Текст книги "Преступление капитана Артура"

Глава XXV
Бельминстер

Вальтер Реморден нашел себе довольно много дел в Бельминстере. Несмотря на то что картинки мод, выставленные в окне мисс Фэг, портнихи на Большой улице, устарели на полтора года, а для Бельминстера были еще совершенно новы; несмотря на то что этот маленький городок отстал во многих отношениях на целое столетие от больших городов,  – он в некоторых пунктах не уступал даже самому промышленному городу Англии.

Жители Бельминстера были вполне предоставлены произволу своих дурных наклонностей, и темные улицы городка оглашались каждую ночь шумом и криком бесчинствующих граждан. Последний ректор церкви Святой Марии был ленивый старик, который делал иногда в своих проповедях прямые намеки на тот или другой проступок прихожан, чем вызывал их смех, но так как с наступлением праздника Рождества он жертвовал приходу огромное количество прекрасного вина и множество припасов, то все его любили, и, когда он скончался, все население города проводило его с почетом на кладбище. Все были опечалены! Но это обстоятельство не помешало им устроить после похорон разгульную пирушку и громадный скандал.

Новый же ректор оказался другим человеком. Сын бедного фермера, он начал свое поприще с пастората в маленьком селе Линкольнширского графства, с пятьюдесятью фунтами стерлингов гонорара, и понемногу обратил на себя благосклонное внимание йоркского архиепископа – непритворным смирением и самоотречением; все любили его, но вместе с тем – боялись. Такой-то человек и был нужен Бельминстеру. Голос его звучал мужеством и энергией, когда он обличал пороки прихожан, и он вообще старался исправить их понятия; грех не пугал его: он вступал с ним в борьбу и побеждал его. Он не переходил на ту сторону улицы, когда встречался с женщиной дурного поведения: он ее останавливал и спрашивал у нее, зачем ведет она постыдный образ жизни и намерена ли она продолжать его в будущем, не делая попытки свернуть на прямой путь. Он всегда приноравливал свое слово к понятиям тех, с кем он говорил: он их не озадачивал громкими фразами, но убеждал их ясными и логичными доводами.

– Я такой же работник, как и все вы, друзья! – говорил он кирпичнику, который отличался вечной ленью и пьянством.  – Вы пренебрегаете трудом и надоедаете своими частыми просьбами о помощи, имея между тем возможность зарабатывать тридцать шиллингов в неделю. Вы заленились, начали пить и потеряли место. Поверьте, что и я выпил бы с удовольствием бутылку портера и провел бы потом весь вечер за газетой, но я не даю воли подобному желанию. Поэтому и вы не должны предаваться искушениям лени, а если не опомнитесь, то вам, в конце концов, придется умереть прямо голодной смертью.

В девяти случаях из десяти увещания ректора приносили плоды; ленивец ободрялся и принимался снова отыскивать работу.

Мистер Гевард никогда не пытался действовать на людей какими-нибудь увертками, которые редко достигают цели; никогда он не говорил несчастным жителям сырых подвалов, куда не было ни малейшего доступа воздуха, что они жили бы гораздо лучше, если б вели себя хорошо, но старался вбить им в голову, что им не следует свыкаться с грязью, а должно открывать окна, мыть и чистить свое жилище – и тогда они будут чувствовать себя довольными, по мере возможности. Он сам помогал им наводить чистоту и порядок, и когда это было сделано, когда, например, старшая дочь, проводившая целые дни на улице, была помещена в исправительное заведение, устроенное вблизи Бельминстера некоторыми добрыми людьми с ректором во главе, когда старший сын, тоже имевший привычку бездельничать, был определен на плавильный завод, где давали мальчикам по пяти шиллингов в неделю,  – тогда только ректор начинал учить этих людей добру и находил в них полную готовность к исправлению.

Мистеру Геварду стоило немалого труда проложить себе путь к доверию прихожан. Они в самом начале презирали его, потом стали бояться, а затем полюбили его искренне и сердечно. В таком-то положении и находились дела, когда ректор приобрел себе отличного помощника в лице Вальтера Ремордена.

