Текст книги "Портрет Лукреции"

Где-то во тьме

Fortezza, неподалеку от Бондено, 1561 год

Она просыпается внезапно, будто скатывается с горки или попадает в другую реальность.

Поднимает голову с подушки и вглядывается в плотную, гнетущую тьму. Что это за место? Глаза ищут справа геометрические окна castello, но их нет. Высматривают матовые окна палаццо – и снова ничего. А где картина с la faina, почему ее нет на каминной полке?

Потом она замечает смятый, отодвинутый в спешке полог, а за ним – угол стены в полуночном сумраке, и вспоминает: fortezza. Она в fortezza.

Куда делся Альфонсо? Его не видно. Ушел. Кровать пуста. Где-то слева стол с набросками картины, которую она вчера задумала, а по другую сторону…

К горлу стремительно подступает тошнота.

Лукреция рывком привстает и карабкается к краю постели. Скорей бы выпутаться из полога, слезть с матраса…

– Эмилия! – зовет она чужим голосом, скрипучим и глухим. – Клелия!

Ах да, их ведь здесь нет, они остались в Ферраре!

Голова пульсирует, словно челюсть слишком туго крепится к черепу. Мышцы шеи завязываются в яркие, жесткие узлы и мешают току крови. Глазницы, корни задних зубов и пазухи носа распирает – они ослепительно светятся во тьме, поют пронзительную песнь агонии.

Лукреция сжимает полог, отдергивает и тут же валится на пол. Ее сотрясает рвотный позыв; желудок, содрогаясь, выбрасывает в рот горькую желчь, и Лукреция вновь отрыгивает, на сей раз исторгая целый поток жгучих, омерзительных жидкостей. Словно извергается на поверхность земли кипящая лава.

Она ползет на четвереньках, как животное, кашляя и срыгивая, пока из воспаленного, обожженного рта не вытекает одна желчь с кровью.

Лукреция снова зовет на помощь, но толстые стены смеются над ней и отвечают еле слышным жалким эхом. Она расстегивает несколько пуговиц на сорочке и ложится обратно в кровать. Какой еще у нее есть выход? На задворках сознания мелькает мысль: никогда еще ей не было так одиноко. Всю жизнь кто-нибудь да приходил на помощь.

Минуту спустя ее охватывает дрожь. Ползет от ступней к икрам, потом к бедрам; Лукреция вертится и стонет под одеялом. Таинственная немочь хватает ее за загривок, как беспомощного котенка. Очевидно, она злится на Лукрецию. Она гневается. Лукреция чем-то ее оскорбила, и теперь она в ярости и никогда ей не простит. Она выгибает спину Лукреции, выкручивает ее зубы, напускает волны конвульсий на ноги. Окаменевшие мышцы ног Лукреции сводит судорогой. Не помня себя, она отдается в руки неведомой силе. Теперь она блошка на спине бешеного зверя, чаинка в водовороте кипятка.

Ничего не поделаешь. Она беспомощна. Жестокая сила швыряет ее из стороны в сторону; голову мотает на подушке. Руки не гнутся, пальцы скрючиваются. Воздух едва просачивается по сдавленному горлу в застывшие легкие.

Она может умереть. Как чайка внезапно налетает на человека в разгар бури, так и это озарение приходит к Лукреции, и она тупо рассматривает беспощадную истину сквозь туман болезни. Да, она может умереть. Она понимает, она соглашается. Она жаждет лишь конца мучениям, страданиям тела. Любого конца.

Герцогиня Лукреция в день свадьбы

Палаццо, Флоренция, 1560 год

В комнате полно людей, на кровати ждет свадебное платье.

На каминной полке стоят лилии на длинных стеблях – кажется, они такие высокие, чтобы все любовались их красотой. Лукреция вдыхает и выдыхает аромат цветов. Она проснулась с первыми лучами солнца, тогда бутоны были еще закрыты, а теперь они показывают всем затейливые лепестки и тычинки. Густой приторный запах наполняет легкие, выходит изо рта, наполняет снова. Ваза на столе обведена ржаво-красным кругом пыльцы.

