот и начнем с самого очевидного.

Естественно, я не собирался идти в этот самый «Сыск-профи» на «Юго-Западную» вот так просто и сразу. Хотя телефон записал той самой ручкой. Но что я получу, ввалившись в этот офис? Максимум – извинения, со словами, что слежка противозаконной не является. Студенты (и, возможно, преподы) того самого юрфака знают это очень хорошо. Да вы вообще докажите, что слежка была. Раскрыть имя клиента? Да вы что, шутите?

В магазине я обменялся парой слов с единственной дежурившей там консультантшей – похоже, прочие пошли в подвал знакомиться с самим Гайей, да его еще небось мучают телевизионщики. И он потом будет ставить автографы на бутылки…

Поговорил с ней и поморщился. Я не то чтобы постоянно думал об этом, но в последнее время мои расходы как-то вышли из берегов. Ладно, пустяки, напишу парой материалов больше, получу новый контракт – от предложений отбоя нет. Только бы не на год, не выдержу.

Бережно взял завернутую в папиросную бумагу бутылку, нежно уложил ее в рюкзачок.

И набрал телефон Гриши Цукермана. Он, к счастью, был готов к встрече прямо сейчас.

– Только не в нашей грязной газетке, – сказал он, выводя меня из «Сити-экспресса» на улицу. – Хоть воздухом подышу. И как вы здесь выдержали три года, мерзость на мерзости. Ну, что случилось? У вас все хорошо, Сергей?

В газете Гриша выглядел не совсем так, как в Германии, – тут уже некому было тыкать в глаза вторичными признаками еврейства. Тут он был обыкновенным.

– Случилось, Гриша, как же без этого. Скажите, вы Ядвигу ведь знаете?

Он шумно выпустил воздух из ноздрей, как дракон:

– Ой, эта баба… Ну что у вас за знакомства такие, ей-богу…

– Гриша, есть одна штука, которую можете только вы. Вы же как никто умеете наблюдать за людьми, и не отрицайте. Не могли бы вы… вы когда ее увидите?

– Да сегодня! Сегодня я ее увижу! Ну она хоть красива до чрезвычайности, но я ее не стал бы. Она потом все в своем «живом журнале» обсуждает и рассказывает, как посылает интересных мужчин на то самое место. Да, а увижу я ее, потому что… Неважно. И что мне с ней сделать?

– Сделать вот что: спросить, зачем она наняла частных сыщиков для слежки за вами, Гриша. Зачем они за вами ходят по пятам, переодетые и не очень.

– За мной? Нет, вы объясните, что это за история. Я же так не могу.

Я посмотрел на Гришу: ему было интересно. Прочее неважно.

– На самом деле слежка за мной. Дикая история, не могу всю рассказать. Но только вы можете посмотреть ей внимательно в глаза и отследить первую реакцию. Понять, правда ли то, что она отвечает. Вы страшно умный человек, Гриша, и зря пытаетесь это скрывать. Она от вас никуда не денется. Вы же – не ее персонаж, вы свой, коллега.

– Отследить первую реакцию – и это все?

– Это минимум. Если признается, вообще отлично.

Гриша начал думать.

Он думал долго.

Потом заметил горестным голосом:

– Вы все еще будете говорить, что вы – винный аналитик? Слежка, отследить реакцию… В каком страшном мире вы живете, Сергей. А про Германию я даже не говорю – исчезли, появились…

– Да нет же, – сказал я. – Ядвига – светский обозреватель «Новостей». Она собирает сплетни об известных людях. В том числе и вот так. Как и в вашей – бывшей нашей – газете это делается. Дело тут не во мне.

– А-а-а, – страшным голосом сказал Гриша. – Ни слова больше. Я все понял.

И снова задумался.

– Сергей, – сказал он, наконец. – Вы знаете, как я вас уважаю. Но я еврей.

– Неужели, дорогой Гриша, кто бы мог подумать!

– Не смейтесь надо мной, Сергей. Я абсолютно бездуховный. Я материальный. Это правда.

