Текст книги "Последний Рубеж"

Глава 14

Недолго длилась радость Маккоя от обещания Звездного Флота прийти на помощь. Едва они вместе с Джимом и Споком отошли от передатчика, торопясь покинуть обзорную кабину, путь им преградил Сибок с целой группой вооруженных светоармейцев. Брат Спока довольно улыбнулся, увидев ошарашенные лица вновь потерявших свободу беглецов.

– Будем надеяться, что ваше послание дошло до адресата, – спокойно сказал он, словно спасательный корабль спешил на помощь ему, а не его противникам.

«Джим был прав, – он действительно сумасшедший», – решил про себя Маккой. И было с чего так решить: он никогда не встречал ни среди землян, и уж тем более, ни среди вулканцев так часто и так открыто улыбающееся лицо.

Спок невозмутимо молчал, а Кирк так решительно шагнул вперед, что заставил солдат взять его на прицел.

– Ты можешь снова бросить нас в камеру, – со злостью заявил он, – но я сделаю все возможное, чтобы сбежать еще и еще раз. Я не собираюсь и не буду ждать, когда ты погубишь «Энтерпрайз», направляя его к Великому Барьеру. И даже если ты убьешь меня, а вместе со мной и их, тебя остановит Звездный Флот. Лично до тебя мне нет никакого дела. Тебе хочется быть самоубийцей? Будь им, но без моего корабля и без моей команды.

Улыбка сошла с лица Сибока. Он сделал знак своим солдатам, и те опустили оружие. Словно не заметив ни оскорбления, ни злобы в словах Кирка, он терпеливо и заботливо приступил к разъяснению:

– Капитан Кирк, скажите, пожалуйста, мне, кто и когда открыл что-нибудь новое, предварительно не избавившись от старого страха? Было время, вы – земляне – верили, что ваш мир плоский, а он оказался шаром. Было время, вы утверждали, что человек – не птица, и летать не может, а мы с вами летим в такой космической дали от Земли, о какой птица и не ведает. Вы утверждали, что скорость транспортного средства не может превысить скорости света, пока не открыли искривленное движение. Примеры такого рода можно приводить до бесконечности. И страх перед Великим Барьером – это всего лишь один из примеров страха перед неизведанным. Но не подумайте, что я подвергаю сомнению вашу смелость, – я говорю не о личном, а о надличностном страхе.

Кирк не смягчился:

– Можете не извиняться. Речь идет не о психологии, а о физическом явлении, в котором нет места ни страху, ни бесстрашию, зато есть или здравый смысл, или безумие. Интенсивная гравитация, мощная радиация поражают с одинаковым результатом и трусов, и смельчаков. Или печальный опыт других для вас ничего не значит? Вам требуется личное доказательство? Пожалуйста, убедитесь! Но оставьте других в покое!

Маккой предполагал, что терпению Сибока пришел конец, и он взорвется, как и Джим. Но к его удивлению, Сибок лишь опечалился, и ответ его прозвучал мягче обычного:

– Капитан, я вас очень уважаю и понимаю. Но почему вы не хотите понять меня? Вы принимаете меня за безумца только потому, что я не разделяю ваших взглядов. А почему вы не хотите ознакомиться с моими взглядами, почему вы не хотите выслушать меня? Или вы боитесь?

– Я ничего не боюсь! – с такой убежденностью ответил Кирк, что Маккой позавидовал ему. Сибок повернулся к своим солдатам:

– Подождите, пожалуйста, за дверью.

Один из них, видимо, ближайший помощник, энергично запротестовал.

– Исполняйте, Дж'Онн, – приказал ему Сибок.

Солдаты неохотно повиновались. Как только дверь за ними закрылась, Сибок шагнул навстречу своим пленникам.

– Пошли.

Маккой заметил тень на лице Джима и точно знал, о чем раздумывает капитан, Сибок был безоружен, и втроем они, конечно же, одолеют его. Но стража была совсем рядом, за дверью. Достаточно одного крика, чтобы она ворвалась сюда. Лучше все-таки дождаться спасательного корабля, не подставляя себя и других под выстрелы фазеров.