Слуги снуют туда-сюда. Кто-то стучится в дверь: принесли деревянную шкатулку, из нее по одному достают украшения. На руку Лукреции надевают браслеты, вставляют в уши серьги, застегивают на шее свадебный подарок – рубиновое колье. Все суетятся, одна Лукреция сидит неподвижно. Она в самом центре водоворота, словно камыш в пруду.

Вокруг нее три служанки, и каждая распутывает отведенные ей пряди от колтунов, тянет и дергает волосы гребнем. Одна девушка, примерно ровесница Лукреции, со шрамом от уголка рта до самой шеи, аккуратно распутывает пряди пальцами, а не продирается через них щеткой, и Лукреция очень ей благодарна.

Она коротает время, воображая, как нарисует лилии, как передаст розовые пятнышки в центре и снежно-белые внешние лепестки, липкие от нектара тычинки, сочетание силы и хрупкости в цветке. Лукреция незаметно постукивает ногой по полу под camiciotto. Никак не может остановиться, слишком утомительно так долго сидеть. Хочется вскочить, отогнать служанок и бегать по комнате, швыряя на пол браслеты и разминая затекшую шею. А лучше – крикнуть так, чтобы все разбежались, и наконец остаться наедине со своими мыслями.

Сегодня – никаких набросков. Свадебное платье готово, а лилии скоро перевяжут ленточкой и отдадут Лукреции. Она понесет их перед собой, как копье или щит.

У ее ног появляется треугольник света, брат-близнец окна за спиной, только желтый. Он скользит по полу, вот-вот возьмет Лукрецию за лодыжку. По пути огибает все помехи, растекается по паре туфель, упавшему полотенцу, сброшенной нижней юбке.

У кровати яростным шепотом переругиваются две служанки. Спорят о платье и о том, как правильно его надевать. Одна берет рукав и заявляет твердо: сначала его. Другая качает головой и показывает пальцем на корсаж. Первая хватается за голову и злится: если бы не возились так долго с прической, все давно было бы готово. Они волнуются, потому что Элеонора приказала нарядить Лукрецию «как настоящую герцогиню».

– Ведь вскоре она ею станет, – с несвойственной ей улыбкой добавила Элеонора.

Старый герцог Феррары умер, и Альфонсо занял его место. Лукреция слышала, поэтому он и вернулся из Франции: взять бразды правления в свои руки, а вовсе не из-за свадьбы, что бы там ни говорила мама. В общем, уже сегодня она станет герцогиней, сразу после венчания. Когда рядом никого, Лукреция повторяет и повторяет это слово – «duchessa», «duchessa», – пока оно не превращается в набор звуков. Три слога сражаются друг с другом: властный «du», резкий «che», шелестящий «ssa». Подумать только, скоро ее имя навсегда будет связано с этим титулом!

Прошлой ночью в честь нового герцога в палаццо выступали актеры из театра масок, одетые в расшитый бархат. Дюжина индийцев и дюжина греков устраивали представления под божественную музыку. Танцевали флорентийские дамы, а на длинные столы в зале приемов один за другим подавали деликатесы. Понятно, почему сегодня слуги такие уставшие и нервные: им предстоит еще одна бессонная ночь. Отец устроил для горожан игру в calcio перед церковью Санта-Кроче, и пришли тысячи желающих, один мужчина из восточного квартала даже всерьез покалечился, когда защищал ворота своей команды. За храбрость и упорство подданного Козимо отправил его семье кошель золотых скудо.

Лукреция знала об этом только из пересудов слуг: и про театр масок, и про свечи, и про жаркое из свинины, и про calcio, и про скудо. Ей ужасно хотелось увидеть все собственными глазами, побывать и в залах, и даже на балконе, полюбоваться танцами и посмотреть на лица гостей. Она упрашивала и упрашивала мать с отцом, но тщетно. Потом топнула ногой и крикнула:

– Ну почему нельзя, почему?!

Родители только покачали головами, отвернулись и велели сидеть в своей комнате. Негоже юной невесте показываться на людях перед свадьбой.