Я вздохнул и полез в сумку. Гриша увидел папиросную бумагу, глаза его засияли. Бумагу он очень осторожно развернул, поскреб этикетку пальцем и долго грустно кивал:

– Это то, что я думаю? Это то, что пил Клинтон? Это вино из вашего гениального материала, который вы украли у нашего Коэна?

– Да, Гриша, да. Только одна просьба: пейте его дома, с женой, когда будет тихо, спокойно и хорошая еда на столе. Пейте задумчиво. Оно того стоит. Это то самое мерло.

– И не сомневайтесь, никому не дадим… Сергей, что такое – вы же его заранее для меня заготовили, но молчали, думая, что я не попрошу. А вы знаете, что из вас вышел бы когда-нибудь неплохой еврей?

– А кто говорит, что я не тренируюсь?

– А почему не берете у меня частные уроки?

– А кто сказал, что не беру, если все-таки беру, только незаметно и бесплатно?

– Ах, – сказал Гриша, потом запнулся: – Сергей, мне нужен пакет с ручками. Я это вино и держать-то боюсь, после того что вы о нем написали.

Пакет нашелся, Гриша успокоился. И даже сказал мне:

– До чего мы дошли, Сергей. Вот вы нанимаете громилу за бутылку. Терроризировать женщину. А из такой интеллигентной семьи.

Я посмотрел на него – стоявшего с чуть расставленными ногами, между которых он держал двумя руками пакет с драгоценным мерло, – и даже не стал ему сообщать, что он не очень похож на громилу. А вместо того почему-то спросил:

– Гриша, а скажите – чего вы хотите в жизни? Ведь не работать же вам вот так, вечно, в этой поганой газетенке, где делают то же, что и Ядвига, только хуже?

Он надел очки (они висели у него все это время на груди на шнурке) и очень внимательно на меня посмотрел:

– Видно, время такое пришло всем думать о жизни… Ну, я скоро открою свое кабаре. В чужом помещении, но с моей программой, раз в месяц. Может, да же заработаю на этом. Будет музыка и много гнусных шуток о правительстве. На еврейскую тему. А если вообще… если вообще… знаете, Сергей, больше всего я хотел бы иметь свой театр. Да-да.

Он вздохнул, глядя в мокрый асфальт.

– Ну, это такая вот мечта. Потому что хозяин театра имеет право в любое время брать любую актрису за жопу. Физически. Конкретно. И не подумайте чего-то другого, я женат, и у меня трое детей…

– Да-да-да…

– Просто взять за жопу. Вот так ненавязчиво. Между делом. Ну, вы знаете – вот Инга Иннокентьева. Этот трепетный профиль, эта сильфида, она вся светится… во «Сне в летнюю ночь», например… так, конечно, думают те, кто не знает, что она устроила своему очередному мужу, гнида и мразь. Ограбила до нитки. Но это для вас она небесное создание, а я ее беру за жопу вот этой рукой, и все знают, что это же Гриша Цукерман, он ничего другого женщине не сделает, ему – можно. Надо уметь мечтать, правда, Сергей?

13. Чтобы это никогда не кончалось

– Потрясающее вино, Сергей, – радостно сообщил мне Гриша. – Мы сначала сидели с женой и пили его в страхе – вдруг не поймем. Я научил ее крутить бокал, как это вы всегда делаете. И пытался быть вами. Но понял, что это невозможно описать. Не знаю, как вы работаете. У нее нашлось только одно слово – обволакивающее. Я сказал – успокаивающее. Все будет хорошо и так далее. И оно такое родное. Мы ведь с ней были на Голанах, вы знаете… Помним, как там пахнет ветер. Ну просто нет слов.

Я громко вздохнул в трубку.

– А, ну а прочее – полный пролет, – чуть недовольным голосом сказал Гриша. – Это не она. И даже не сомневайтесь.

– Не то лицо было?

– Не то слово. И лицо не то. У Ядвиги сейчас очень большие проблемы. Я ей сказал, что тот парень, который за мной следил, он сам назвал ее имя – но она только рукой махнула, сообщила, что все вранье, слежку заказала разве что ревнивая жена. А потом рассказывала полчаса, что в «Новости» пришли новые начальники, вся команда уходит или выгоняется, начальникам нужна какая-то новая газета, для тупых.

