Текст книги "Дегустатор"

15. Красавица Икуку

В дни ноября, который плавно превратился в декабрь, декабрь две тысячи пятого года, – возникло это странное ощущение: нас деликатно оставили вдвоем, мои друзья и знакомые куда-то исчезли.

Но нам-то обоим уже хотелось – оно приходит всегда, это время, – пообщаться с кем-то третьим, да попросту устроить парад своего счастья. Вот мы, двое, сначала мы не видели никого и ничего, не сводя друг с друга изумленных глаз. А сейчас все изменилось, мы видим и чувствуем друг друга не глядя, боком, краем глаза, кожей на расстоянии – посмотрите же на то, как у нас это здорово получается.

Но… в нашем случае… с этим были, конечно, проблемы.

В тот вечер ко мне пришло письмо от Гриши. И на мой хохот вышла Алина, из комнаты, от своего компьютера, с прямоугольными очками на кончике носа.

– Это Цукерман, – сказал я. – Он сообщает, что нашел принципиально иной путь к созданию нового языка. Ты только посмотри сюда. Он пишет, что в этих строчках по духу больше русского, чем…

– Неужели больше, чем в «дыр, бул, щыл»?

– Бесконечно больше. Смотри и не падай…

Но тут позвонили в дверь.

А это был первый случай, когда мы с Алиной оба были в норке, и у дверей норки раздавался не то чтобы звон, как сейчас, а даже шуршание. У меня очень тихий дом.

– Или ошибка, или… – сказал я.

Это была не ошибка, а как раз «или».

Борис Априлев. Единственный среди моих друзей человек, который может вломиться в дверь без всяких звонков. И всем будет хорошо, никто даже не удивится. Максимум – непонятливым пояснят: «Он болгарин», – и дальнейших вопросов не будет.

– Сергей, смотри, что я привез, – потряс он пластиковым пакетом. – Я только что из Болгарии. Из аэропорта. Вот сам попробуй и скажи. Так, очень приятно. Представь даме.

– Алина, видный филолог, – представил ее я. – И Борис Априлев. Видный болгарский винодел и торговец.

Борис знал, где у меня лежат гостевые тапочки, собственно, он уже был в них и звенел в моем шкафу, доставая бокалы. Алина подняла брови, но при этом начала улыбаться. Борис пришел вовремя.

– Для болгар у меня всегда есть настоящие греческие оливки, – сказал я от холодильника. – С белым сыром, конечно. А что бы ты делал, если бы у меня не было хорошего хлеба?

– Просил бы тебя его испечь, Сергей, – провозгласил Борис. – Так, девять чаш есть, нам хватит? А, нет, еще надо для смесей…

– Чаша – это не чаша, это то, что ты видишь, – пояснил я Алине. – Он болгарин.

– Я уже поняла… Ты дашь мне принести пользу?

– Очень небольшую, салфетки и прочее. Борис, помидоры в это время года тут почти никакие. Но есть упаковка хорошей ветчины.

– Где ты – голод отступает, – провозгласил Борис. И выставил на стол, где у каждого из нас уже было по три бокала (они же – «чаши»), батарею позорных на вид, мятых пластиковых бутылочек. Алина отнеслась к ним с сомнением.

Дегустация вин нового урожая – любопытная процедура, особенно когда ему предшествуют слова о том, что «такого урожая даже старики не помнят». А в данном случае мы имеем дело с, возможно, самым элитным хозяйством Болгарии – Villa Vinifera, известным тем, что в нем вино практически не касается металла: все, включая ферментацию, идет только в дереве. Технологии девятнадцатого века. Тончайшая ручная работа.

Пластиковые бутылочки, конечно, смотрятся неэффектно, но, что делать, если вино еще попросту не разливалось, он набирал его прямо из деревянных емкостей? Может, даже лапой. Чистой. Погружая ее в вино. Но скорее – трубочкой.

Борис, при всей его великолепной простоте, человек совершенно не маленький – он работает с коллекционерами. И со всеми болгарскими ресторанами Москвы. Не гнушаясь, правда, продажами не только своих вин, а еще массово-народных, жить ведь всем надо.

Похож он немножко на волка… ну, скажем так, на слегка небритого черноволосого зверя, особенно когда поглощает классический болгарский сыр с маслинами, но зверя с невероятно обаятельной улыбкой.