Из зеркала на Лукрецию смотрят горящие глаза; щеки пылают, шесть рук трудятся над волосами: каждая служанка расчесывает и заплетает свою прядку, и Лукреция похожа на потустороннее существо – вот-вот взмахнет косами и улетит.

А свадебное платье ждет своего часа, ему невтерпеж облечь ее тело.

С кампанилы[31]31
  Кампанила – четырехгранная (иногда круглая) колокольня, стоящая отдельно от здания храма.


[Закрыть] раздается звон. Пять, шесть, семь ударов в колокол. Миг тишины – и за ним следуют другие, весь город отвечает эхом на собственный же зов. Стены комнаты еще дрожат от гула, а служанки заполошно носятся от двери к окну, от сундука к кровати, подгоняют друг друга. Та, что держит платье, отчитывает тех, кто делает прическу, – дескать, поторапливайтесь, из-за вас всем достанется. Служанка постарше, которая сворачивает косы в жгутики и закрепляет шпильками, велит той умолкнуть, а не то сама заткнет ей рот.

Лукрецию с самого рождения не стригли, в распущенном виде ее волосы достают до щиколоток, ниспадают на пол сверкающим медным водопадом. Она может в них закутаться, как в плащ. А еще под ними можно спрятать цветы, семена, даже маленьких животных, если собрать их покучнее. Когда ее волосы расчесывают, они оживают, распадаются на крупные завитки, а кончики потрескивают и топорщатся, как нити порванной паутины. Если прическу делают опытные служанки, вот как сейчас, то косы можно заколоть и уложить короной или венцом.

Косы Лукреции оборачивают вокруг головы, над ушами с сережками, над изгибом шеи, и закрепляют на макушке. Прикрывают лицо фатой, надевают золотую диадему, которую сам Вителли принес из крепко запертого хранилища.

Служанки препираются. Одна опускает похабную шутку про мужей, другая хихикает, а третья на них цыкает. Лукреции кажется, что диадема стискивает ей голову, так и давит на череп вместе с сотнями жестких железных шпилек в волосах. Она поджимает пальцы в домашних туфельках и вспоминает совет Софии на первую брачную ночь: пусть муж делает свое дело, а ты лежи и не брыкайся, дыши глубоко, и все скоро кончится. «Но ведь я не умею, – хотела возразить Лукреция, – уступать и поддаваться, не такой я человек».

Фату откидывают, и добрая служанка со шрамом просит Лукрецию встать.

Она оборачивается и… Платье лежит в руках служанок, как убаюканное дитя. Словно корабль, плывет на всех парусах к Лукреции, одетой в нижнее платье и фату. Ткань наряда идет рябью, подобно водной глади, а шелк играет мириадами оттенков синего, от чистой небесной лазури до цвета густых чернил. Посередине синей ткани проходит сверкающая дорожка золотой органзы.

Служанки проворно разворачивают платье, будто свернутую в трубочку карту, и на миг оно повисает в их руках – ни рельефов на этой карте не разглядеть, ни обозначений. Что же оно в себе таит?.. Потом служанки надевают на Лукрецию корсет. Одна девушка затягивает шнуровку, другая держит половинки вместе, а служанка со шрамом продевает руки в объемистые жесткие рукава и ловко их привязывает. Она явно немногим старше Лукреции, из-под капора выглядывают локоны примерно такого же оттенка, как у нее, только посветлее. У ворота ее платья и под мышками проступают пятна пота. Шрам в виде полумесяца изгибается от уголка рта до шеи и причудливым образом только оттеняет ее красоту.

Корсет затягивают все туже. Кровь приливает к щекам и шее, глаза щиплет от предательских слез. Девушка, занятая рукавами, теперь завязывает их под мышками, мельком глядит на Лукрецию и тут же отводит глаза. Неужто воображение разыгралось, или она вновь бросает на Лукрецию сочувственный, исполненный жалости взгляд? Неужто изувеченная, бедная служанка ей сочувствует?