Маккой прочитал все эти мысли на лице Джима за какую-то секунду. Но было мгновение, когда Кирк был, кажется, готов на риск, и трудно сказать, что его остановило.

– Притушите свет, – скомандовал Сибок, и обзорная кабина погрузилась в сумрак, освещаемая лишь ярким светом звезд, льющимся сквозь иллюминаторы. Не обращая внимания на демонстративно отсутствующий взгляд Спока, Сибок приступил к беседе:

– Я уверен, что у вас будет много вопросов ко мне, – его манера была удивительно теплой и доверительной. Создавалось впечатление, что маститый профессор делится своими обширными знаниями с талантливыми учениками. – Вместе созерцая эти звезды, мы попытаемся совместно найти на них ответы.

Маккой расслабленно вытянулся в кресле, прикрыл глаза, погружаясь в давно забытую студенческую атмосферу. Спок не менял своего взгляда, а Кирк медленно остывал после приступа гнева.

– Ша Ка Ри, – начал издалека Сибок, – «источник», а говоря более, привычным для вас языком – рай. Клингоны называют это место Квай Ту, ромулане – Ворота Вор. Каждая культура лелеет мечту найти место, где зародилось все сущее. А для нас это место скоро станет реальностью.

«Но не той, о которой ты мечтаешь», – подумал Кирк, а вслух, отмежевываясь от какой либо примиримости, заявил:

– Единственная реальность, которую я вижу перед собой, не имеет ничего общего с раем, зато до ада ей недалеко. Я капитан звездолета, стал пленником на своем же корабле, ты психологически одурманил мою команду и крутишь-вертишь ею, как хочешь. Нас осталось трое, не одурманенных тобою, и сейчас ты, очевидно, приступаешь к одурманиванию нас. Что ж, приступай. Но прежде мне хотелось бы узнать, в чем твоя сила, которая позволяет тебе подчинять и контролировать чужой разум?

Спок придвинулся поближе к Маккою. Сибок заметил его движение и вздрогнул, как от удара, a на вопрос и обвинения Джима ответил с ноткой беззащитности:

– Я не контролирую ничей разум. Наоборот – я освобождаю его.

– Как? – настаивал Кирк.

А доктор, опережая ответ Сибока, заметил:

– С моей, чисто, профессиональной точки зрения, все эти люди, которыми ты окружил себя, подверглись психологической обработке. Ни о какой свободе разума не может быть и речи.

– Доктор, – обрел спокойствие Сибок, – как профессионал вы должны знать и хорошо знаете, что абсолютно свободного разума нет вообще. Всякая свобода относительна, а свобода разума – тем более. И я вовсе не покушаюсь на чужой разум. Я просто открываю людям их боль и учу черпать силы из своей боли…

Спок заерзал на своем месте, и Кирк, заметив его движение, прервал Сибока, может, на самом интересном месте:

– Спок? Он правду говорит?

– Как он представляет ее себе, – ответил Спок с иронией, избегая взгляда Сибока. – Это очень древняя техника вулканцев, запрещенная в наше время. Я не вправе говорить что либо еще, за исключением разве того, что многие пользовались ею, добывая себе власть над другими.

– Значит, все-таки психологический контроль, – подвел итоги доктор.

Сибок резко глянул на него, закрыл глаза и сосредоточился:

– А ведь и у вас, Маккой, очень сильная боль.

– Что? – только и смог спросить застигнутый врасплох доктор.

Сибок открыл глаза. Они казались огромными, бездонными. И Маккой почувствовал, что погружается в них, но не как в устрашающий омут…

– Я чувствую вашу боль, Маккой, а вы? «Леонард», – голос Сибока прервался другим, знакомым до боли. Казалось, он исходил из мозга самого доктора. Он испуганно посмотрел на Спока, на Джима, пытаясь понять, слышат ли они что-нибудь, но его друзья смотрели на него с немым удивлением.

– Леонард…

И Маккой узнал этот голос.

– Нет, – прошептал он. – Не может быть! Это какой-то дьявольский трюк.