У мистера Геварда была дочь девятнадцати лет, горячо им любимая и любившая его, со своей стороны, с безграничной преданностью. Миссис Гевард была очень простая женщина, проводившая время за своим вышиванием и вечно возмущавшаяся глубокой испорченностью бельминстерского общества. Управление домом, раздача милостыни, кройка и шитье платья для бедных – все это было предоставлено Бланш, которая была поверенной отца и помогала ему во всех его делах. Отец с дочерью прогуливались по вечерам в саду, разговаривая о происшествиях дня, между тем как миссис Гевард смотрела на них из окна гостиной и недоумевала, о чем они могли так долго говорить. Бланш не была обыкновенной девушкой: она училась очень многому под руководством отца – говорила на шести новейших языках, знала хорошо историю и не затруднилась бы написать превосходную проповедь.

Молодые девушки раскрывали с удивлением глаза, когда Бланш признавалась им без всякого смущения, что не училась музыке и не умеет вышить ни одного листка. Ее нельзя было назвать вполне красавицей, но бледное лицо ее дышало такой искренней, сердечной добротой, таким светлым умом, что человек со вкусом предпочел бы ее блистательной красавице.

Ее длинные волосы каштанового цвета падали в беспорядке на прекрасные плечи. Бланш одевалась просто, так как не посещала никого, кроме бедных. Раз, впрочем, ей пришлось быть на каком-то балу в черном шелковом платье с длинными рукавами; бельминстерские кумушки заметили, что в волосах ее не было положительно ни одного цветка; но волосы эти были так густы и роскошны, платье ее так ловко обхватывало стройный стан ее, что она привлекла всеобщее внимание. Она разговаривала со своими кавалерами, но еще того более со стариками, стоявшими в стороне от танцующих, с девушками, со старушками, и, несмотря на это, все ее полюбили, и она вернулась в свой тихий пасторат с приятными воспоминаниями о вечере, что ей не помешало на следующее утро проснуться в шесть часов и отправиться тотчас же в народное училище исполнять принятую на себя обязанность преподавательницы.

Бланш Гевард и Вальтер Реморден сделались в короткое время хорошими друзьями. Она была в восхищении от нового викария; она не могла знать причину его грусти, но она ясно видела, что он исполняет свою обязанность чуть ли не с большим рвением, чем сам мистер Гевард, и делает добро от искреннего сердца.

– У мистера Ремордена есть что-то на душе, папа,  – заметила она в одно утро отцу,  – не знаете ли вы причину его грусти?

– Нет, Бланш, у него нет родных; содержание он получает достаточное, здоровье его тоже в отличном состоянии!

– Ну, оно не отличное, но довольно хорошее,  – перебила она,  – он ведь только что оправился после тяжкой болезни, когда прибыл сюда.

– Тебе известно все, что творится на свете! – заметил ей отец с добродушной насмешкой.

– Он мне сам рассказал об этом обстоятельстве, как вы знаете, папа! – ответила молодая девушка, смотря в глаза отцу.  – Он мне очень понравился, я считаю его хорошим человеком! Но я знаю, что он несчастен, как немногие, а это тяжело.

– Он, верно, признавался тебе в своем несчастье?

– О нет, папа! Напротив, он старается постоянно казаться веселым, а такое усилие, конечно, нелегко.

– Ты замечаешь это, а я не замечаю… Неужели, шалунья, ты думаешь, что я стану ломать голову над причиной вздохов Вальтера Ремордена? Я знаю только, что он лучший викарий на свете, что он добросовестно исполняет свой долг и делает добро везде, где только может.

– Мне кажется, что он был несчастлив в любви,  – заметила Бланш и тут же покраснела, хотя и не была из числа слабонервных или сентиментальных. Но ректор, очевидно, этого не заметил: он даже не взглянул во все время на Бланш.

Настала годовщина брака Оливии Лисль и приезда в Бельминстер Вальтера Ремордена. Дружба его и Бланш росла и укреплялась с каждым днем все сильнее, принимая характер старинного товарищества, так как в суждениях девушки было много мужского. Не было ничего, о чем бы он не мог разговориться с нею: если она и уступала ему в политике, богословии, политической экономии, литературе и метафизике, то была, по крайней мере, восхитительной неофиткой, прямой, не жеманной, не хвастливой, жаждущей постоянно пополнять свои знания. Никто никогда не осмеливался польстить Бланш, всякая лесть казалась ей глубоким оскорблением. У нее почти не было обожателей, потому что мужчины немного побаивались ее, хотя и уважали ее за доброту и недюжинные способности.