Наконец, готово. Платье надето. Юбка достает до щиколоток, запястья прикрыты рукавами, лиф облегает стан – настоящая крепость из шелка. На ее вершине – высокая прическа и рубиновое колье, у подножия – ноги в атласных туфельках.

В отражении Лукреция видит девушку в море синих и золотых волн. Падший архангел.

Служанки мягко подталкивают ее вперед, дают букет лилий, и она делает шаг к двери.

Складки платья шуршат и ниспадают волнами, шепчут молитву на незнакомом языке; шелк скользит по грубой ткани нижней юбки, пластины корсета постукивают, манжеты натирают кожу запястий, жесткий воротник царапает и колет шею, каркас платья скрипит, как такелаж. Настоящая симфония, оркестр одежд; заткнуть бы уши, да нельзя. Надо добраться до двери, перешагнуть порог и войти в коридор, где ждут отцовские служащие и свита матери. Пора оставить позади свою комнату и палаццо: Лукреции не суждено больше спать дома.

Она проходит комнату за комнатой, арку за аркой, один мраморный портал за другим. Слуги отворяют ей двери, глядят с любопытством.

У бывшей комнаты Марии Лукреция отводит глаза, но все же успевает заметить приоткрытую дверцу. Показалось? Нет, в коридор просачивается лучик света. Лукреция стискивает букет. Неужели там кто-то живет? Неужели комнату Марии заняли?

О господи, конечно! Там герцог Феррары, кто же еще. Его больше некуда пристроить: в палаццо яблоку негде упасть, столько приехало гостей, слуг, придворных. Лишь эти покои подходят его титулу.

Комната Марии. Ее кровать, тяжелые красные портьеры, лакированный сундук, стол у высокого окна. Раньше там стояла ваза из кварца с резьбой по ободку. Весной Мария любила букеты анемонов, летом – бугенвиллии. Интересно, по-прежнему ли стоят в вазе нежные пурпурно-розовые бутоны, как при жизни сестры?

Будь Мария жива, это она шла бы от двери к лестнице в сопровождении служанок, окруженная придворными…

А вот и Вителли у подножия ступеней. Он замечает Лукрецию и кому-то кивает.

– Пришла! – говорит он невидимому помощнику.

Все хотели бы видеть на ее месте Марию. О, без сомнений! Марии предназначалось и платье, и букет лилий. А не младшей сестре, низенькой и куда менее симпатичной, да и по характеру не столь приятной и уступчивой.

Поднявшись по лестнице, Лукреция едва не поворачивает обратно. Толкнуть бы дверь – ну вдруг произошла ошибка? – и увидеть за столом Марию. Рядом стоит привычная ваза, сестра пишет письмо, солнечный свет падает на ее пышные волосы… Мария оборачивается, недовольная шумом, и сердится: «Ты что делаешь? Почему мое платье надела? Снимай немедленно!»

Лукреция незаметно спускается на ступеньку ниже, потом еще и еще – тонкие подошвы туфелек позволяют шагать тихо. Справа от нее стоит девушка со шрамом, она все замечает и аккуратно придерживает ее за талию. Наверное, думает, что Лукреция падает.

Вителли берет невесту за руку повыше локтя и ведет сквозь бархатную тьму, за которой – дворцовые ворота. До чего же странно стоять к нему так близко! Хочется наклониться и прошептать… А что именно? «Отпусти меня»? «Дай убежать»?

