Текст книги "Победа Элинор"

Глава XIX. Неуловимое воспоминание

Мистрис Дэррелль была в отчаянии, когда поздно вечером уехала из Толльдэльского Приората. Своим визитом в Удлэндс она не принесла никакой пользы, напротив, казалось вероятным, что она нанесла себе большой вред; случайное сходство компаньонки Лоры Мэсон с покойным Джорджем Вэном вызвало в душе старика смутные воспоминания о прошедшем. Вдова почти не раскрывала рта во время всего переезда домой. Она охотно наказала бы Элинор за несчастную случайность, вследствие которой она походила на покойного и с неудовольствием заметила ей еще в Приорате:

– Право, можно подумать, что вы хотите воспользоваться вашим сходством с мистером Вэном, чтобы втереться в милость моего дяди, мисс Винсент.

В тоне вдовы слышался сарказм. Элинор сильно покраснела, но даже и не пробовала возражать на оскорбительные слова мистрис Дэррель. Ложное положение, в которое она себя поставила, приняв чужое имя, постоянно возмущало ее врожденную правдивость.

Если бы мистрис Дэррелль имела возможность отказать Элинор Вэн, она без всякого сомнения сделала бы это, потому что присутствие молодой девушки теперь было для нее источником больших опасений. На то были две причины: во-первых, сходство, найденное Морисом де-Креспиньи между Элинор и его умершим другом, могло рано или поздно внушить ему причудливую привязанность к этой девушке; а во-вторых, обворожительная красота Элинор могла произвести впечатление на Ланцелота Дэррелля. Тяжкий опыт убедил вдову, что сын ее не был способен пожертвовать для нее даже самым незначительным капризом. В двадцать семь лет он был таким же избалованным ребенком, каким был в семь. Эллен Деррелль бросила взгляд на горькие испытания прошлого и вспомнила, как было трудно заставить ее сына не изменять даже своим собственным выгодам. Своенравный и эгоист, он шел своим путем, всегда полагаясь на свое красивое лицо, на свою изворотливость, на пустые, но блестящие дарования, чтобы выйти из всякого затруднения и, жадно предаваясь наслаждению настоящей минуты, без малейшей заботы о каком бы то ни было наказании, которое оно готовило в будущем. Мистрис Дэррелль сосредоточила все чувства своего сердца в одну страсть – любовь к сыну. Холодная и осторожная с другими, с ним она была способна увлекаться, была общительна, пламенна, готова пролить всю кровь своего сердца у ног его, если бы ему понадобилось подобное доказательство ее преданности. За него она была ревнива и требовательна, строга к другим, жестока и непримирима к тем, которых считала его врагами.

За Ланцелота она испытывала опасения, за него она была честолюбива. Надежда, что дядя ее, Морис, оставит ему свое состояние или, с другой стороны, умрет, не сделав завещания и оставляя таким образом Ланцелота законным наследником, ее никогда совершенно не покидала. Но даже если бы не сбылось и это, то сестры ее, как и она сама, были пожилые женщины. Если б им удалось лестью выманить у Мориса де-Креспиньи его состояние, они все же должны были со временем оставить его их единственному племяннику, Ланцелоту. Так рассуждала вдова. Притом ей казалось, что она открыла новую возможность в пользу своего сына. Лора Мэсон, богатая наследница, явно восхищалась красивым лицом и блестящими манерами молодого человека, а потому ничего не могло быть правдоподобнее как то, что Ланцелоту удастся овладеть и рукою и состоянием причудливой молодой девушки.

При этих обстоятельствах мистрис Дэррелль очень хотелось удалить Элинор Вэн от своего сына, но достичь этого было нелегко. Когда она стала выведывать образ мыслей Лоры Мэсон в этом отношении и намекнула ей издалека на необходимость расстаться с Элинор, богатая наследница залилась слезами и объявила с сердцем, что она не может жить без душечки Нелли, когда же мистрис Дэррелль зашла еще далее и коснулась до этого предмета в разговоре с Мойктоном, нотариус ответил ей положительно, что находит в обществе мисс Винсент большую пользу для его воспитанницы и не хочет слышать ни о каких распоряжениях, которые бы их разлучили. Мистрис Дэррелль не оставалось ничего более, как покориться судьбе, надеясь, что хоть на этот раз сын ее будет руководим собственной выгодой, а не увлечением страстей, которые управляли его действиями в беззаботные, бурные дни его ранней молодости.

