Текст книги "В стране слепых"

8

– Да нет, мистер Коллингвуд, такой вещи, как исторический факт, вообще не существует!

Джереми вздохнул. Из всей группы ему труднее всего было общаться с Херкимером Вейном. Это был человек невысокого роста с крючковатым носом, в вечно мятой одежде, из карманов которой торчали исписанные листки бумаги. У него была неприятная привычка махать пальцем перед носом у собеседника, чтобы подчеркнуть свои слова.

Как, например, сейчас.

Джереми на мгновение захотелось вцепиться зубами в этот надоедливый палец. Он переложил бокал с коктейлем из правой руки в левую и в отчаянии оглядел комнату, где шел прием, – не придет ли кто-нибудь ему на помощь. Но все остальные члены группы были заняты своими разговорами.

Гвинн утверждала, что привлекла к работе над проектом «Бомонт» самых лучших историков. Ни об одном из них Джереми никогда не слыхал, но в этом не было ничего удивительного. Удивительно было другое – как они себя ведут. Джереми привык к тому, как препираются между собой бухгалтеры: налоговое законодательство – вещь запутанная и нередко вызывает споры. Но он всегда считал, что уж в истории все абсолютно ясно и что те, кто этой наукой занимается, люди достойные и щепетильные. Во всяком случае, он никак не ожидал, что даже самые очевидные факты могут становиться предметом ожесточенных споров. Что-то в этом роде он и имел неосторожность сказать Херкимеру Вейну.

«Помогите! – взмолился он про себя. – Я попал в лапы начетчика от истории!» А вслух спросил:

– Как же вы говорите, что исторических фактов не существует? А чему нас тогда учили в школе – вымыслам?

Ему показалось, что он очень удачно ответил, и он чуть не пролил свой коктейль от неожиданности, когда Вейн согласился.

– Да, именно так.

– Прошу прощения! Так это все была ложь? Вы шутите!

Вейн нимало не смутился.

– Ложь? О нет. По-моему, я этого не говорил.

Джереми совсем растерялся.

– Но тогда…

– Мне кажется, вы неправильно понимаете слово «факт», – сказал Вейн, снова водя пальцем у него перед носом. – Вы считаете, что это какая-то истина в последней инстанции, но это не так. Оскар Уайльд как-то сказал, что англичане вечно оскверняют истины, низводя их до уровня фактов. Люди искусства часто наделены замечательной интуицией.

Джереми потряс головой.

– Не понимаю. Факт есть факт. Это кирпичик, из которого строится все остальное. Если у вас нет фактов, вам не из чего строить.

– Нет, нет, мистер Коллингвуд. – Палец снова закачался у него перед носом. – Ваша метафора хромает. Вы считаете, что существует некое изначальное сырье – первичные данные. Но первичных данных не бывает, данные всегда подтасованы.

Джереми невольно рассмеялся.

– Прекрасно сказано, профессор. Но что это должно означать?

– Это означает, что не может быть фактов без теории. Без того, чтобы иметь какое-то представление, во-первых, о том, какие факты искать, и, во-вторых, какой в них может быть смысл.

– Смысл факта в том, что это – факт. Он или есть, или его нет. – Джереми красноречиво взмахнул руками. – Если он есть, он всем виден.

– Нет, мистер Коллингвуд. «Факт» – это не предмет, не существительное, это прошедшее время глагола. Factum est[30]30
  сделал, сотворил (лат.)


[Закрыть]. Это слово динамичное, а не статичное. Facto – я делаю. Я творю. Слово «факт» начали употреблять как существительное только в конце средневековья, и тогда оно означало нечто «свершенное», «сделанное». Как французское слово fait или мадьярское te'ny. Или английское feat. И это значение слово «факт» сохраняло до самого начала девятнадцатого века.

– Ну, это вопрос семантики, – возразил Джереми.

– Значит, вы, по крайней мере, признаете, насколько все это важно.

– Прошу прощения?

– Семантика – это наука о значении слов, а ведь слова для нас – средство общения. Что может быть важнее семантики?