Ворота со скрипом открываются, и на Лукрецию обрушивается водопад звуков. Пока она не знает, что сегодня не выдастся ни единой спокойной минутки: весь оставшийся день ее ждет суета, толкучка, и разговоры, и приказы, и обязательства. Она стоит на пороге родного палаццо, а потом покидает его высокие, надежные стены, щурясь от солнца. Волна звука едва не сбивает с ног. В общем-то неплохо, что Вителли ее придерживает. Открыв глаза, она видит на пьяцце огромную толпу. Флорентийцы размахивают шарфами и флагами, кричат – и все смотрят на нее! Сколько лиц! Удивительно! Кто глядит во все глаза, а кто прищурился, кто белозубый, а кто вообще без зубов, кто кудрявый, а кто коротко стриженный. Родители поднимают малышей на руках, чтобы лучше видели, а дети постарше вытягивают шеи. Столько лиц, и каждое по-своему неповторимо: и носы, и рты, и глаза у всякого человека разные. Да, и впрямь удивительно. Вот бы остановиться и поговорить со всеми горожанами, спросить, как их зовут и зачем они сюда пришли. Какая-то женщина рвется к Лукреции, а стражник ее не пускает, и незнакомке остается только умоляюще простирать руку и кричать одно и то же слово. Лукреция присматривается к женщине. Стоит шагнуть ближе, и можно ее коснуться, потрогать ее грязное платье и спутанные волосы. Да ведь она зовет ее, Лукрецию! Откуда эта женщина знает ее имя? Какое ей до него дело, да и до самой Лукреции?

Как из ниоткуда появляется экипаж, но не открытый, в котором обычно ездят родители, а с откидным верхом. Стражник придерживает для Лукреции дверцу и вместе с Вителли помогает подняться. В экипаже появляется сначала пышная юбка и букет, а потом уже сама Лукреция. Дверца с хлопком закрывается.

Экипаж высокий и с виду не слишком-то надежный; зато легче терпеть мешанину красок и шум пьяццы. Жесткий каркас мешает Лукреции устроиться поудобнее; она не сразу замечает, что напротив сидят родители.

Элеонора восседает в облаке воздушных юбок, одной рукой подпирает голову, а другой обвивает руку Козимо. Она внимательно оглядывает дочь из-под густых ресниц.

– Да, – кивает герцогиня довольно, словно в продолжение некоего разговора, – этот цвет тебе очень к лицу. Оттеняет и глаза, и волосы. Я же говорила! А кое-кто из придворных дам не согласился: он якобы подчеркнет твою бледность!

Она рассматривает платье от корсета до самого подола и обратно, наклоняется поближе, изучая рукава. Потом выжидающе смотрит на Лукрецию.

– Даже не поцелуешь маму в такой праздник?

– Конечно. Извини, мама. – Лукреция с опаской приподнимается, стараясь не уронить лилии, кое-как удерживается на ногах (платье просто огромное, а какое тяжелое!) и осторожно целует мать в щеку.

Кожа ее нежна и прохладна, как поверхность переспелого абрикоса, такая же податливо-мягкая. Пахнет от мамы всегда одинаково: помадой для волос, фиалковым маслом, гвоздикой.

Толпа шумно ликует, увидев поцелуй матери и дочери; веселый гомон отскакивает от стен экипажа, как пружинистый золотистый мяч.

После удара кнутом лошади трогаются.

– Видишь, как они нас любят, Лукреция? – Элеонора кивает на толпу.

Мать размахивает платком, и его края нежно трепещут на теплом ветерке; она улыбается зевакам. Козимо держит спину и голову прямо, глядит серьезно, только царственно кивнет время от времени. В вороте его camicia[32]32
  Рубашка (ит.).


[Закрыть] на миг блестит железо. Даже сегодня отец носит кольчугу: говорят, он никогда не выходит без нее из палаццо, опасаясь нападения. Лукреция вертит головой: вдруг убийца выскочит из толпы? Но экипаж едет так быстро, что лица флорентийцев размыты, словно капли краски в воде.

– Вижу, мама.

Экипаж бросает вправо, лошади натягивают упряжь. Лукреция стискивает букет, а то упадет и лепестки помнутся. Родителей тряска не коснулась, они сидят бок о бок и поддерживают друг друга. Мама с папой смотрят в толпу; Элеонора машет горожанам с легкой улыбкой на лице.

– Мама? – Лукреция берет ее за руку и тянет к себе, будто их близость повернет время вспять и перепишет всю их историю со дня появления Лукреции на свет. Экипаж мчит по городу, и она понимает с внезапной ясностью: не так уж крепка связь между ней и матерью, узы родства истерлись под неведомой тяжестью, запутались так крепко, что не развязать, а почему – непонятно, однако так было всегда. «Почему? – хочет она спросить Элеонору. – Разве ты не помнишь animaletti? Как я их любила, как обрадовалась, что ты их принесла? Как плакала, когда мальчики разбили их о подоконник? Помнишь, как ты договорилась с учителем рисования?»