– Во-от! – сказал он, разливая первый образец по «чашам».

Алина сделала серьезный вид. Борис потребовал бумаги и ручку, приготовившись меня записывать. Потом сделает распечатки и будет показывать клиентам, без сомнения. Это экспертиза. Пусть и на кухне.

В районе Пловдива, старинных винодельческих местах, где расположена Villa Vinifera, отличным был урожай двухтысячного года – он мгновенно проявился в нежнейших, воздушных белых мискете и димьяте, хотя главная ягода этих мест, гордость владелицы «виллы» Роси Априлевой, мерло, еще только начинает показывать, на что способна. Две тысячи третий – это и вообще была сказка.

Ну а молодое вино – это для своих. Это как бы крестины младенца. Главная интрига таких дегустаций – попытаться угадать, во что может превратиться вино после долгой выдержки, особенно если знаешь, как ведут себя сегодня урожаи 1992 или 1982 годов. А это нелегко, потому что первое ощущение – что пьешь чистый виноградный сок пополам с вишневым компотом.

– Наш флагман, мерло, – сообщил Борис.

– Цвет! – мгновенно отозвался я. – Брусничная искра. Сверкает.

– Да, да, – гордо подтвердил он.

А дальше тут был мощнейший букет черешни с тем, что называется, видимо, «фруктовым мармеладом», – то есть множеством тонов типа цветов полевой гвоздики. И еле заметные оттенки табака…

– И пряностей!

– И даже намеки на великолепную дымность, которая так украшает мерло того же хозяйства урожая 1992 года и интегрируется в грандиозный букет в урожае 1982-го. Пиши дословно. Грандиозный.

– Ты кислоту и сладость почувствовал? – гордился Борис, записывая за мной.

– Почувствовал. Красивый баланс. Как у хорошего кьянти. Пиши: вино веселое, бодрое, приятное. И кажется, естественно, очень простым и понятным, а вот танины…

– Да если бы не ферментация в дереве, то эти танины сейчас глушили бы все, – сообщил Борис Алине, а та с умным видом покачала головой.

– Дальше: если не считать упомянутого выше «носа» диких гвоздик, то незнающий человек может ошибочно заподозрить, что вино будет сильным, ярким, но чересчур простым. Но это вряд ли. Простоту точно не обещаю. Пока все.

– Ничего, что все. Большего и не надо. Так, дальше. Вот этот черничный сок видишь? – бесцеремонно потряс бутылочкой Борис. – Вот теперь самое интересное.

– Мавруд, дорогая Алина, – сообщил я ей. – Цвет ни с чем не спутаешь. Красная гордость Болгарии, уникальный сорт. Его всего-то гектаров семьдесят. На всю Болгарию. То есть, значит, и на весь мир. И тридцать гектаров принадлежат – кому? – Я обвиняюще посмотрел на Бориса.

– Так, да, – согласился он. – Пока так. Много появилось у конкурентов слишком молодой маврудовой лозы. Хотя они ее высаживают только. Рано волноваться. Ну и?

Он не зря гордился. Уже сейчас, вот так сразу, тут дымный, густой, подкопченный «нос», напоминающий о черносливе.

– А вот такого ты еще не пробовала, – сообщил я Алине. – Положенный мавруду странный парфюмерный оттенок. И – на втором плане – вишня и шоколад. Совсем неплохо для молодого вина, на вкус же оно… м-да, очень густое, буквально тягучее, чернично-черешневое с финишем того же чернослива. Записал? Танины, конечно, надо гасить, но они обещают перейти в сладость на корнях языка где-то к весне. Борис, действительно хороший урожай получается.

– А ты думал, – посмеялся он. – Старики просто рыдают, говорят, такого не бывает. Ну, теперь – сюрприз.

Пауза.

– А это, вообще, что?

– Не понимаешь? А с каким сортом мы делаем купаж для французского посла?

– Это – каберне совиньон? Ты шутишь?

Приговор мы с Борисом выносили медленно.