Сибок, Спок и Кирк растворились в обволакивающей его темноте. Маккой остался один на один с голосом, повторявшим его имя и с любовью, и с непереносимой болью. А темнота мало-помалу рассеивалась, и Маккой увидел себя не в обзорной кабине, а в палате экстремальной помощи.

– Господи! – воскликнул доктор и беспомощно закрыл руками лицо. – Не делай этого! Прошу тебя, не делай!

Сами собой руки его опустились вниз, и он увидел перед собой маленькую, серую, истощенную до немыслимых пределов фигуру человека. Да нет, не фигуру, а обтянутый пергаментно-бледной кожей скелет. Белые простыни, ослепительно белые стены палаты. Маккой отвел взгляд от стен, уставился на небольшой терминал данных пациента. На верхней строке прочитал: Маккой Дэвид А.

И доктор Маккой сделал ошеломляющее его открытие: цвет смерти не черный, как это утверждалось на протяжении многих веков, а белый, ослепительно белый.

– Маккой, – взывал скелет.

Доктор заставил себя посмотреть на желтое, восковой прозрачности лицо – состарившееся, искаженное страданием. Всю свою жизнь он знал это лицо другим.

Всего лишь три месяца тому назад Дэвид Маккой был широкоплечим цветущим мужчиной восьмидесяти одного года, имевшим большую врачебную практику в Атланте. Он и думать не думал о покое, об отставке даже тогда, когда узнал, что заразился страшной болезнью, известной как «пюронойритис».

Болезнь была очень редкой, завезенной с одной из планет-колоний и, как всякое неизвестное доселе заболевание, – неизлечимой. Наиболее характерным признаком этой болезни была постоянная, не дающая передышки, мучительная боль. Болело все. В огромном, сложном человеческом организме не было такого потайного места, куда бы не добиралась боль.

Но в первую очередь поражались и отмирали периферические нервные окончания. По мере отмирания нервов отмирали и мускулы. Парализованному, наполненному болью человеку ничего не оставалось делать, как лежать и ждать, когда погибнут нервы, отвечающие за работу основных органов и наступит долгожданная смерть.

Нечто похожее на пюронойритис было когда-то известно на Земле как «рак»: те же боли, та же неизлечимость, но рак поражал, как правило, один из внутренних органов и разъедал его. Пюронойритис, как неразборчивый шакал, набрасывался на весь человеческий организм сразу, не давая никакой надежды на спасение.

За три месяца болезни Дэвид Маккой – худощавый, как и его сын, спортивного вида мужчина, потерял пятьдесят четыре фунта веса. Он не мог пошевелиться, не мог видеть, не мог дышать, все за него делала система искусственного жизнеобеспечения. Живым в нем оставался только мозг, чтобы принимать сигналы боли и отзываться на них. Обезболивающие препараты больше не помогали – Дэвид Маккой жил не телом и даже не сознанием, а одним, затянувшимся до бесконечности, приступом боли.

– Леонард, – в который раз донеслось из темноты провала рта закутанной в простыни мумии.

– Я здесь, папа, – к своему собственному удивлению ответил доктор твердым голосом.

Отец поднял на него невидящие глаза и прошептал:

– Боль. Останови боль.

– Мы делаем все, что можем, папа, – задыхающимся голосом ответил сын. – Постарайся потерпеть еще.

– Не могу. Избавь меня…

Сын в ужасе отшатнулся назад:

– Не могу! Пойми меня, папа – ты же сам врач.

Отец больше не пытался говорить. Он застонал долгим, протяжным, жалобным стоном. Сын не мог закрыть уши и не мог слышать этого стона. Дрожащими руками он один за другим отключил все элементы системы, потом бережно поднял невесомое тело отца на руки, вглядываясь в желтое лицо, сознавая и не сознавая, что его отца, Дэвида Маккоя, больше нет…

Сибок стоял рядом, но не как обвинитель, а как исследователь, пытавшийся установить истину:

– Зачем ты это сделал? – голос был мягким, сочувствующим.

– Чтобы сохранить его достоинство. Ты же видел, во что он превратился.

– А было ли у тебя право на это?

– Я – его сын, – голос Маккоя задрожал от предчувствия того, что должно последовать. И оно последовало.