Джереми раскрыл было рот, чтобы возразить, но передумал. Вейн прав. Джереми отхлебнул из бокала. Этот маленький историк раздражает, но говорить с ним интересно. Если подойти с этой стороны, семантика – действительно вещь очень важная. Но почему, когда говорят: «Это вопрос семантики», подобные слова обычно имеют неодобрительный оттенок?

– И все же, – сказал Джереми, – вы не можете отрицать, что сейчас слово «факт» в этом смысле уже не употребляется.

– Верно, – согласился Вейн с таким видом, словно эта деградация языка его глубоко огорчает, хотя Джереми пришло в голову, что это всего лишь кокетство. – Я предпочитаю слово «событие». Лукач как-то сказал, что оно гораздо красивее, чем слово «факт», – оно не такое сухое, определенное, статичное, в нем слышится жизнь, движение. «Событие в сравнении с фактом, – писал он, – то же самое, что любовь в сравнении с сексом».

Джереми почувствовал, что совсем сбит с толку. Ему казалось, что Вейн просто играет в слова, пользуясь их давно забытыми значениями.

– Мне все равно, факты или события. Какое это имеет отношение к тому, что в школе нам преподносили вымыслы?

– Нет, нет, нет. Событие – это не факт. Событие – это факт в движении. События полны энергии, а факты инертны. Ни один факт не существует в отдельности, он всегда связан с другими фактами. Например, мы не можем ничего сказать о том, какой высоты Эверест, если не сравним его с другими горами. Мы не можем измерить температуру тела, не думая о том, какой должна быть эта температура. А слово «вымысел» происходит от слова «мысль», факт не может быть отделен от своих связей, а эти связи мы познаем мыслью. Значит, вымысел не просто выше факта. Каждый факт в каком-то смысле – вымысел, продукт мысли. Вот что я имел в виду, когда сказал, что в школе вас учили вымыслам. Всякая попытка реконструировать историю требует участия мысли и, следовательно, есть «вымысел».

Джереми подумал, что Вейн отчасти прав. «Вымысел» – не значит «ложь». В сущности, всякий вымысел содержит немалую долю правды. Ему пришло в голову, что Вейн нарочно придает своим заявлениям такую парадоксальную форму. Он просто стремится привлечь внимание слушателей.

– Херкимер! Что вы там мучаете бедного Джереми?

Джереми вздохнул с облегчением, когда Гвиннет Ллуэлин вплыла между ними, как портовый буксир, расталкивающий океанские суда. Она взяла Вейна под руку.

– Вы уже со всеми перезнакомились, Херкимер?

– Нет, погодите, Гвинн, – сказал Джереми. – У нас с профессором Вейном очень интересный, хотя и несколько странный разговор. Он утверждает, что исторических фактов не существует.

Ллуэлин взглянула на Вейна с озорной улыбкой.

– Херкимер! Зачем вы морочите ему голову? Вы должны понять, Джереми, – добавила она через плечо, – что история – совсем не такая простая и ясная вещь, как бухгалтерия. История – это то, что мы из нее делаем.

– Historia facta est[31]31
  Буквально – «история сотворена» (лат.)


[Закрыть], – торжественно произнес Херкимер.

Джереми рассмеялся, и оба историка взглянули на него с удивлением, не понимая, что его рассмешило. Джереми сам этого как следует не понимал. Дело было не в том, что Вейн сказал каламбур по-латыни (во всяком случае, Джереми так показалось), а в том, что Джереми сам только что подумал, какое запутанное дело бухгалтерия по сравнению с четкой и ясной историей, а теперь историки утверждали как раз обратное. Наверное, собственная профессия всегда кажется сложнее, чем чужая. «У тебя-то работа простенькая, то ли дело у меня».

– Ну ладно, шутки шутками, – сказал он, – но все это, в конце концов, игра в слова. Вы рассуждаете о том, что есть факт, но не отвечаете на вопрос, существуют ли вообще факты.

Вейн поджал губы и как будто призадумался.