В этом году каберне совиньон получился интереснее всех прочих сортов, решили мы оба единогласно, и очень непохожий на каберне прежних урожаев. А похож он… ну, на старое марго, с оттенками погреба и бочки; во вкусе красивая перчинка, финиш перезрелой вишни, сливовой корочки и мяты. Но самое интересное тут – откровенная тяжелая сладость на языке, которая, конечно, потом как-то интегрируется в нечто иное. Всего-то надо подождать лет пять.

Сначала мы с Борисом поздравили друг друга с успехом, чокнувшись «чашами». Потом посмотрели на Алину; она сидела какая-то чересчур загадочная, иногда слегка приподнимая бровь. Мы могли бы догадаться, что происходит, но нам было не до того. Мы как раз начали любимую игру виноделов – они в это время года часто развлекаются составлением купажей кустарным способом, в бокале, с помощью мензурки. Чтобы потом сделать это всерьез.

Но тут процедура была непростой: все три сорта оказались очень сильными и не терпящими соперничества. Затем закономерность выявилась: нежно выглядящее на фоне своих тяжелых собратьев мерло немедленно показало, кто в хозяйстве Бориса главный. Даже маленькие дозы его заглушали все остальное без следа. А вот смесь из равных долей каберне и мавруда, при добавке крошечной дозы мерло, дало неожиданно взрывной и новый аромат – и совершенно непонятный вкус.

– Совпало, – сказал довольный Борис. – Я просто хотел на тебе это проверить. Ну, при таком урожае мы будем продавать вино очень неохотно. Сколько оно будет стоить после хорошей выдержки – это мы еще решим, так. И часть заложим на десять лет, не меньше.

– Новое кюве сделаете?

– То, что мы с тобой сейчас придумали? Георгий дома тоже что-то подобное составил. Оно будет.

– Это удивительно, – мечтательным голосом произнесла Алина.

Тут мы с Борисом очень внимательно на нее посмотрели – на слегка сонные глаза и все прочее.

– Алина, – сказал я сурово, – ты что, это всерьез пила?

– Но это же вино? – с усилием выговорила она.

– Молодое вино, – произнес я с укором. – Его не пьют, его пробуют. Это катастрофа.

– Какая катастрофа, какая катастрофа? – успокоил нас Борис. – Пьют его, пьют. Сейчас быстро все пройдет.

– И что, – медленно укорила нас она, – виноделы и дегустаторы никогда не напиваются?

– Ну конечно же нет, – пожал плечами Борис. – Если с юных лет знать, что такое вино… чуть-чуть в голове звучит «з-з-з», надо остановиться. Очень просто. Я же вот сюда за рулем приехал и уеду. Но все хорошо, не переживайте, мадам.

Алина коварно улыбнулась и смолчала.

Она была сейчас и вправду похожа на королеву, пусть и с очень странными совиными глазами.

– Так, – сказал я. – А тогда мы сейчас будем петь безобразные песни.

– Да-да, – величественно согласилась Алина.

Я протянул руку в угол, зажужжал принтер, два экземпляра, отлично.

– Беру на себя художественный стук, – скомандовал я, возвращаясь в кухню. – На счет «три» – поем!

Алина, всматриваясь в распечатку, уже смеялась диким смехом, но с пением у нее все получилось отлично.

На бумаге текст выглядит следующим образом:

 
Па рапа рапа раду ем ся
Насва ёмви ку
Кросс авиции куку
Щи сливу мук линку
По капо капо канчивая
Перья минашля пох
Суть пенираз щипнем
Мэр Сибаку
 

Борис, который не видел Гришин текст и лишь слышал наши голоса, вообще-то был, конечно, не в состоянии понять, что происходит. Песня и песня, хороший русский язык. Зато он заново набросился на еду и вообще был всем доволен.

А мы вопили дурацкими голосами, давясь смехом:

 
Опять скрипит! Потёр-то? Есь едло!
И ведь Ерхолодит был у Юрану
К удава ссу? дарь к чорту! Ололо!
Неушто Вампо койнеп Акарману
 
 
Попрапор прапор ад уемся
Насва ёмви ку
Кросс авиции куку
Щи сливу мук линку
 
 
Попя попя попячивая
Перь! Я мина ж ляп ох!
Судьбине разжи пнём
Мерзи Баку!
 