– Но это было не самое страшное, не так ли?

Маккоя затрясло от внезапных рыданий. Склонив голову вниз, прикрыв глаза руками, глотая слезы, он с трудом выговорил:

– Прошу тебя… не надо…

– Поделись и этим, – мягко, но настойчиво потребовал Сибок. – Поделись – и тебе станет легче.

…Маккой бережно положил тело отца на подушки и поспешил в лабораторию при больнице. Он не помнит, сколько дней и ночей провел над микроскопом и бесчисленными склянками, не знает, какова доля его труда в общем деле всей лаборатории, но через несколько месяцев был создан новый препарат против болезни. И пюронойритис, как и его давний предшественник – рак, был побежден.

– Так за что ты себя винишь? – спросил Сибок.

– Он мог бы прожить еще долгие годы, – все еще всхлипывая, ответил Маккой.

– Предварительно промучавшись бесконечно долгие месяцы, – закончил его мысль Сибок. – А ты можешь ответить, что перетянет на весах вечности, – один миг страдания или год бесцельного прозябания?

– Нет, не могу, – уверенно сказал доктор.

– Так не мучай себя воспоминаниями, отринь свою вину, и боль оставит тебя.

– Ты в этом уверен? – нерешительно поднял голову Маккой.

Сибок ответил ему кивком и глазами.

Спок со все возрастающей тревогой наблюдал за трагическими сценами из истории семьи Маккоев. Мало того, что он помимо своей воли стал свидетелем чужой, сугубо личной жизни, он к тому же стал свидетелем и того, что телепатические возможности Сибока возросли до пугающих пределов. Всякое насилие над чужим разумом уже само по себе издавна считалось преступлением, а проделывать его, да еще в самых что ни на есть зримых образах, на глазах посторонних наблюдателей, было недопустимо чудовищным актом. Трагедию Маккоев Спок переживал как свою личную и вместо избавления почувствовал такой острый приступ боли, что с отвращением наблюдал за Сибоком.

Сибок заметил это и назидательно изрек:

– Все мы склонны считать свою собственную боль за отголосок чужой, свои собственные переживания – за сопереживания.

– Ты так считаешь? – попытался избежать спора Спок. – Но я не скрываю никакой боли.

Сибок усмехнулся снисходительной усмешкой. Взгляды братьев скрестились, и старший сказал младшему:

– Я о тебе знаю намного больше того, что ты сам знаешь.

– Даже так? – принял вызов младший брат.

– Даже так, – уверенно сказал старший.

– Тогда показывай.

– Спок, не ввязывайся, – вмешался Кирк. – Не стоит он того.

– Все нормально, капитан, – успокоил его Спок.

Он знает, на что идет. И, бросая вызов Сибоку, вовсе не думал сопротивляться его вторжению в свой разум. Он понимал, что все его средства защиты будут разрушены с печальным для него результатом. А получше узнать возможности Сибока, узнать что-то новое о самом себе – ради этого можно пойти на временную потерю своего «я».

Наступила темнота, и раздался пронзительно-громкий крик женщины. Долгим, многократным эхом отразился он в гулких невидимых сводах какого-то замкнутого пространства и затих. Темнота, как бы утончаясь, теряла свою непроглядную насыщенность, из нее один за другим проявлялись образы: высокие, аккуратно обработанные стены пещеры, яркие факелы, отбрасывающие полосы света и тени на мучающуюся в родах женщину. Ее крика больше не слышно – грохот церемониальных барабанов наполнил пещеру нескончаемым гулом…

Спок с недоумением всматривался в представленную ему картину и, наконец, вспомнил: как церемония женитьбы, как ритуал погребения, так и ритуал рождения оставался неизменным на протяжении многих тысячелетий – ни один вулканец не избежал этого ритуала. Даже доводы самого Сурака оказались бессильными перед мощью древних обычаев.

Для Кирка открывшаяся картина показалась такой необычной, ни на что не похожей, что он не мог удержаться от вопроса:

– Что это за сцена из доисторических времен?

– Я предполагаю, – ответил Спок, – что мы присутствуем при моем появлении на свет. Перед ними появился Сибок и подтвердил:

– Ты прав, и если ты действительно ничего не боишься, иди за мной – я покажу тебе твое прошлое.