– Да они скоро все будут для тупых!

– Тем не менее. Сергей, частные детективы – это же деньги, извините меня за бездуховность. А ей больше не дают денег, даже для поездок во всякие Куршевели. Якобы ее колонки никому не интересны. Она ткнулась в какой-то журнал – а там смена хозяев, он теперь будет для тупых. Ядвига матерится и рыдает попеременно. Да, а чтобы дать ей денег на слежку за персонажами – это и вообще смешно, деньги ведь большие. Но она устроится, не сомневайтесь. Она такая знаменитая. И такая ядовитая, а ведь еще совсем почти молодая. Вот. Я вас разочаровал?

– Да вовсе нет, – сказал я, тихо смеясь. – Так даже лучше. Будем отрабатывать вариант номер два.

– Номер два? Сергей, как я вас уважаю. Целых два варианта. У вас сложная и опасная работа. Винная аналитика – это серьезно.

В редакции было как всегда тихо – Костя умеет организовать дело так, что оно идет быстро и без шума, даже когда главного редактора нет. А это признак классной работы. Один идиот недавно отличился – купил гастрономический журнал (на деньги мамы), объявил, что будет руководить им сам, и начал с того, что хочет видеть в редакции «больше жизни». Главная редакторша пожала плечами и написала заявление об уходе – она только что потратила три месяца на то, чтобы установить в редакции (маленькая комнатка, четыре человека) тотальную тишину, научила всех говорить шепотом.

Поскольку мне был нужен стационарный номер, я согнал Ксению с ее насиженного места («Манипенни, пойди к автомобилистам и покажи им, как ты красива, просто туда ходи – сюда ходи») и достал из рюкзака небольшой список телефонов, штук двадцать. Подумав, отобрал те, которые не были мобильными.

Один телефон мне был знаком: квартира Алины. Там отвечала обычно дама, которая именовалась няней. Странность была в том, что говорила она по-английски. Далее выяснилось, что няня – филиппинка. Я с некоторым трудом вспомнил, где вообще эти Филиппины: пониже Тайваня, скажем так.

И уже на третьем звонке я услышал в трубке усталый голос:

– Детективное агентство «Сыск-профи».

– Убейтесь ап стену, – посоветовал я им.

Звук мотора морковной коробчонки я уже узнавал на слух.

– Ничего, что это не четверг? – спросила шуршавшая целлофаном Алина. – Я просто хотела зайти…

– Как вовремя, – сказал я. – Я как раз начал монтировать портативную дыбу.

Алина посмотрела на меня неуверенно.

– Моя дорогая, – сказал я ей нежно, – зачем ты посадила мне на хвост частных сыщиков?

– Боже ты мой, – пробормотала она после короткой паузы. – Наконец-то это произошло. Я так рада. Я уже не знала, что мне делать. Как ты?..

– Телефоны, – сказал я. – Когда у меня созрели некоторые мысли, я выписал последние двадцать звонков с твоего телефона.

– Сергей Рокотов, ты рылся в моей сумочке, пока я спала? Какой позор.

– Ты навела на меня сыщиков. Какой ужас. Да, я рылся и знаю теперь, какие у тебя в сумке таблетки. У тебя депрессии? Ты плохо спишь? Почему я никогда не видел, чтобы ты их принимала?

– Потому что у тебя я сплю без всяких таблеток! – почти крикнула она. И после паузы: – Два матерых шпиона. Мы нашли друг друга. Доставай дыбу.

– И так расскажешь. На кого работаешь, зачем следила, что узнала. Явки, пароли, адреса.

Мы начали неуверенно смеяться.

А потом я повел ее кормить, и все стало окончательно хорошо. Те, кто видел меня на кухне, привычно сообщают: твоя жена была счастливой женщиной, и чего же ей не хватало, интересно. Алина очень ловко обходит эту тему и слово «жена» вслух не произносит никогда. Но я же слышу, когда она на нем запинается. А она видит, что я слышу.