До этого, наверное, соседи считали меня в некотором роде нелюдем, точнее нелюдем-меломаном. Теперь у меня появился шанс быть зачисленным в нормальные люди. Потому что орали мы не слабо:

 
У жныпа рижу деньги, The La Wee
Ары, цари и му… ну жнытим пачи
Но что-то коеры царь пезлю пфи
И что-то коеры царь Пизудачи
 
 
Парампампам параду емся
Нас в OEM веку
Красавице Икуку
Ща сливом УГ линку
Пока пока поканчивая
Перь! Ямина шляпох! С
уть пяни раз шип нём!
Мерсибо Ку!
 

Перед припевом Борис, дожевывая то, что оставалось, зашел мне за плечи, попытался прочитать это безобразие и наверняка пожалел, что он болгарин и не понимает вообще ничего из происходящего.

– Кто такая красавица Икуку? – деловито спросил он, когда мы смолкли.

– Это… это – я! – выговорила Алина.

И еще помню – когда неизбежное, наконец, пришло. Не в тот вечер, который с Борисом, позже. Каждый год остается безумная надежда, что этого не произойдет. Но потом ты подходишь к окну…

– Мы же не выйдем отсюда, – с любопытством сказала Алина, глядя в ночь. – По колено. А твоей машины и вообще будто не было, она же белая.

– А что, надо выходить? – поинтересовался я.

– Мм, – задумалась она.

У фонаря вихрился белым огнем конус летящего снега. Машины под окном превратились в горбатые торты, покрытые сахарной глазурью.

– Поедем на санках кататься, – пригласил ее я. – А лучше даже… Ну-ка пошли.

– Ненавижу зиму… И что мне надеть? Сапоги до бедра? У меня их нет.

– Ничего. Ты будешь в машине. У меня там тепло.

– Что значит – ничего?

– Молодец, правильная идея. Ничего. Кататься по снегу с абсолютно голой женщиной – это же счастье.

Алина начала нехорошо улыбаться, опуская углы рта вниз. Я не мешал ходу ее мыслей.

Из подъезда она вышла, придерживая у горла пушистую шубу из какого-то неизвестного животного. И сразу же нырнула в откопанную мной из-под шапки снега «Нексию».

Из-под колес раздался отчетливый мокрый скрип; я вырулил на молчащую и полностью безлюдную Трифоновскую.

– Счастье – вот оно, – раздался ее голос рядом со мной. Алина распахнула шубу.

Я плавно затормозил.

– Но штаны! – возмутился я после долгой и радостной паузы.

– С голыми коленками и босиком по снегу не пойду, фашистская сволочь. Будь рад тому, что есть. И держи руль.

Что ж, начали.

Я не только держал руль. Я проделывал с ним множество интересных штук.

– Мы катаемся на лодке! – кричала Алина. – На скоростном катере!

– А тут, под снегом, есть трамвайные рельсы!.. И никто об этом не знает, а мы по ним – вот так, скользим, вправо, влево… И теперь держись – раз-два.

– Ты совсем не в себе?

– Не надо бояться заноса, занос – твой друг, с ним весело. Поехали обратно, а потом к Суворову на площадь.

Не помню, который был час ночи. Время, когда нормальный человек не выведет машину под снегопад никогда. Мы ехали по безупречно белой дороге, по вымершему городу, под крышей из сахарных ветвей и провисших ватных проводов.

– Дай отдохнуть, – вздохнула она, наконец. – Почему я не боюсь?

– Потому что уже стоят шипы. И потому что это пошлятина – поехать кататься с девочками на белом «Мерседесе» и разбить его о ближайший столб. Я не разобью.

– Разведшкола, товарищ майор? Спецкурс экстремального вождения?

– Я не был в разведшколе. Но когда-то… в те самые веселые годы… помнишь, я говорил про свой «жигуль», не к ночи будь помянут? Пришла зима, и у меня не было денег на шипованную резину. Ой, как я тогда всему научился. И тому, что может руль. И вот эта рукояточка – раз-раз.

– Ни-ни-ни! Мягче, мягче… Я уверена, что ты и «жигуль» вел так, будто это был «Мерседес». Ты человек устрашающей компетентности. Ну, перестань, поехали нормально. Где у тебя какая-нибудь оперная кассета?

– Забыл, черт… А тогда – поехали под стихи. Читать полагается по-настоящему, с завыванием!