– Возможно. А почему бы нам не поступить так, как подобает ученым, и не устроить эксперимент? Возьмем какой-нибудь факт. Что-нибудь элементарное – скажем, простейшую хронологию…

– Нет, погодите! Я знаю, иногда точная дата события неизвестна…

– Нет, нет, мистер Коллингвуд, к таким грубым уловкам я прибегать не стану. То, что факт пока не обнаружен, еще не означает, что он не существует. Давайте возьмем факт, существование которого бесспорно. Скажите мне, когда и где началась вторая мировая война. Я не говорю о причинах войны – это тонкая материя, корни ее уходят в средние века. Я имею в виду начало самих военных действий.

Джереми немного растерялся. Только начни разговаривать с профессором – обязательно кончится тем, что тебе устроят экзамен.

– По-моему, она началась… в тридцать девятом. Когда Германия напала на Польшу.

– В сентябре тридцать девятого, – уточнил Вейн. – Вы утверждаете, что это было так. А не началась ли она в Бельгии летом 1701 года?

– Что?

– Ну, разумеется! – самодовольно подтвердил Вейн. – Французы и англичане вели между 1689 и 1763 годами четыре мировых войны. Последняя из них, которую называют по-разному – Семилетней, Французской или Индийской войной, – велась в Индии, Европе и Северной Америке. Если учесть такой географический размах, они, конечно же, заслуживают того, чтобы называть их мировыми.

– Но это жульничество! – возмутился Джереми. В поисках поддержки он повернулся к Гвинн, но та только усмехнулась.

– Вечный студенческий подход, – сказала она. – Вы всегда считаете, что ответы важнее, чем вопросы. Как вы не можете понять – если мы хотим, чтобы слова были не просто ярлычками, они должны что-то означать! А что означают слова «вторая мировая война»? В этих трех словах запечатлена масса предрассудков. Была ли она на самом деле второй? А может быть, просто продолжением первой? Некоторые учение считают, что ее нужно было бы называть второй германской войной. Кроме того, как только что указал Херкимер, всегда предполагается, что мировые войны – явление, характерное лишь для двадцатого века. И если обо всем этом задуматься, окажется, что никакого жульничества тут нет.

– Просто для того, чтобы заставить студентов думать, всегда приходится прибегать к какому-нибудь жульничеству, – сказал Херкимер Вейн. – Но я боюсь, Гвинн, дорогая, что этот вопрос на самом деле еще хитрее. Я мог бы доказать, что «вторая мировая война» вообще представляла собой не одну мировую войну, а два отдельных региональных конфликта – один в Европе, а другой на Тихом океане, и только случайно некоторые воюющие стороны участвовали в обоих сразу. В конце концов, Германия и Япония никогда не согласовывали своей стратегии. И если Гитлер честно выполнил условия своего договора с Японией и объявил войну США, то Япония не последовала его примеру и не объявила войну Советам. Можно высказать любопытное предположение: если бы Гитлер помалкивал, то США воевали бы только на Тихом океане и вообще не ввязались бы в европейскую войну. Однако, если даже оставить все это в стороне, мы можем с полным правом спросить – а не началась ли мировая война в Маньчжурии в сентябре 1931 года, или на Гавайях в декабре 1941 года? Эти две даты во всяком случае не менее законны, чем та европоцентрическая, о которой говорили вы.

Джереми хотел что-то ответить, но осекся и потом сказал:

– Хорошо, профессор, я понимаю, к чему вы клоните. Была европейская война, и была тихоокеанская война. У каждой из них было свое начало. И вы можете доказать, что мировая война как таковая не началась, пока Япония не напала на американские и британские колонии и не вовлекла эти страны в оба конфликта. Однако это отнюдь не лишает смысла само понятие исторического факта. Просто нужно тщательнее формулировать сами факты.

Вейн пожал плечами.