Мы поглощали очень нежного палтуса в соусе из белого вина (с испанскими оливками и поджаренным в оливковом масле кусочком хлеба вместо картошки), посматривали друг на друга и сдерживали смех.

– Итак, – сказал я, наконец – строго, но с добротой в глазах. То есть как положено.

Алина издала долгий, долгий вздох.

– Две причины, – сообщила мне она. – Можно вторую причину я назову потом, через несколько дней?

Мне завтра надо в Париж, я потому сегодня и приехала вот так, неожиданно. Вернусь – расскажу. Если еще будем дружить. А первая причина – ты умный мужчина, ты должен ее понять. Иначе я не знаю, как мне быть.

– Не надо мне комплиментов. Просто признавайся. Чистосердечно.

– Ну конечно. И глаза сюда. Все-все, сейчас буду признаваться.

Я уже знал, что настоящие глаза Алины – зеленовато-серые, а невероятный, дерзкий аквамарин – то были линзы. Но у нее в последние дни глаза болят, она что-то в них капает и ходит без линз.

– Сергей, я испугалась. Просто испугалась того, что со мной происходит. Неужели трудно это понять? Ты видишь меня не просто голой. Ты видишь все мои слабости. Вот эти складки здесь и морщины.

– А ты знаешь, у тебя есть другие складки, очень привлекательные…

– Не перебивай. Я сплю, у меня, наверное, открытый рот…

– И не сомневайся…

– Я засыпаю, ты уходишь на кухню работать, потом тихо приползаешь в постель, смотришь на меня сколько хочешь, спящую, ложишься рядом. И самое страшное – я к этому привыкла, мгновенно привыкла… Если я вдруг узнаю что-то про тебя – такое, что придется резко отвыкать, то это будет очень плохо. Мне этого совсем не надо. Хватит уж. А ведь я не знаю про тебя ровно ничего! Да тебя, такого, вообще не может быть!

Она почти начала кричать. Я поднял палец: во дворе началась собачья перекличка.

– Спаниель и доберман, – сказал я. – Из соседнего подъезда.

– Ах, извини, я их расстроила. Но так же нельзя – ничего про тебя не знать.

– А спросить было сложно? Сергей Рокотов, ты, вообще, кто?

– Я боялась! А потом, я хотела точно знать, а от тебя получила бы – что? Слова. И не знала бы, правда это или нет.

– А не веришь ты в добро, дорогая Алина… Стоп, я понял. Ты хотела знать, не сидел ли я случайно в тюрьме.

– И это тоже! Конечно! А иначе откуда в тебе такая внутренняя силища? Ты же со мной обращаешься как с девочкой. Это смешно. И мне это нравится. А твой английский, с очень странным акцентом?

– Ну да, а ты – знаменитая, богатая женщина, с положением в этом вашем… А тут неизвестно кто…

– Стоп-стоп, давай пока не будем насчет богатой женщины. И я просто попросила этих бывших милиционеров узнать точно, кто ты и кем ты был. И получила. Получила массу неприятностей. И больше почти ничего.

Я вспомнил Шуру и Ивана, а может быть, Ивана и Шуру – как они выяснили, что некто, вроде как из обычной милиции, попытался покопаться в моем личном деле. И нарвался.

– Они мне сначала сообщили все, что я и так знала. Про сегодня. И что никаких других женщин нет.

– А что, это утешает… Ты что думаешь, я могу вот так просто завести женщину с другим запахом, другой кожей?

– В это я еще поверю. Но извини, ты – шпион? Хотя бы наш? Это я про твой акцент английского. Мне эти сыщики сказали, что последние сведения на тебя – ты стал репортером этой, как ее, газеты. До того – все закрыто. Наглухо. Это что значит? А еще они сказали, что ты склонен к немотивированному насилию над их оперативниками, те отказываются работать. И начали тянуть с меня деньги.