 
Зима подбирается тихо к леску оробелому,
И к водам немым, и к посланию, в них заключенному,
И все, что до этого было написано черным по белому,
Вот-вот декабрем будет здесь переписано белым по черному.
 

– Уже переписано, – сказала Алина. – Это ведь не твои? Было бы слишком для одного человека. Хотя я не удивилась бы…

– Нет, не мои. Всего лишь мне посвященные.

– Ого, поэты тебе посвящают стихи?

– Один… Один поэт и один стих. Но подожди, я только начал завывать. И-и-и – раз!

Плавный ход машины боком по снежным завалам…

 
Бессмысленный лист зацепился за ветку подобьем брелока,
Но ключ от небесной калитки – в крапиве у церкви,
И сникший простор, что лежит в неудобной берлоге,
Пред новой реальностью ждет неизбежной уценки.
 

– Хорошо завываешь! – раздается голос справа.

– Да-да, а сейчас будет про птичек…

 
Ворону спугнешь – и вся стая уносится в пропасть,
Как черные хлопья распавшегося мирозданья
Под сонным Ногинском,
Но это уже не Московская область —
Височная область, твоя пограничная область сознанья.
 

– Твой друг, поэт, пишет гекзаметры или что это такое?

– Он вообще жжот!

Плавный рывок руля, зигзаг по всей дороге, снежный скрип, поворот.

 
Есть выбор такой – подчиниться, как зомби, дорожному знаку
И двигаться к лету, когда выгорает глазная сетчатка,
Но только пока снег не тронул земную изнанку, —
Ступай не ступай – не оставишь на ней отпечатка.
 

– А мы уже, уже оставили, и еще какой!

– Тихо, сейчас главное:

Поэтому лучше ковать себе имя в ледовой стране И выбелить осень, что в сгнивших растениях скисла, Где холод предзимья твердеет внутри и вовне И не оставляет пространства для прежнего смысла.

– Ковать себе имя в ледовой стране? Какой молодец, твой поэт. Ради одной такой строчки… Эй, посвяти мне что-нибудь в своем журнале.

И, понятно, она опять чуть не зажала себе рот руками – а я, привыкший к этим неловкостям и оплошностям, и сам уже умело заполнял такие паузы мгновенно рождавшейся болтовней. Она же не виновата, что иногда железные скобки, держащие ее вместе, слабеют.

Мокрый снег вообще-то пахнет – влагой или арбузом? Нет, это не запах, это фон, на нем отчетливо воспринимается бензин.

За все это время нам, к счастью, так никто и не встретился. Ни машин, ни людей. С криками на два голоса «зима, ты сдохнешь, а мы останемся!» я плавно подвел гордую своим подвигом «Нексию» к единственному в рядочке почти не занесенному снегом черному прямоугольнику – то есть туда, откуда ее и вывел, – и торжественно заглушил мотор.

Ни одного человека во дворе, ни одного следа – только наши, уже исчезающие под белым пухом.

Перед подъездом Алина забежала вперед и, деликатно повернувшись спиной к двум-трем еще горящим окнам, распахнула шубу:

– Ты этого хотел? Вот.

И, уже на лестнице, по которой мы топали, оставляя снежные следы:

– Как хорошо, что у нас это было.

16. Между петухом и красной собакой

Она нашла себе работу очень быстро, эта Ядвига Слюбовска, дебютировав в новой газете:

«Традиционный предновогодний прием у суперолигарха Анвара Ибрагимова по количеству „форбсов“ на душу населения затмил все прежние рекорды (его же собственные). Для непосвященных напомню, что анваровские вечера проходят обычно где-то в географическом диапазоне между Монако и… в общем, на любимой нашей, оккупированной нами Лазурщине, где от отечественной элиты не продохнешь. Потому что встречать Новый год на заснеженных просторах родины – не просто моветон, это уже, пожалуй, и вызов…

…Столики ломились от олигархов: Игорь Штерн, Георгий Ванишвили, Григорий Поддубский… да все, в общем. Бодренько собрали миллион долларов для больных детей, послушали пока живого (и недешевого) Азнавура, обсудили грядущий суперджет Сухого, в котором будет много места – для русских размеров, плюс возможность поместить над головой здоровенный чемодан.