– Мама? – снова шепчет Лукреция, сжав пальцы Элеоноры. Больше всего на свете она мечтает распутать невидимые узлы, которые им мешают. Вот бы все исправить!

Стук колес, крики толпы и свист ветра заглушают ее слова. Санта-Мария-Новелла уже совсем близко, времени почти не осталось. С каждым мгновением навсегда ускользает ее детство. Еще немного, и она превратится в замужнюю даму. Отгремели, подошли к концу ежедневные празднества, игры и танцы в честь ее свадьбы, а сегодня вечером не станет и прежней ее.

Лукреция кладет вторую руку на колено матери, постукивает пальцами по ткани, будто по закрытой двери.

Элеонора удивленно опускает глаза. Безупречной формы брови недоуменно изгибаются, впервые за день мать внимательно смотрит на Лукрецию, и тень нежности пробегает по ее лицу, смягчая черты. Голос дочери словно рушит дамбу, выпуская на волю ласковый поток.

– Да?

– Мама, я… – Лукреция ищет нужные слова. Некогда обсуждать запутанную нить, что связывает их: церковь совсем рядом, за углом; некогда рассказывать, как она напугана, как велик ее страх перед браком и будущим – до того он огромен, что занимает все сиденье, цепляется за него когтистыми лапами. Страх – пятый пассажир в экипаже. Времени на разговоры нет, но можно вернуться к надежной теме:

– Когда ты… когда… впервые увидела папу, по дороге в Ливорно… ты… Как ты…

Элеонора удивленно глядит на младшенькую. Лукреция отвечает ей молящим взглядом. Пойми меня, мама!

– Как я что?

– Ты сразу… полюбила его… тут же… или потом?

Задумавшись, Элеонора чуть заметно пожимает плечами.

– Я его впервые увидела в доме вице-короля в Неаполе, поэтому…

– Так ведь папа тебя видел, а ты его нет! – Знакомая наизусть история рушится. – Ты же смотрела в потолок!

Родители переглядываются, и между ними тоже заметна нить, но другая, шелковая – как в мамином инсектарии. Отец Лукреции сжимает белую ручку жены.

– Нет. – Элеонора качает головой, и сережки отзываются звоном. – Я только притворялась, а сама знала, что он там. Знала, что он мною любуется. Я уже тогда поняла, как все сложится.

Отец не сводит взгляда с жены и облизывает губы, как всегда ярко алеющие в густой бороде. Лукреция отворачивается. Церковь Санта-Мария-Новелла грозно возвышается над ней. Мать спрашивает возницу, когда приедет экипаж с мальчиками, и на Лукрецию извечным тяжким грузом давит понимание: маме дороже сыновья, и никто не займет их места в ее сердце, а любимица папы – Изабелла, он потакает всем ее капризам; ей же самой любви не досталось, вечно она на вторых ролях, ее в лучшем случае просто терпят. «Но почему? – мысленно взывает она к родителям. – Почему их вы любите, а меня нет? Разве вы не замечаете, какой Франческо холодный, каким жестоким растет Пьетро? Почему меня выдают замуж за чужака из Феррары, почему Изабелле можно остаться, а меня отсылают?»

Экипаж останавливается. Лукреция проглатывает свои вопросы, как горькую пилюлю. Поздно, прошло их время, это уже не важно. Вот-вот начнется ее новая жизнь. Лукреция родится заново – не пятым ребенком Флоренции, слабеньким и всеми забытым, а герцогиней Феррары!

Она поднимает глаза на каменный выступ церкви; на фоне летнего неба кампанила кажется аппликацией, искусно пришитой за коричневые края к синему полотну. Покачнувшись, Лукреция встает.