– Они такие нежные, эти их оперативники. И не понимают юмора. Да не шпион я, дорогая Алина. Все куда проще. А моя прошлая биография и правда недоступна. Хотя могли бы найти хоть одну строчку – «служба в Вооруженных силах». Дальнейших подробностей не будет. Потому что документы на меня вернулись в ГРУ. Главное разведуправление. Зачем они там лежат – черт их знает. Выкинуть забыли.

– Шпион, – сказала Алина, и было очень трудно понять ее чувства. – Настоящий.

Я вздохнул. Собаки под окном договорились и умолкли.

– Да не шпион. Иначе я не болтался бы, возможно, сегодня по всему миру, от одного виноградника до другого. Хотя – не знаю. Ну, я числюсь в ветеранах. Войны, которой не было. Глупо, да? Ничего не было. А я был там и есть здесь сегодня.

– Где? Афганистан?

– Афганистан хотя бы официально был. А тут хуже. Мозамбик и Ангола. Это откуда писали, что войны нет, а если есть – то без нас, а мы все больше строим электростанции и ведем геологические разработки по части кимберлитов. Нас-там-не-было.

– А что ты тогда там делал?

– Да всего-то был переводчиком. Переводчиком при миссии военных советников в Мозамбике. А переводчики там шли по ведомству ГРУ, потому что надо ведь было нас хоть по какому-то ведомству числить. А я туда попал прямо из военного института. Считался счастливчиком. Время было советское. За границу поехал.

– Переводчиком с какого языка?

– С португальского, какого же еще.

– А, этот твой странный английский там, в Германии… Нет, но как же ты потрясающе говорил – медленно, уверенно, на отличном литературном языке… Но слова произносил иной раз самым невероятным образом. Хотя все понимали и очень тебя уважали. А ты, оказывается, мысленно переводил с португальского…

– Английский был потом, просто в девяностые у меня было плохо с головой, не мог читать на русском. И как-то быстро улучшил второй язык, английский, читал подряд все англоязычные боевики, они веселые, а еще я их у одного парня таскал бесплатно. Но в голове они у меня звучали, видимо, как-то на португальском. А португальский, кстати, забывается. Кому он на фиг нужен.

Алина вскочила и поцеловала меня в щеку.

– Все признались, все раскаялись – видишь, как хорошо, моя дорогая. Дыба отдыхает в шкафу.

– Ты убивал людей? – вдруг спросила она.

Я начал смеяться.

– Помнится, однажды убил нечто похуже. А так – наверное, я бы не попал. Война – это большая гадость, и в Мапуту я как-то четко понял, что мне на ней ловить нечего. Да вообще к концу войны я только о том и думал – что я тут делаю? Какие-то пыльные дороги среди слоновьей травы и тростника, черные трупы… А я-то тут при чем?

– Ладно-ладно, что ты там убил, которое похуже?

– Вечер воспоминаний, да? Ну, это такая смешная история. Всю свою войну я вообще-то переводил занятия в военной школе.

Алина потом говорила мне, что эту историю я рассказывал кряхтящим, скрипучим голосом и еле выдавливал слова. И глаза у меня, оказывается, были при этом неправильными.

– Шли как всегда занятия – в Мапуту. Бывший Лоуренсу-Маркиш. Школа – картонные домики в один этаж. Вышел во двор. Сел на пень кокосовой пальмы покурить. Закурил – двое местных: сеньор конселейро, убираем территорию, ветку надо унести – перейдите. Взяли ветку, дернули, а с ее конца сползла… ну, как струя металла.

– Кто?

– Ну, эта. Кушпедейра. Снял с плеча «калашников» – там без оружия не ходили. И в нее полный рожок. Палец разогнули со спуска только после стакана водки. Вот.

Алина, кажется, собиралась заплакать – возможно, от счастья.

– Кто такая кушпедейра?

– Ну, эта. Плюющаяся кобра.

– Ах, всего-то плюется?

– Она вообще-то в глаза плюется. И очень метко. У нас там история была – жил один подполковник в домике. Были свои куры, его жена пошла за яйцами. А эта там, в курятнике, сидит. Вот. Спасло ту женщину только то, что за забором жил врач. Муж ее туда как бы перебросил. Она даже что-то видит сегодня. Ну и все. Больше никакой войны. Для меня лично. В людей никогда не стрелял.