Ждали щекочущую все возможные нервные окончания Ирину Посконскую – и ведь она пришла, застав светских сплетников врасплох, да еще и абсолютно без охраны… Но тем временем на куда более камерной вечеринке верстах этак в ста от сбора гигантов – в Монако – разворачивалась куда более завораживающая сцена. Что это за пепельная тень движется по красному монакскому ковру пред светлый лик самого принца Альберта? Да это же замечательная Алина Каменева в платье непонятно от кого, но если Каменева – то от кого надо.

Зрители этой славной сцены, среди которых были режиссеры Юрий Бартенев-младший и Станислав Испольский, главный редактор Инга Оскольцева и депутат Госдумы Дмитрий Сказочкин, перетерли сцену между собой и нашли, что никогда госпожа Каменева не была так хороша. Да и как же ей быть плохой, если шла она под ручку со своим старым, привычным всем другом, – ну если уж в одном из прежних репортажей я назвала его просто „Ю“, то быть ему и дальше именно „Ю“.

Пусть молодые… то есть, простите, не такие уж молодые персонажи средиземноморского пейзажа сами выясняют меж собой, что у них за дружба была раньше и что – теперь. Куда интереснее прозвучавшее там же, под боком у принца Альберта, сообщение из безупречно подведенных уст госпожи Каменевой о том, что у них с Ю. завелись какие-то серьезные… не то что вы думали, а издательские планы.

Вот здорово, и что же это за планы. Господин Ю. настолько увлекся жизнью в теплых краях, настолько упорно не желает посещать родные пенаты даже на недельку, что нетрудно предположить: участвовать в издательских планах госпожи Каменевой он может разве что деньгами. А тогда что будет издаваться? Все та же полюбившаяся всем нам La Mode из Парижу или нечто совсем новое из Монако? Хотя какая разница, если вдуматься…»

Никогда не верить всякой дряни сразу, сказал я себе. Если бы тогда, в лесах Мозамбика, я поверил бы, что к океану нам не выйти…

Я оставил компьютер, подошел к стенному шкафу в комнате. Вот же они, две блузки: на месте, на гнутых металлических вешалках – все в порядке. Висят, отглаженные (мной, она тогда уже спала) и готовые к встрече с хозяйкой.

Вернувшись к компьютеру, я начал щелкать мышью без всякой цели. Вот это – из «Новостей», расставшихся с Ядвигой: «Как выйти на пенсию молодым и богатым». Отлично. А вот моя почта. В ней два письма от Гриши. Первое: как пользоваться автоматом для получения денег? Зайти в отделение банка, достать автомат и получить деньги. Хорошо.

И второе его письмо. Это уже поэзия:

 
Жаба-жаба, где твой хвост?
Где твоя щетина?
Где твой вертикальный рост, глупая скотина?
Жаба смотрит как утюг, не соображая…
Тюк её ботинком… Тюк…
Мерзость-то какая…
 

Тоже хорошо. Спасибо, Гриша.

У меня же чертова туча работы в эти остающиеся до проклятых праздников дни. Работа – это деньги, которые в целом-то очень нужны. Да и вообще, декабрь – это убийство. А он далеко не закончен.

Но сначала – полежать, с журналом La Mode в руках. Я устал. Мне нужны силы, и побольше. Любовь, как известно, это всего лишь торжество воображения над интеллектом, гласит ключевая цитата его нынешнего, декабрьского номера (изящным курсивом, в рамочке). А дальше – статья о норковых сумках и наушниках из лисы. И в целом о зимней одежде: о нашествии меховых воротников, меховых накидок на плечи, вообще меха. Да, вот еще меховые шапочки-пирожки, тоже, понятно, для женщин.

А потом будет весна. Это наша национальная черта – уже в декабре мы начинаем мечтать о весне, превращая зиму в упражнение на стойкость. Весна придет, она будет прекрасна.

Модель от Армани на будущую весну – обнаженная грудь, чуть прикрытая черной полупрозрачной тканью. У Гальяно – тоже голая грудь. Феррагамо – полупрозрачная синяя блуза без плеч и штаны из марли с синими воланами, как ножка у поганки. Весна будет. А пока что в моде зимние сапоги с мехом снаружи, типа муфточек, перекрещенные ремешками. Да-да, я уже понял, сейчас вообще все, что можно, подбивают мехом. А в конце номера – стильные аксессуары для собак и новый дизайн новогодних елок.