Стены церкви милосердно заглушают городской шум. Мать с отцом омывают руки в купели, Лукреция тоже тянется к воде, но замирает в восхищении, заметив убранство зала. Ничего подобного она еще не видела. Дорожка из алых плит уходит вдаль, а по обе стороны от нее торжественно высится череда арок. Из невидимых окон высоко над головой под косым углом льется свет, согревая вершины арок и обращая белую штукатурку в золотые ромбы. Огоньки свечей трепещут в маленьких ореолах света и озаряют полумрак. И линии на потолке, и проход между рядами ведут к одной точке – алтарю, окруженному окнами из разноцветного стекла и статуями святых с золотыми нимбами.

Онемев от восторга, Лукреция жадно обводит взглядом то левую сторону, то правую, силясь запомнить зал во всех подробностях, чтобы потом его нарисовать. Понадобится бумага, мелки, белая и алая краски, а еще лазурь окон, золотистый блеск нимбов, яркая желтизна солнца. По телу пробегает волна – то ли предвкушения, то ли тревоги. Хватит ли времени? Сможет ли она запечатлеть все в памяти? Поразительно, что в каменном теле здания скрывается сердце из пламени и золота, воплощение неземной красоты.

Они шагают к алтарю. Воздух пропитан благовониями, струйки дыма кольцами закручиваются в свете острых солнечных лучей, хор тихо запевает на латыни. Под ногами Лукреции лежит беломраморная надгробная плита с барельефом умершего; глаза его закрыты и почти стерты множеством ног, а тело совсем немного выступает над полом – кажется, что оно наполовину погружено в воду. «Вот уж странное место для надгробия, – удивляется Лукреция. – Пол в церкви! Все по тебе топчутся, тревожат твой вечный покой».

У алтаря стоит группка людей во главе со священником в бело-золотом облачении до самого пола. Ног священнослужителя не видно, он будто двигается на колесах или парит над землей.

Лукреция улыбается про себя, ибо в таком божественно-прекрасном месте ей ничто не угрожает, здесь не может произойти ничего дурного; ее до краев переполняет благоговейный восторг. Воображение превращает прозаичные деревянные балки под крышей в невесомые, сотворенные из света. Краем сознания она отмечает, как отходит в сторону отец, а ее руки галантно, однако решительно касается чужая рука. Длинные пальцы, широкая теплая ладонь. Черные волосы на ней растут в одну сторону: они похожи на колосья, согнутые ветром, а принадлежит рука высокому мужчине рядом с ней.

Лукреция ахает, всколыхнув фату. Значит, это Альфонсо. Стоит рядом и ждет начала церемонии. А она, дурочка, и не догадалась сразу! Альфонсо, герцог Феррары, заберет ее в свой замок заодно с вещами и приданым. Он правда здесь, он ей не привиделся.

Над головами новобрачных держат меч, затем Альфонсо завязывает на талии Лукреции золотой cintura[33]33
  Пояс (ит.).


[Закрыть], тяжелый от рубинов и жемчуга. Потом жених встает и надевает на пальчик Лукреции кольцо, затем еще одно и еще. На третьем изображен его фамильный герб – расправивший крылья орел. Оно чуть великовато, и Лукреции приходится согнуть палец, чтобы не соскользнуло. Какая непривычная тяжесть… Козимо протягивает Альфонсо серебряное блюдо и boccale[34]34
  Кувшин (ит.).


[Закрыть]. Мужчины обмениваются церемонными поклонами.

Альфонсо передает дары своему человеку, поворачивается к Лукреции и поднимает ее фату все выше и выше. О, можно свободно дышать и все видеть! Ничто не застилает глаза, ничто не мешает жадно вбирать в себя каждую мелочь в церковном зале, вдыхать насыщенный благовониями воздух, нет больше преграды между Лукрецией и миром, между Лукрецией и этим малознакомым мужчиной перед ней.

Священник объявляет начало мессы, и Альфонсо становится лицом к алтарю. Спохватившись, Лукреция повторяет за ним.