– Я ведь уже говорил, что ценность фактов зависит не столько от их точности, сколько от их взаимосвязей. Может быть, важнее задуматься о том, были это две войны или одна, чем выбрать один из ответов. Может быть, оба они в том или ином смысле правильны. Поймите, я не хочу сказать, что точность фактов не имеет значения. Но я хочу сказать, что чем «точнее» факт, тем дальше от истины он может оказаться. Например, я могу утверждать, что численность населения Денвера на 1 апреля 1999 года составляла… ну, скажем, 657.232 человека. Это будет точная цифра. Но если я вместо этого скажу, что численность населения Денвера в начале 1999 года составляла от 650.000 до 660.000 человек, это будет ближе к истине, хотя и не так точно. Потому что вторая оценка будет динамичной, а истина всегда динамична и относительна. Кто был и кто не был жителем Денвера в данный момент – это абстракция, и к тому же статичная. Что означает «численность населения Денвера»? Люди непрерывно приезжают и уезжают. Входят ли в это число бродяги на железнодорожном вокзале? Или туристы в гостиницах? Включает, ли оно студентов и служащих, которые живут здесь несколько лет, а потом переезжают куда-то еще? А что сказать о тех, кто живет в двух местах – в Денвере и еще где-нибудь? Если вы примете во внимание динамику, окажется, что назвать сколько-нибудь точную цифру просто невозможно.

– Принцип неопределенности Гейзенберга применительно к истории, – вставила Ллуэлин.

– А? – Вейн повернулся к ней. – Что вы этим хотели сказать?

– Гейзенберг доказал, что, если определить скорость частицы, останется неопределенным ее местоположение, и наоборот. Если бы вы действительно хорошо знали труды Джона Лукача, а не просто делали вид, что знаете, то вы поняли бы, что он вполне сознательно стремился применить подход Гейзенберга к истории.

– Ах, вот что, – Вейн пренебрежительно махнул рукой. – Только ведь, знаете, Гейзенберг был не один. Такое же мироощущение в ту эпоху мы видим у многих. В произведениях Пастернака и Ортеги, например, или у Гвардини и Хантша. Что такое импрессионизм, если не квантовая теория применительно к живописи? Или наоборот. И вспомните, что писал Лукач: к точным наукам можно подойти с позиций истории, но к истории нельзя подойти с позиций точных наук.

Ллуэлин задумчиво посмотрела на него.

– Не для того ли мы здесь собрались, чтобы решить именно эту проблему?

– Дорогая моя, – ответил Вейн, похлопывая ее по руке, – она уже решена. Представление о том, что механизм истории работает так же, как часовой механизм, давно отброшено. Бокль ошибался. Наша задача состоит в том, чтобы обнаружить в подобных представлениях слабые места. А пока… – Он пожал плечами и поставил свой пустой бокал на поднос проходившему мимо официанту. – Пока из этого может получиться несколько любопытных публикаций.

Он потянулся и взглянул на часы.

– Что ж, было весьма интересно с вами побеседовать, мистер Коллингвуд. Как-нибудь поговорим еще. А сейчас я чувствую себя после перелета, как сонная муха, и, если вы не возражаете, пойду к себе в гостиницу.

Джереми проводил его глазами.

– «Было весьма интересно со мной побеседовать», – сказал он Гвинн. – Он хотел сказать – было интересно прочесть мне лекцию.

– О, не сердитесь на него. Он хороший человек, только никак не может удержаться от того, чтобы читать лекции. Даже своим коллегам.

– Он говорил серьезно? Насчет фактов и вымысла?

Джереми допил свой мартини и озирался, не зная, куда девать бокал.

– Ну конечно. Я понимаю, это может показаться немного странным непрофессионалу… Я сказала что-нибудь смешное?

– Нет. Просто у нас «непрофессионал» – это всякий, у кого нет диплома бухгалтера-аудитора.

Ллуэлин усмехнулась.

– Ну да. Всякая группа людей делит человечество на две части. Эллины и варвары, евреи и гои, кельты и галлы. Мы, профессионалы, и вы, непрофессионалы. Но, как я и сказала, в том, что Херкимер говорил о «вымысле» и «факте», действительно есть смысл с точки зрения теории Гейзенберга. Он утверждает, что нельзя наблюдать за ходом истории так, чтобы не повлиять на то, что видишь, самим фактом наблюдения. Что мы «творим» историю, устанавливая связи между фактами.