А лучшее, самое сильное, то, за что теперь уже и я читаю этот журнал, – это Филипп Атьенза, автор обуви ручной работы, дает советы, сколько нужно обуви человеку; а для вечерней, напоминает он, обязательны шелковые носки. Но талантливые журнальные девушки заставляют мастера уйти от надоевшей обувной темы, и начинается удивительный разговор о походке, об осенних листьях под ногами, о прогулках по траве босиком…

Как же она хороша, с ее журналом, где всегда фейерверк блестящих мыслей удивительных людей нашего века.

Так, я отдохнул. Обратно на кухню, за дело.

Срочно сдать громадный материал – обзор винных бутиков Москвы.

«Столица переживает настоящий бутиковый бум. Чуть не половина мест, которые автор обошел, открылись менее года назад…»

«Но вино вдобавок есть товар, требующий профессиональных продавцов и покупателей. И еще кое-чего: поддержания нужных температуры, влажности и освещенности. Во всех без исключения бутиках это есть, в супермаркетах чаще всего нет».

«Главное – не бутылки, а люди. И это чувствуется не только на дегустациях или выставках, но и когда ходишь по винным бутикам. Ни в одном из них автор не встретил неграмотного продавца. Более того, это вообще не продавцы, а консультанты. Все они – знающие, симпатичные, зачастую интереснейшие люди. И если в бутиках складывается атмосфера клубов, то именно благодаря работающим там специалистам».

Так, здесь все. Отсылаем. Половина февральского номера, таким образом, готова. А, не совсем, еще остается второй материал по Германии – из той самой поездки. Это тот, где я припомнил Монти Уотерсу его нервное поведение. А именно:

«Дорогой Монти, действительно ли можно процитировать ваше высказывание во время спора со мной в некоем ресторане насчет того, что все германские красные вина – это ослиная моча?»

«Дорогой Сергей, вы можете процитировать меня следующим образом: если германские винопроизводители хотят сломать стереотип, в котором они оказались как в ловушке, а именно – всеобщую убежденность, что они способны производить только белые, и часто только сладкие белые вина; если они хотят начать делать серьезные красные вина – то им придется перенести свое внимание с внутреннего рынка, который предпочитает легкие, почти розовые по стилю вина, предназначенные для немедленного после розлива употребления, на иной рынок и иной стиль – красные с большой концентрацией танинов, зрелой фруктово-стью и способностью к долгой выдержке в дубе».

Он, помнится, ответил мне с пугающей скоростью – буквально через полчаса после отправки моего письма, и ответ его занял полторы страницы. Скопировал сам себя, из какой-то британской колонки, и послал. И попробуй не процитируй теперь так, как есть.

Ну, остаются мелочи. Вот это, в частности, – «Пряная Аргентина».

«Презентацию почти полной коллекции вин аргентинского дома Trident московская компания Magister Bibendi провела в резиденции посла Аргентины… В каком-то смысле можно утверждать, что новые гости Москвы – из тех, что создают стандарты „аргентинского стиля“. В резиденции посла стало очевидно, что вершинами этого стиля можно считать то, что сделала Trident с классическим для Аргентины сортом винограда мальбек и не столь классическим сира. Впрочем, и по другим сортам, то есть каберне и мерло, можно было ощутить общий стиль хозяйства, когда все молодые красные вина оказываются не просто пряно-перечными, а буквально острыми – так ощущаются здесь танины. Это необычно и довольно эффектно. Эффектен мальбек, похожий на „красного брата“ шардоне; сира, с тонами подсушенных фруктов и дыма; и каберне необычайного характера, где пряность напоминает чуть ли не о грейпфруте.

Картина смягчается, когда дело доходит до элитных линий по имени Reserve и Golden Reserve. Дуэт мальбека и сира оказывается очень гармоничным, с оттенками эфирных масел и отличным тоном дуба, с намеком на сладость. Trident Malbec Golden Reserve просто хорош, сложен, строг, с элегантным послевкусием смягченных пряностей с мятой».