В один декабрьский вечер Вальтер Реморден сидел в столовой в доме ректора, разговаривая с Бланш и ее матерью; впрочем, миссис Гевард почти не принимала участия в разговоре, заметив, что ее юные собеседники обогнали ее в понятиях и сведениях. Ректор ушел после обеда в свой кабинет, чтобы просмотреть бумаги и расчеты новой народной школы. В эту минуту Бланш смотрела с наслаждением на груду новых книг, принесенных ей Вальтером, и радовалась случаю провести вечер в приятной, задушевной беседе. Но ей не пришлось наслаждаться ею долго: ректор скоро пришел и начал рассуждать о посетителе, которого он только отпустил.

– Я вообще не умею давать советы, Бланш,  – обратился он к дочери,  – но вы с Реморденом, может быть, надоумите меня, как и чем мне помочь горю мистера Дантона, директора первоклассного пансиона в Бельминстере; он сегодня приходил посоветоваться со мною на счет одного представившегося ему затруднения.

– А какого рода это затруднение, папа? – спросила его Бланш.

– Дело в том, моя милая, что в числе учеников мистера Дантона находится уж двенадцатый год один молодой человек по фамилии Саундерс, который был помещен к нему в десятилетнем возрасте; так как он, по закону, теперь совершеннолетний, то ему уж пора оставить пансион, но тут-то и является большое затруднение. Кажется, что он привезен мистеру Дантону своим дядей, Саундерсом, назвавшим себя ректором какой-то англиканской церкви и сказавшим ему, что этот мальчик – сын его родного брата, умершего в Западной Индии, где ребенок и вынес желтую лихорадку, затмившую на время его слабый рассудок; он оправился после, но память, разумеется, не вернулась к нему, вследствие чего Саундерс-дядя порешил отвезти его немедленно в Бельминстер, надеясь, что заботливый уход и свежий воздух восстановят его умственные способности. В течение десяти лет плата мистеру Дантону вносилась аккуратно: Саундерс-дядя приезжал каждые полгода повидаться с племянником и отдать за него условленную сумму; но прошел с лишком год с тех пор, как мистер Дантон не получает платы и не имеет даже никаких известий о Саундерсе-старшем.

– А у мистера Дантона разве нет его адреса? – спросил Вальтер у ректора.

– Нет, Саундерс просил Дантона адресовать все письма на имя адвоката, живущего в Грэ-Зин-сквер. Он писал много раз этому человеку, но получил в ответ, что Саундерс, вероятно, переселился в Индию – но в какую, не знает.

– Но Дантон мог узнать это по списку духовенства!

– О! В списке несколько Саундерсов; Дантон писал каждому из них, и все они ответили, что ничего не знают.

– Ну а этот брошенный молодой человек не может разве дать никаких указаний?

– Никаких, которые помогли бы Дантону разрешить затруднение. Он буквально не помнит ничего, касающееся поры его детства, исключая той, что был опасно болен и потом начал жить со своим «дядей Джорджем», как он называет этого Саундерса, на берегу моря. Он уверяет, что провел у моря два или три года, но где собственно и в какой обстановке, он это позабыл.

– Но помнит ли он время своей страшной болезни?

– Без сомнения, нет; впрочем, он всегда делается задумчивым и странным, когда его расспрашивают об этой эпохе. Нужно еще заметить, что он довольно нервен и слабого здоровья.

– Умственные способности его еще сильно расстроены? – спросил ректора Вальтер.

– О нет, мистер Дантон уверяет, напротив, что он очень умен.

– Милый папа! – воскликнула неожиданно Бланш.  – Мне пришла на ум мысль…

– Я так и предугадывал, что ты выручишь нас из этих затруднений! – перебил ее ректор.

– Когда будет устроено ваше новое народное училище, то вам понадобится учитель для мальчиков. Я думаю, что вам было бы очень приятно видеть на этом месте молодого человека, у которого нет нелепых предрассудков и отсталых понятий. Отчего бы вам не взять этого бедняка? Вы могли бы внушить ему собственные принципы и сделать из него образцового преподавателя.