Спок молча поднялся и молча пошел за ним.

Они прошли в дальний угол пещеры, и Спок узнал в юной женщине, лежавшей в родовых муках на соломенной подстилке, свою мать Аманду. Под церемониальными одеждами выпукло обозначался большой живот, перекошенное болью лицо покрылось испариной. В жрице Спок узнал царственную Т'Лар, которая впоследствии слилась с его телом и духом.

«Как это может быть, – подумал Спок, – что та, которая дала мне вторую жизнь, присутствовала при моем появлении в первый раз?»

Рядом с Т'Лар стоял Сарек, отец Спока, сдержанно наблюдавший за происходящим. Сдержанность объяснялась присутствием Т'Лар, но больше поведения отца Спока поразила молодость его родителей. Волосы у Сарека были черными, как смоль, а у Аманды – золотисто-каштановыми, без малейшего намека на седину.

Снова раздался громкий крик Аманды, церемониальные барабаны ускорили дробь, насколько это было возможно, и резко замолчали, как только ребенок появился на свет. Наступила торжественная тишина – тишина ожидания самого жизнеутвердающего звука. И он раздался, этот звук, – короткий, но звучный детский крик.

Т'Лар, принимавшая ребенка, осторожно передала его отцу. Сарек с блаженной улыбкой всмотрелся в него и сказал:

– Как похож на землянина!

Споку показалось, что нотка разочарования промелькнула в голосе его отца, но взгляд его оставался таким же блаженным, когда он передал ребенка матери.

Аманда прижала сына к своей груди, провела тонким пальцем по его крошечным остреньким ушкам и произнесла:

– Это дитя не будет принадлежать ни Земле, ни Вулкану, но всегда будет нашим сыном.

Кирк с большим интересом наблюдал за сценой, доступной далеко не всякому мужчине, но мельком взглянув на Спока, он озабоченно тронул его за плечо:

– Спок?

Его Первый офицер впервые не отреагировал на голос своего капитана, оставаясь безмолвным и бесчувственным. Капитан с яростью посмотрел на Сибока:

– Что ты сделал с моим другом?

– Ничего, – пожал плечами Сибок, – твои друзья остались твоими друзьями. Разве ты этого не видишь?

Вопрос застал Джима врасплох, и все-таки он ответил:

– Нет, не вижу!

– Тогда узнай кое-что о себе самом, – Сибок придвинулся ближе.

Отвернувшись в сторону, чтобы не встречаться взглядом с Сибоком, Кирк ответил:

– Обойдусь без твоих услуг!

Очнувшийся от его выкрика Маккой успокаивающе положил ему на плечо свою руку. В его глазах светилось что-то неопределенное, какая-то помесь фанатизма и рассеянности, ожидания подсказки. На видеозаписи заложников такие глаза были у Кейтлин Дар.

«Еще один зомби», – подумал Кирк и с горечью осознал, что оказался на грани потери двух самых близких друзей по прихоти какого-то безумца.

Он отбросил руку Маккоя со своего плеча и обернулся к Сибоку:

– Что я должен тебе открыть? – почти кричал он. – То, что я сделал не правильный выбор в своей жизни? Что я сворачивал налево, когда должен был идти направо? Так я и без тебя знаю все свои слабости…

И с каждой высказанной им мыслью окружающие его образы меркли, погружаясь в водоворот теней, уходили на задний план, а на переднем… сияющий красавец «Энтерпрайз», подобно молнии, разрезал своим раскаленным корпусом сумрачную твердь небосклона, устремляясь к Источнику Всего Сущего. Он напоминал падающую звезду, спешащую навстречу своей смерти. Или не звезду, а…

«Дэвид – сын мой, кровь и плоть моя, ты умер до того, как я по-настоящему узнал тебя. Ты – невосполнимая потеря для твоей матери Кэрол. Мне не нужен никакой шарлатан, вроде Сибока, чтобы…»

– Джим, почему бы тебе не расслабиться и не позволить ему говорить, – посоветовал Маккой.