Ну, вот и все. И все. Теперь – в редакцию, отвезти пару иллюстраций, кое-что вычитать и… И неужели я спихнул с себя этот громадный груз и могу просто пройтись по улице, никуда особенно не спеша? Но сначала – в путь.

У них тут праздник, в бывшем детском садике, подумал я – еловые ветки, пара покачивающихся игрушек отблескивают искрами, девушки из автомобильного журнала в вызывающе коротких платьях. Но еще только среда?

– Константин Александрович у нас что-то исчез, хоть ты дай последние указания, – встретила меня Ксения, с громадными черными ресницами, большая и вкусная. – Кстати, ты знаешь, что он сделал меня заместителем? Это тебя не огорчает?

Не знаю, кем я числюсь в собственном журнале – возможно, уборщиком или вообще никем. Были бы деньги, а они есть. Нет, дорогая Ксения, я не против того, что ты теперь заместитель. И ты, возможно, о причине моей снисходительности не догадываешься.

– Это что – нежные женские руки больше не подадут мне здесь кофе? – спросил я. – Ну хорошо, Манипенни, по крайней мере я помню, что кофе был прекрасен. Кстати, на тамбовском диалекте – такой есть – кофе «она». А что касается Кости, то он исчезал и раньше. Но он вернется, и уже в следующем месяце…

Тут Ксения стала страшно загадочной и, подавая мне кофе (как настаивает Костя – с печеньем), выговорила:

– В следующем-то месяце я еще буду, но потом вам придется со мной на некоторое время распрощаться… Не падай в обморок, Джеймс. Это не так страшно. Через год вернусь.

Через год? Что это значит? А, ну конечно же… Не надо было выдавать девушку замуж прошлым летом. И все же – жизнь без Ксении? Ну почему именно сейчас?

– Мы будем мысленно с тобой, дорогая… А насчет кофе – если бы наш разговор послушала одна моя знакомая феминистка по имени Маша…

Кажется, я замолчал и о чем-то задумался. Потому что дальше увидел чуть печальные глаза Ксении, устремленные на меня:

– Сережа, а у тебя что, случилось что-то?

Что-то случилось? У меня? Что у меня может случиться?

– Ну, моя дорогая. Больной всего лишь нуждается в уходе врача, чем дальше уйдет врач, тем лучше. Да. Так, ты мне грозила вычиткой полос? Вот я сейчас сяду в любимом уголке…

Дальше мне мешал дружескими разговорами фотограф Антошкин, а я в очередной раз, с предельной концентрацией внимания читал все подряд – написанное Галей Лихачевой по части лягушачьих вин, и – страшнее всего – что-то свое, читанное до того раз пять… «Дегустация кьянти из знаменитого и очень консервативного хозяйства „Кастелло ди Ама“ принесла один неожиданный побочный результат – она открыла для собравшихся достоинства урожая 1999 года, который сама Италия еле-еле начала осознавать. Похоже, что по крайней мере для Тосканы и не только для главного тамошнего винограда санджо-везе 1999 год станет достойным наследником легендарного 1997-го». И так далее. Ну и хватит. Последняя точка.

– Ну, что – с Новым годом, наконец?

Я, кажется, сказал «какой еще там Новый год» или нечто похожее.

– Какой-какой – обыкновенный. Сегодня среда, двадцать восьмое. Он у нас будет в субботу, если ты не знал.

Черт, значит ли это, что надо было принести ей подарок? Да ведь уже подарили, в прошлую пятницу.

Все, все. Не спеша проехаться в чистой белой машине по Кутузовскому проспекту, среди бесконечного числа оттенков серого и песчаного, под штурмующими лобовое стекло снежинками.

А потом – отдохнуть?

Ну хорошо… Сейчас я пойду к киоску и закуплю пачку журналов. На декабрьские номера редакции бросают все силы. Еще дома есть много книг, целая пачка нечитаных, стыдно.

Вот мотор «Нексии» отдыхает, тихо пощелкивая, на углу – киоск, уже совсем темно, и зима все же есть. Когда она пришла? Ах, ну да. Чернота, из которой вылетает белый пух; подрагивающий, чуть багровый свет фонарей; бежевое кружево растоптанного сотнями ног снега, а из-под него – агатовые пятна застывшего до весны льда.