– Но тогда как можно прогнозировать историю? Два человека могут видеть одни и те же события и представлять их себе по-разному. А если так, то как узнать, сбылся ли прогноз? Черт возьми, как вообще можно знать, что происходило в прошлом?

– Вот именно это Херкимер и хотел сказать.

– А если он не верит в то, что историю можно изучать методами точных наук, то зачем вы пригласили его участвовать в работе вашей группы?

Ллуэлин многозначительно покосилась на него.

– А он сам на этом настоял. Когда прошел слух, что я собираю такую группу, он позвонил мне и попросил его включить. Но дело не в этом. Никто из нас не верит, что какая-то кучка заговорщиков могла превратить историю в точную науку. И уж подавно – в то, что они могли направлять ход истории на протяжении последней сотни с лишним лет. Нет, это совершенно немыслимо.

– Но…

– Нет, я столь же твердо убеждена, что существует группа, которая пыталась это делать. Может быть, они даже верят, что добились успеха. Мы намерены проверить их утверждения без всякой предвзятости. И выяснить, какими мотивами может руководствоваться это так называемое Общество Бэббиджа.

– Зачем, например, они похищают людей или пытаются их убить, – сказал Джереми с большим жаром, чем хотел бы.

– Ах, да. Простите. Ведь вас это интересует не только с научной точки зрения, я совсем забыла. Согласна, нечто загадочное действительно происходит. Но поймите, существование такого тайного общества еще не доказывает, что их убеждения – не самообман, на какие бы жестокости их эти убеждения ни толкали. Слишком легко реконструировать события таким образом, чтобы доказать самому себе, что твое предсказание сбылось.

Джереми и Гвинн ушли с приема последними. В каком-то смысле они были на нем хозяевами. После того как ушел Вейн, Джереми удалось даже получить от приема удовольствие. Члены группы оказались по большей части интересными людьми. Джеф Хэмблтон, Генри Бэндмейстер, Пенни Куик – беседовать с ними было любопытно, если только не обращать внимания на их непреодолимую склонность то и дело ссылаться на авторитеты, о которых Джереми и не слыхивал. Он вынужден был признать про себя, что после разговора с Вейном обсуждать исторические события оказалось гораздо интереснее. О чем бы ни шла речь, он начинал думать, нельзя ли реконструировать события совершенно иначе и может ли одно их истолкование быть, по Вейну, истиннее другого. Если бы иногда его мысли не возвращались к самому главному – к исчезновению Денниса, Джереми мог бы сказать, что прекрасно провел вечер. Но время от времени его охватывало желание закричать во весь голос: «Мы же теряем время!»

Во всякой ужасной ситуации самое ужасное то, что рано или поздно к ней привыкаешь. Джереми не мог припомнить, кто это сказал. Должно быть, кто-то из Авторитетов. Но он обнаружил, что не в состоянии постоянно думать о Деннисе. (Или о себе? Что больше волновало его – судьба Денниса или собственные переживания от разлуки с ним?) Жизнь шла своим чередом, и он был готов принимать ее такой, какова она есть. Прежнее ощущение лихорадочной спешки ослабло, сменившись каким-то другим чувством. Что это – фаталистическое смирение или надежда?

Когда Джереми и Гвинн вышли из зала, где проходил прием, их остановил какой-то незнакомый человек. Он сидел развалившись в одном из чересчур мягких кресел, стоявших в холле, но, увидев их, вскочил. Это был низкорослый, худой человечек явно восточного происхождения в рубашке с закатанными рукавами. Очки в темной оправе казались на его лице слишком большими. За ухом у него торчал фломастер, в нагрудном кармане – еще несколько фломастеров и блокнот.

– Доктор Ллуэлин? – спросил он.

Гвинн посмотрела на него.

– Да, я Ллуэлин.

– Меня зовут Джим Тран Донг, я с математического факультета. Могу я с вами поговорить?

Ллуэлин взглянула на часы.

– Сейчас уже поздно. Нельзя ли отложить на завтра?