– Да-да, – сказала Алина. Ее глаза сияли. Она смотрела на меня, склонив голову, как на младенца. – Все, значит.

– Ну, что еще?

– Догадайся. Они все-таки что-то про тебя узнали, только неточно. Слухи.

– Какой кошмар. Я гомосексуалист?

– Как насчет Героя Советского Союза?

Я встал и прошелся по кухне. Нет, это уже просто смешно.

– Ну с какой стати мне там дали бы Героя, дорогая Алина? Если это было полностью невозможно?

Алина сидела, грея руки между коленями, и смотрела на меня.

– Что ты такое сделал? – спросила она наконец.

Я издал долгий вздох.

– Ну… Дело в том… Тут такая история. В дореволюционные времена Лоуренсу-Маркиш славился публичными домами. Двадцать пять тысяч девочек работали на всю Африку. Из ЮАР туда ездили. Самора Машел после революции поселил девочек в здании тюрьмы в Тетте, или Тетце, не помню. Жаркий такой городок. Они лущили там кажу – то есть, как его, кешью. Разбирали на пятнадцать сортов, самый крупный шел королям. Саудовцам, что ли, и прочим. Там было интересно. Девочки все время пели революционные песни. И народные. Чтобы не жрать орехи. Ты не поверишь, Пушкина их надзиратели не читали, сами догадались. Потому что они питательные. Пятнадцать орехов – уже обед.

– Рокотов, остановись. Какие орехи? Какие девочки? Глаза сюда.

– Вот они, глаза. В общем, прилетел с инспекцией генерал из Союза. И его, среди прочего, повезли ознакомиться с процедурой перевоспитания девочек. Ну, сама понимаешь. В город Тетце на Замбези. Меня послали с ним как переводчика. Это на вертолете. Летим обратно, и кто-то из этих ребят, которые плохие, дал из джунглей в нас очередь. Оказались бы в цинковых гробах. В лучшем случае. Но вертолет не упал, а спланировал. Летчика похоронили, копал я куском фюзеляжа. А потом просто. Океан на востоке. Мы и пошли, не так уж было далеко. Главное – не залезть в болото, идти поверху. К прибрежным селам. А спас генерала – это орден. Никакая не Звезда.

– Почему не Звезда, собственно?

– Да нас же там не было. Официально. Мы боевых действий не вели. Якобы. Как же мне можно было дать Героя? У меня орден такой, специфический. Не совсем военный. За действия в критических ситуациях, связанные с риском для жизни. Его только-только тогда учредили, в восемьдесят восьмом, что ли.

– Где он?

– Ты на нем сидишь.

Архив у меня в сиденье дивана, который на кухне.

Мне пришлось, согнав Алину, засунуть руку под папки с бумагами – ведь здесь лежал, правда-правда. Да вот она, коробочка.

И Алина взяла его в руки. Золотая лучистая звезда, белый эмалевый щит на венке из серебряных дубовых листьев. Красная ленточка с отчетливыми буквами – СССР.

– За личное мужество, – заторможенно прочитала она. – Это правда. Правда.

– Ну да, – признал я. – Сегодня его тоже дают, только в виде креста. Вот. Лежит он там. И всё.

Помню, как мне казалось, что нам с ней никогда не удается поговорить, все время хочется позвонить вдогонку и сказать, спросить что-то еще. В тот вечер, перед Парижем, у нас обоих, кажется, прорвало какую-то плотину. Мы, наконец, говорили и говорили, не обращая внимания на сгустившуюся за окном черноту.

– Да не может быть, – начала протестовать Алина. – Ты знаешь, все эти недели я жила в каком-то детективе. И самое интересное в нем было – кто такой этот Сергей Рокотов, которого не могло быть. Теперь что-то понятно. Но опера? Книги? Какой из тебя вообще военный?

– Много ты, дорогая моя, понимаешь в военных. У меня отец был полковником Генерального штаба. Я вырос среди сотен книг в шкафах. Я тоже, когда увидел потом совсем других военных, очень удивлялся. И, конечно, довольно быстро сообразил, что мне, наверное, карьеру в славных рядах сделать будет трудно. Но поскольку других рядов не возникало на горизонте…

– Стой, а мама?