– И превратиться в зомби в угоду безумцу? И это мне советуешь ты, доктор? Вспомни, что ты совсем недавно говорил!

– Я был не прав, – повинился Маккой. – Этот, как ты его называешь, безумец избавил меня от страданий. Ни один психиатр во всей Вселенной не смог бы…

– К черту! Опомнись! Ты же – доктор! И не можешь не знать, что ни боль, ни вина не исчезнут по одному мановению волшебной палочки. Они навсегда остаются с нами и делают нас людьми. Потеряв их, мы теряем и самих себя. А я не хочу терять себя. Я не могу забыть Дэвида и Кэрол, я не хочу избавляться от своей вины перед ними. И прежде всего и больше всего я боюсь потерять «Энтерпрайз». Я болею за него, и мне нужна эта боль.

– Джим, послушай меня, – воспользовался паузой Маккой, но был прерван голосом Ухуры, сидевшей за передатчиком. Он дрожал от возбуждения:

– Сибок, это мостик. Мы приближаемся к Великому Барьеру!

За иллюминаторами постепенно исчезал звездный свет, поглощаемый красным маревом. Лицо Сибока горело нетерпением, и он сразу же приступил к делу:

– Капитан Кирк, боюсь, что вам придется остаться здесь в гордом одиночестве. А доктор и Спок пойдут со мной.

Он, не оглядываясь, уверенно направился на выход. Маккой встал, сделал вслед ему несколько шагов, потом остановился, нерешительно посмотрел на Кирка и Спока, сидевшего рядом со своим капитаном.

Кирк одарил Первого помощника благодарным взглядом и вздохнул с облегчением. А Сибок был уже у двери, когда вдруг осознал, что идет один. Он обернулся и с нетерпением позвал брата:

– Спок, я жду тебя.

– Я никуда с тобой не пойду, – ответил, как отрезал, Спок.

– Почему? – голос Сибока звучал с раздражением и обидой.

– Я остаюсь верным своему капитану.

– Не понимаю.

– Наконец-то ты сознался, что не все тебе доступно. Да, ты меня не понимаешь, потому что не знаешь меня – своего брата. Я вовсе не тот младенец, которого ты вызвал из небытия волей своего внушения. С того времени я не только вырос, но и нашел себя и свое место во Вселенной… здесь, среди моих товарищей по экипажу.

Маккой внимательно слушал эту речь, и глаза его мало-помалу прояснялись. Твердым шагом он вернулся назад и сел рядом со Споком и Кирком.

– Полагаю, что тебе придется вычеркнуть и меня со своей команды, Сибок, – заявил Маккой и виновато обратился к Джиму:

– Прости меня, я только…

– Не надо объяснений, старина. Теперь это не имеет никакого значения. Главное – ты с нами. – Кирк положил руку на плечо доктора.

К общему удивлению всех троих, Сибок с похвалой отозвался о них:

– Узы вашей дружбы оказались намного прочнее, чем я думал, – хвала вам за то. Но окончательная победа будет все-таки за мной.

Двери раскрылись, показались солдаты, терпеливо ждущие в коридоре.

– Подожди, – окликнул Сибока Кирк. Сибок остановился в дверном проеме и оглянулся.

– Мы никогда не пройдем Великий Барьер! – выкрикнул Джим в последней отчаянной попытке образумить Сибока. – Как ученый, ты должен это знать. Наши щиты…

Сибок не дал ему договорить:

– Но если мы пройдем?.. – он сделал загадочную паузу. – Это убедит тебя, что меня ведет не безумие, а предвиденье?

– Твое предвиденье? – ужаснулся Кирк, осознавая, что должно произойти с минуты на минуту.

– Да. Оно дано мне Самим, – отчетливо выговорил Сибок. – Тем, кто ждет нас по другую сторону.

Он с удовольствием наблюдал за реакцией своих слушателей.

– Ты потерял рассудок, – безнадежно выкрикнул Кирк.

– Я? – На какое-то мгновение глаза Сибока потухли от холода сомнения, но тут же вспыхнули огнем фанатичной веры:

– До встречи по ту сторону Барьера.

Дверь за ним закрылась.