Донг сморщился, между бровей у него пролегла глубокая складка.

– Наверное, можно. Но сейчас вы здесь, и я здесь, и оба мы сейчас пойдем к автостоянке. Глупо будет идти рядом и молчать.

Гвинн бросила взгляд в сторону Джереми, он в ответ пожал плечами.

– Хорошо, мистер Донг. Что вам угодно?

И она действительно, как он и сказал, быстрым шагом направилась к лестнице. Джереми и Тран Донг с трудом поспевали за ней.

– Можно называть меня «доктор Донг», – сказал человек. – Я преподаю на кафедре системного анализа.

– Это, несомненно, очень интересная область науки.

Ллуэлин всегда старалась пользоваться лестницей, а не лифтом. «Способствует кровообращению, – говорила она Джереми. – К тому же тут не так уж много этажей». Несколько раз, когда сам Джереми ехал на лифте, оказывалось, что Гвинн уже поджидает его на нужном этаже, и он тоже стал ходить по лестнице. «Время ожидания тоже нужно учитывать, – говорила Гвинн. – Если подниматься невысоко, по лестнице получается быстрее, потому что ее не надо вызывать».

– Я надеялся, что это вас может заинтересовать, доктор Ллуэлин.

– Меня? Системный анализ? С какой стати?

Джереми шел сзади них. Гвинн держалась прямо и поднималась, не касаясь перил. На математика она почти не смотрела. Донг семенил рядом, заглядывая ей в лицо и в то же время пытаясь смотреть под ноги.

– Выслушайте меня, доктор Ллуэлин! Вы совсем не то делаете в этой истории с Бомонт!

Его голос отозвался на лестничной клетке гулким эхом. Ллуэлин остановилась как вкопанная на площадке, и Донг чуть не налетел на нее. Джереми закусил губу, чтобы не рассмеяться.

Ллуэлин уставилась на Донга.

– Я не уверена, что то, как я считаю нужным вести свою работу, может вас касаться.

Маленький человек, озадаченный ее неприязненным тоном, стоял и смотрел то на Ллуэлин, то на Джереми.

– Пусть говорит, Гвинн, – сказал Джереми, и Донг с благодарностью взглянул на него.

– Спасибо.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Ллуэлин нетерпеливо ждала.

– Насколько я понимаю, доктор, вы собрали группу исследователей для изучения информации, которая содержится в бомонтовской распечатке.

– Это не секрет. В Чикаго и Стэнфорде сделали то же самое.

– Верно. И у вас, как и у них, в эту группу вошли только историки.

– Но речь здесь идет об истории, доктор Донг. Поэтому я и собрала историков.

– Но ведь… – Донг бросил взгляд на Джереми. – Насколько я слышал, эта Бомонт утверждает, что тайное общество, которое она обнаружила, пользуется для предсказания хода истории математическими моделями. В распечатке есть информация о структуре этих моделей. Может быть, и немного – я слышал, что распечатка оборвалась на середине. Полагаю, что владельцы этой базы данных обнаружили, что происходит, и отключили свою систему от сети. Но я о тех данных, что в ней есть: кто в вашей группе может квалифицированно их оценить?

Ллуэлин смотрела на математика, склонив голову набок. Джереми видел, что она что-то обдумывает.

– А вы считаете, что достаточно квалифицированны для этого?

– Могу показать вам оттиски своих научных публикаций.

– Не надо. Все равно я в них ничего не пойму. – Она взглянула на Джереми. – А что вы по этому поводу думаете?

– Думаю, это не повредит. Вероятно, нам следует поинтересоваться методологией, которой пользуется это Общество. Достаточно ли она обоснована математически и так далее. Если все это какой-то обман, то доктор Донг, несомненно, сможет обнаружить математические неточности.

– Хм-м-м. Математические неточности там обязательно будут. Свести историю к отвлеченным цифрам просто невозможно.

– Прошу прощения, доктор Ллуэлин; но есть историки, и весьма почтенные, которые с вами не согласятся. Но дело не в этом. Меня интересует только математическая сторона. Моделировать социо-политико-экономические явления пытались многие исследователи – например, Рашевски или Хэмблин. Некоторые экономические школы разработали довольно сложные системы для прогнозирования экономики.