– Архитектор. По интерьерам.

– Ах, вот как. Твоя квартира. Чистая. Белая, с нежными тонами занавесок. Потрясающе уютная. И все прочее от нее?

– Теперь не знаю. Хотя отец все думал, что из меня растет что-то не то. Какой-то, не дай бог, артист. Но когда я сдал экзамены в его любимый институт на все пятерки – успокоился. А дальнейшее увидеть не успел. К счастью. Так что я рос сам. В бедной семье.

– А то, что у тебя нет телевизора? И что микроволновая печь, по твоему замечательному утверждению – это сатанизм?

– Конечно, сатанизм. Это же еда. А тут – микро, понимаешь, волна.

– Это от кого, отца или матери?

– От себя.

– Хорошо, но вино? И журнал?

– А это уже конец истории…

Продолжение истории было в Москве, в начале девяносто первого года, когда армии очень нужны были герои. Мозамбик и Ангола героической историей не были, советники оттуда тихо ушли потом, в девяносто втором году, но еще в девяносто первом молодой человек – уже не лейтенант, а старший лейтенант с орденом – это было то, что нужно.

Генштаб на Арбате, где еще работали друзья отца, погоны капитана вне всякой выслуги лет. Общее нервное ожидание перемен, множество людей – типа меня, – которые эти перемены как бы олицетворяли. Масса проектов – поменять военное образование, ввести новую форму, изменить систему комплектования. Убрать старых маршалов. Расставить на ключевые позиции людей, прошедших через реальные боевые действия.

И глухая ненависть седых генералов с орденами Великой Отечественной.

И – август девяносто первого. Тогда я был в отпуске, а поэтому, никого не спрашивая, пошел в дождливую ночь к Белому дому, понял, что эту толпу армией не сделаешь, но хоть как-то организовать ее можно, хоть чему-то научить, придумать на ходу простейшие команды – рассыпаться, залечь… Это вряд ли помогло бы, начнись худшее, но ведь не началось.

Худшее было дальше. В следующем году. И не на службе. Дома.

– Ах, жена, – выговорила наконец это слово Алина.

– Ну и ребенок, квартира тридцать метров, грошовая зарплата. И как-то сразу получилось, что выходила она замуж за блестящего офицера, аксельбанты, парады, звезда на груди, а тут вдруг этот офицер оказался как бы нелучшей партией. Обстановочка в доме несколько изменилась. Меня там, мягко говоря, перестали замечать.

…Это было время, когда из рядов увольнялись сотнями, поскольку это оказалось разрешено. И история получилась очень типичная. Старый, надежный, проверенный друг сказал мне, что ему нужен человек по новой профессии – пиар, открывались новые возможности по части продажи белья, я должен был командовать его продвижением, включая рекламу и многое другое. Да просто нужен был надежный, дисциплинированный и знающий языки человек.

Но комиссоваться из армии было делом долгим. А дальше, когда в гражданском костюме я пришел на фирму к другу, оказалось, что его там уже нет, и концепции другие.

«Белье надо сначала попродавать, посмотреть, как идет», – объяснили мне.

– Сергей Рокотов, ты со своей звездой продавал трусы? – спросила Алина. – Надеюсь, женские?

– Женские не пошли, продавал, по большей части, мужские.

– Конкретно как?

– А вот так. У меня тогда был кошмарный четвертый «жигуль», в нем очень удобно ставить груз через багажную дверь, я привозил здоровенные картонные коробки в подвалы универмагов, оформлял накладные. Потом собирал деньги. С боем. Расплачивался с фирмой. Уже с другой, та по ходу дела разорилась. Разница была моя.

– Ммм, ну, жена была довольна?

– А она к тому моменту уже была не жена… Видишь ли, там случилась еще такая история. Девяносто третий год. Есть такая профессия – Белый дом защищать.

– Боже ты мой, как ты туда опять попал? Ты же торговал трусами.