– Ты права, Бланш, и я приму этот совет!

Если росла трава перед папертью церкви, то она не могла не зеленеть под ногами бельминстерского ректора.

На следующее утро, имея много дел, он послал своего молодого викария к мистеру Дантону, чтобы познакомиться с Ричардом Саундерсом.

– Имейте в виду, что я полагаюсь в этом деле на вас,  – сказал мистер Гевард,  – вы убедитесь в пять минут, годится ли молодой человек на должность преподавателя или наоборот, и мы в последнем случае придумаем другое!

Викарий нашел Саундерса сидящим перед дверью приемной. Директор пансиона ничуть не переменил своего обращения с молодым человеком с тех пор, как перестал получать за него условленную плату. Он от души привязался к нему и желал ему счастья.

– Очень грустно,  – сказал он мистеру Ремордену, введя его в приемную,  – видеть молодого, впечатлительного, симпатичного человека, брошенного без всякой опоры и без средств.

Вальтеру Ремордену понравился Ричард со своим бледным, замечательно нежным лицом и откинутыми назад русыми волосами.

– Вот и мистер Реморден, Ричард,  – проговорил директор,  – проповеди которого вы слушали всегда с глубоким наслаждением.

Молодой человек поднял голову, отложил книгу, которую читал, и встал, чтобы поклониться молодому викарию, краснея, точно девушка.

– Я оставлю вас наедине с Ричардом,  – сказал мистер Дантон, обратясь к посетителю.  – Мистер Реморден желает поговорить с вами, дитя мое! – пояснил он воспитаннику.

Викарий приступил спокойно к разговору, но Саундерс отвечал только полусловами, перелистывая книгу, которую взял снова, и Вальтер Реморден заметил, что его трепетавшие руки ослепительно белы и нежны, как у женщины.

«Что же это за личность? – подумал викарий.  – Молодой человек слишком женоподобен, и я подозреваю, что ум его далеко не из самых блестящих».

Но вскоре Вальтер Реморден убедился в противном. Молодой человек оживился и сделался даже красноречивым. Он говорил о многом, и в суждениях его проглядывал чрезвычайно здравый, хотя и действительно неблистательный ум. Когда викарий высказал цель своего прихода, молодой человек объявил, что готов принять на себя всякую тяжелую обязанность, чтобы не обременять своего уважаемого и доброго директора.

– Я так многим обязан ему,  – сказал он между прочим,  – что едва ли найду когда-нибудь возможность заплатить за все то, что он для меня делал. Он заменил мне близких и родную семью и вылечил меня от самообольщений…

– Каких? – перебил Вальтер.

– Таких, от которых я страдал еще после переезда в Бельминстер… Прошу вас не расспрашивать меня об этом обстоятельстве! Я теперь вполне вылечился… да – совершенно вылечился.

Он проговорил последние слова с лихорадочной энергией, но овладел собою и продолжал спокойно:

– Расскажите же мне о вашей новой школе. Мне кажется, что если я вообще способен принести пользу, то принесу ее только в звании учителя. Я полюбил науку.

На другое утро Ричард пришел в ректорский дом. Мистер Гевард встретил его совершенно по-дружески и поручил его заботливости Бланш.

– Моя дочь объяснит вам все, что вам нужно знать,  – сказал он Ричарду.  – Она мой секретарь, и мой первый помощник, и любимица моя,  – добавил он вполголоса, когда вошедшая молодая девушка, откинув назад свои чудные кудри, подставила отцу свой белый, чистый лоб.

Ричард страшно сконфузился, когда его представили мисс Бланш Гевард. Он редко видел женщин и просто испугался, очутившись во власти такой молодой девушки.

Как с нею говорить? Однако Бланш успела успокоить его. Пригласив его сесть, она начала объяснять ему планы новых народных школ, распространилась о значении их, привела статистические данные – и в конце концов заставила его увлечься разговором и забыть о ее присутствии. Впрочем, он, должно быть, не совсем-то забыл об этом обстоятельстве, так как успел заметить, что у нее прекрасные и умные глаза, густые каштановые волосы, что она высока, стройна, грациозна и обладает прелестно округленными формами. Он вспомнил, что видел ее сидящей в церкви Святой Марии на скамейке ректора и подумал тогда еще, что она, вероятно, симпатичная личность.