– Которые обычно дают ошибочные результаты, – сухо заметила Ллуэлин.

– Возможно, не столь ошибочные, как нас уверяют газетчики. Прогнозы погоды имеют фантастическую точность, однако у всех остаются в памяти лишь редкие грубые ошибки. Насмехаться легче всего. К тому же экономические прогнозы могут оказываться неточными из-за того, что моделируется только экономика и не принимаются во внимание другие социальные подсистемы, которые на нее влияют. Это предполагаемое тайное общество разрабатывало свои модели больше ста лет. Такого срока достаточно, чтобы достигнуть немалого совершенства.

– Предполагаемое общество? – переспросил Джереми резко. – Предполагаемое? Может быть, мы только предполагаем, что в Бомонт стреляли, что Граймза убили, что Денниса сбили машиной? Будьте уверены, доктор Донг, дыма без огня не бывает.

Донг поглядел на него.

– Нет, мистер Коллингвуд. Если есть дым, то это всего только дым. Может быть, есть и огонь, а может быть, просто испаряется сухой лед. Или дым – не дым, а облако. Задача в том и состоит, чтобы выяснить, что это такое. Это и есть научный метод.

– Хорошо, доктор Донг, – сказала Ллуэлин. – Вероятно, вы правы. Нам придется выяснить, обоснованны их модели или нет. Если нет, то все это, возможно, обман. Тем не менее и такой обман заслуживает изучения. Но даже если они обоснованы математически, это не значит, что они обоснованы исторически. Хорошо, доктор Донг… черт возьми, терпеть не могу всякую официальность. Как вас называть – Джим или Тран?

– Джим.

– А вас никто не зовет «Динь-Дон»? – спросил Джереми.

Донг пристально посмотрел на него.

– Во второй раз – никто, – отрезал он и взмахнул рукой в воздухе, как ножом. Джереми проглотил слюну.

– Меня зовут Джереми.

– А меня можете называть Гвинн, – сказала Ллуэлин. – Группа собирается завтра утром в конференц-зале исторического факультета.

– Если вам все равно, я бы предпочел не сидеть на заседаниях. Я могу работать независимо, а слушать, как обсуждают исторические проблемы, мне, наверное, будет так – же скучно, как вам – присутствовать при решении дифференциальных уравнений. – Донг не сказал, что и то и другое одинаково простительно, и по выражению его лица можно было понять, что всякого, кому неинтересны дифференциальные уравнения, он считает не вполне нормальным. – И кроме того…

Донг в нерешительности умолк.

– Кроме того? – повторила Ллуэлин.

– Если верить слухам, все, кто слишком тесно связан с этой историей, или умирают, или исчезают. Конечно, вашу комиссию эти люди могут и не рассматривать как угрозу для себя. Особенно если ваши историки склонны отрицать саму возможность подхода к истории как к точной науке – да, я подслушал, о чем вы там говорили. Но, боюсь, стоит им узнать, что в этом участвуют настоящие ученые, как они могут действительно переполошиться.

Ллуэлин криво улыбнулась.

– Настоящие ученые? А вы о себе, кажется, довольно высокого мнения.

– Конечно. А вы разве нет? Но дело не в этом. Дело в том, какую стратегию нам логичнее всего избрать. Это элементарная теория игр. Прав я или нет, моя стратегия минимизирует риск. Для всех нас.

Донг слегка поклонился, пожал им руки и пошел прочь. Джереми и Гвинн все еще стояли на лестничной площадке.

– Риск, – повторила Ллуэлин.

Джереми поджал губы. Прием прошел весело, – но Донг напомнил им, что они вступили на путь, где на каждом шагу может подстерегать опасность. Вопрос о том, обоснованны ли предсказания так называемого Общества Бэббиджа или нет, касался только науки. А вот вопрос о том, пойдет ли оно на убийство, чтобы сохранить свою тайну, касался каждого из них лично.