Слова на латыни волной прокатываются над головами и возносятся к потолку. Лукреция никак не может собраться с мыслями, даже понять священника она не в силах. Выхватит слово-другое – «Отец», «душа», «союз», – но неясно, откуда они взяты и как связаны с остальными словами. Церемония очень серьезная, и положено ей внимать, однако Лукреция уголком глаза рассматривает Альфонсо: коричневые туфли, очертания стопы под начищенной кожей, изгиб стройной лодыжки в чулке, блестящие серебряные запонки. Волосы у него темные и чуть длиннее, чем у знакомых ей мужчин, даже падают на глаза. Память ее не подвела: он и правда высокий и широкоплечий, как настоящий солдат. Ее макушка едва достает ему до плеча.

Он тянется к кубку и передает Лукреции, а она прислушивается к дыханию жениха, шуршанию его одежды.

Священник забирает у Лукреции букет, соединяет руки новобрачных и знаком велит повернуться друг к другу лицом. Опять непонятные слова; Лукреция улавливает только «мужем», «женой» и «не разлучит вас». Свершилось: она замужем, и ничего не попишешь. Она стала другой – а какой, пока неизвестно; имя у нее теперь новое, и дом тоже. Отныне она принадлежит этому человеку и ожидает увидеть в его взгляде мрачную серьезность.

Но нет! На лице Альфонсо, герцога Феррары, иные чувства. Он проникнулся важностью церемонии не более, чем она. Заглянув в глаза невесты, он улыбается уголками губ и едва заметно косится на священника (тот все твердит о Боге и христианском долге), потом чуть приподнимает брови.

Он явно забавляется и смотрит на нее, как на сообщницу. «До чего занудный! – говорят его глаза. – Поскорее бы уже закончил!»

Станцуй Альфонсо на алтаре, Лукреция не так удивилась бы. Она невольно расплывается в улыбке.

Они еще не рассоединили рук, и он сжимает ее пальцы. А еще чуть-чуть морщит нос, будто мышка! Точно так же, как давным-давно, на зубчатой стене. «Неужели ты помнишь? – так и подмывает Лукрецию спросить. – Помнишь меня и ручную мышь?» А еще: «Не жалеешь, что не Мария стоит в этом платье, держит тебя за руку? Не злишься, что вместо нее – я?»

Хотя к чему спрашивать? Они уже идут к выходу через золотистые арки света, по алым плитам пола и мраморным надгробиям, через высокие двери; Альфонсо берет ее под руку, и все чувства до того обостряются, что она слышит потрескивание вышитой ткани его рукава, ощущает напряженную работу мышц под одеждой.

Выйдя на крыльцо, Альфонсо машет толпе, и Лукреция следует его примеру. Фата отброшена, солнечные лучи играют на ее лице, и горожане радостно кричат, размахивают флажками и платками под хмурым взглядом отцовских стражников. Альфонсо кивает флорентийцам, его черные волосы блестят. Он поворачивается к Лукреции и впервые заговаривает с ней.

– У вас еще осталась картина с куницей-белодушкой?

Вот первые слова ее мужа.

– С la faina? Конечно! – восклицает Лукреция. – Она мне очень дорога. Я поставила ее на прикроватный столик. Как просыпаюсь, первым делом вижу вашу зверюшку.

Герцог с любопытством ее разглядывает, улыбаясь уголками губ.

– «Зверюшку»? – переспрашивает он.

Лукреция кивает.

– Я решила, что куница девочка.

– Как думаете, ей хочется уехать из Флоренции в Феррару?

Лукреция поднимает глаза на этого человека, ее мужа, который два года назад нарушил традицию и вместо своего портрета прислал ей картину с куницей, отметил и запомнил любовь Лукреции к животным – к той мышке с розовым носиком! – и подарил ей первую в ее жизни картину.

– Да. Думаю, хочется.

И вот, на ступенях церкви Санта-Мария-Новелла, Альфонсо берет Лукрецию за руку, а лучи солнца освещают их обоих, толпу зевак, каменные плиты пьяццы, зубчатые стены палаццо, улицы, канавы и арки, красные крыши города и все холмы, деревья и поля вокруг.