«Она, право, премилая,  – решил он, когда Бланш ушла переодеться.  – Какое у нее славное обращение, в ней вовсе нет жеманства! Как естественно выражается ее желание быть полезной всем и каждому!»

Бланш возвратилась прежде, чем Ричард кончил мысленный монолог, хотя он и сознавал, что следует сказать что-нибудь миссис Гевард, занятой своим вечным прилежным вышиванием.

– Я хочу пригласить вас с собою в училище,  – сказала ему Бланш, надевшая шаль и простенькую шляпу с широкими полями.  – Я покажу вам дом, который для вас строится, где вы будете жить и где будут прислуживать вам старуха или мальчик. Вы, конечно, не можете справиться сами с кухней?

– Вы хотите сказать, что я не сумею готовить себе кушанье? – спросил Ричард, краснея.  – Это, пожалуй, верно!

– Жаль! – отвечала Бланш.  – В таком случае вам придется нанять себе кухарку; а ведь было бы лучше, если б вы могли обойтись без нее!

Новое училище стояло в маленькой долине, на полумильном расстоянии от города. Бланш и Ричард шли рядом по мокрой траве. Дочь ректора обращалась со своим спутником без натяжки, как с младшим, хотя он был ее старше почти что на три года.

– Вы уж давно в Бельминстере? – спросила она мягко.

– Да, уже двенадцать лет.

– А где же вы были прежде?

– Я жил на морском берегу, в каком-то тихом месте, вдвое меньше Бельминстера. Помню, что там было очень мало домов и много высоких скал, теснившихся вокруг бурного моря.

– Но вы же должны помнить название местечка?

– Нет. Я, кажется, даже и не слышал его. Оно, вероятно, далеко отсюда, так как меня везли от него до Бельминстера ровно целые сутки. Я там не видел никого, кроме навещавшего меня кое-когда моего дяди Джорджа да еще старой женщины по имени Мэгвей, служившей мне в болезни.

– Так вы были больны?

– Да, но не постоянно: у меня только часто болела голова.

– Но скажите, пожалуйста,  – расспрашивала Бланш,  – вы приехали в Бельминстер в десятилетнем возрасте, на морском берегу вы провели не менее как два или три года, – следовательно, вас привезли туда семи– или, быть может, восьмилетним ребенком. Неужели вы не помните, что было с вами раньше?

– О нет… о нет!..  – воскликнул молодой человек с выражением ужаса, который в нем заметил и Вальтер Реморден, когда он предложил ему подобный же вопрос.  – Я ничего не помню из эпохи моего раннего детства… это только фантазии, только глупые бредни, и больше ничего!

– А какого же рода были эти фантазии, мистер Саундерс? – спросила его Бланш, любопытство которой было возбуждено до высочайшей степени странностями Ричарда.

– О, не расспрашивайте меня о них! – сказал он.  – Я поклялся не говорить об этом никому!

– Вы поклялись?… Кому же?

– Дяде Джорджу. Он уверил меня, что я могу избегнуть сумасшествия единственно тогда, когда я перестану вспоминать эти бредни. По его словам, мозг мой был отуманен дикими и странными идеями и от меня зависело полное излечение или вечное сумасшествие. Он объяснил мне это ровно за день до нашего переезда в Бельминстер. Я понял слова дяди, хотя был еще ребенком. Он заставил меня повторить за ним клятву – не вспоминать фантазий, засевших в мою голову.

– А теперь, когда вы стали уже взрослым, вам все еще кажется, что ваш дядя был прав, назвав ваши идеи нелепыми иллюзиями?

– Я поклялся не говорить о них… Умоляю вас не расспрашивать меня больше!

– Еще одно слово. Вы, конечно, помните ваших друзей, родных – отца, мать… вероятно.

– Мать!.. О!.. Сжальтесь, мисс Бланш!.. Умоляю вас именем Бога не говорить о матери!

Молодой человек замахал вдруг руками и упал на землю.

Бланш встала на колени и старалась заботливо приподнять его голову. Но он прятал упрямо свое лицо в траву и восклицал, рыдая судорожно и отрывисто:

– Моя бедная… добрая, нежная мать!.. Она существовала только… в моей фантазии и была сновидением… как и все остальное?!.