– А это был такой знаменитый Офицерский альянс, он и сейчас есть… Ну я же не мог так сразу остаться сам по себе. Вот мы там Белый дом и защищали.

Тот самый дом. Тот самый домик. Вот – на скамеечке у входа на соборную площадь Фрайбурга – Алина тогда пошла спать, пытаясь убить грипп, – а меня спрашивает… Это был… ну да, Иван с его тяжелыми глазами.

«– Ты вот что скажи: а чего это ты тогда не сгорел?

– Когда?

– Тогда. Когда домик один такой горел, со всякими людьми, а кого-то догоняли и…

– Ах, тогда, – замедленно улыбнулся я. – Почему я, собака, вместе с танком не сгорел? Меня в тот день в Москве не было. Послали в другой город. Может, случайно. Повезло.

– Да, – сказал, поднимаясь с места, Иван и начал мерить соборную площадь тяжелыми шагами. – Везучий – это хорошо. Это полезно. Ты, это. Больше в такие места не ходи.

– И не сомневайтесь. Хватило».

Меня и правда послали – молодого героя – поднимать целую дивизию, вести ее в Москву, потому что кое-кто не верил, и правильно делал, что все события закончены, президент всерьез капитулировал, в Белый дом теперь можно свободно заходить, нести пирожки истомившимся депутатам и нам, прочим.

И я поехал, но на вокзале, где я сходил с поезда, работал телевизор – который я теперь ненавижу. А на экране – то самое. Стреляли прямой наводкой танки с моста, средние этажи Белого дома заволакивались чернотой. Там, где горело, были наши, а я был здесь.

Я купил вокзальных… да-да, пирожков – с рисом, бутылочку кока-колы, у моих ног немедленно поместились две дворняги. Мимо шаркали ноги – и какой же нежный был для октября день, каким теплым было солнышко. Я сидел и думал, что деньги на обратный билет у меня имелись, а так – нет. Да, наверное, уже и не нужно.

– Ну, там были разговоры, что тех, кто уцелел, заносили в разные списки, – объяснил я Алине. – И что я с прочими, из альянса, был во втором списке. Потом оказалось, что посадили не нас, а наоборот – генпрокурора, который эти списки якобы составлял. Но то было уже в декабре, а тогда… Конечно, я развелся. Настроение такое было, понимаешь. Хватило всего. Нечего было кого-то за собой тащить.

– А ведь посадили бы товарища капитана, – с укором сказала Алина.

– Майора, – посмотрел я на нее сверху вниз. – Перед отставкой получил.

– Покажи, – потребовала она.

– Надо было порыться в шкафу.

– Я рылась.

– А, я же забыл, с кем имею дело. Кругом одни шпионы. Но это под зимним пальто. Оно в пластике, зим-то уже прежних нет в этой стране. Европейская погода. Или я холода не замечаю?

Мы пошли в комнату, Алина подняла пластик, спустила с плеч вешалки пальто. И долго стояла, глядя на мои погоны с одинокой звездой.

– Признайся, – повернулась она ко мне, – когда Газманов пел «Офицеров» – ты вставал? Слезы по щекам катились?

Подошла поближе, положила мне руки на грудь и, всматриваясь в мое лицо, совсем тихо:

– А ведь ты и сейчас еще…

Ну а конец той части моей истории был хотя грустным, но все-таки счастливым. Я остался в этой жизни один, но с наследством. Моя часть его оказалась пачкой в сорок семь с половиной тысяч долларов, которые я черта с два бы получил и черта с два бы довез до дома – точнее, до того, что тогда сходило за мой дом, – если бы не старый знакомый из спецназа, ставший частным охранником.

И я купил эту квартиру – за сорок две тысячи, жуткое прибежище семьи алкоголиков. Отмыл и оклеил белыми обоями. Денег оставалось на очень скромную обстановку. Но не оставалось на машину. А ржавый «жигуль» к тому моменту уже заводился очень редко и по настроению. Дослужил до последнего (до доставки в дом стульев из «Икеи», они отлично вошли в его багажник) и сдох.