Она убеждала его, умоляла быть осторожным и предусмотрительным в будущем.

– Ты выстрадал так много от бедности, Ланцелот, – говорила она, – что теперь, вероятно, не упустишь случая улучшить свое положение. Вспомни прошлое, друг мой, вспомни тяжкое время, когда для меня ты был потерян, увлекаемый низкими и порочными товарищами, когда ко мне ты обращался только находясь в затруднении или в долгах. Подумай о твоей жизни в Индии, о годах, проведенных там без пользы – тогда как ты так даровит, так умен и мог бы быть так счастлив. О, Ланцелот! Если бы та знал, как горько матери видеть, что обожаемое ею дитя не пользуется ни одним случаем, чтобы достигнуть возвышенного положения в свете, которое принадлежит ему по праву… да, Ланцелот, по праву твоих дарований. Я никогда не упрекала тебя в том, что ты возвратился домой без денег. Если бы ты еще двадцать раз возвращался ко мне в таком виде, в каком пришел в ту ночь, ты всегда был бы встречен мною с одинаковой любовью. Пока я жива, моя любовь к тебе не может измениться, но я жестоко страдаю, когда я припоминаю, как жалко погибла твоя молодость. Ты должен бы быть богат, Ланцелот, ты не можешь быть беден. Есть люди, которых бедность как будто побуждает к достижению величия, тебе же она только преградила путь к славе, которую ты приобрел бы непременно.

– Без сомнения, преградила, матушка, – отвечал молодой человек с горечью – Я такого мнения, что от поношенного фрака у всякого отнимутся руки и нелегко держать высоко голову, на которой надета шляпа без малейшего признака ворса. Но я вам скажу: я не намерен проводить жизнь мою в праздности, я хочу заняться живописью, в последние годы я сделал порядочные успехи.

– Это меня радует, друг мой. Так ты имел много свободного времени, которое мог посвящать этому занятию?

– Пропасть времени! На этот счет мне было очень хорошо.

– Так ты не был завален делом в Индии?

– Не всегда… смотря по обстоятельствам, – отвечал равнодушно молодой человек. – Да, матушка, я хочу сделаться живописцем и попробовать составить себе состояние своей кистью.

Мистрис Дэррель вздохнула. Она желала бы, чтоб сын ее достиг богатства путем более быстрым, чем медленный и многотрудный путь, посредством которого достигает его художник.

– Если б ты мог составить богатую партию, Ланцелот, – сказала она, – ты мог бы посвятить себя искусству, не подвергаясь мучительным опасениям, которые выпадают на долю человека, поставленного в совершенную зависимость от своей профессии. Ни за что на свете я не хотела бы, чтоб ты продавал себя за деньги: я вполне понимаю, сколько страданий влечет за собой женитьба из-за одних денег, но если…

Молодой человек стряхнул со лба свои темные волосы и, улыбаясь матери, перебил ее:

– Если б я влюбился в мисс Лору Мэсон, которая, по вашим словам, со временем будет обладать огромной суммой денег, то доказал бы тем насколько я умен? Не то ли вы хотите сказать, madre mia? Что ж? Я прилагаю все старания. Молодая девушка хороша собою, но ее ребяческая наивность решительно бесценна. Какая же цифра состояния должна уравновешивать столько пустоголового легкомыслия? Что вы скажете на это, матушка?

– Определить тебе этого в точности я не могу, Ланцелот. Я знаю только, что мистер Монктон сообщил мне, что Лора будет со временем очень богата.

– Правда, Джильберт Монктон, хотя и юрист, однако из числа тех надежных людей, которые никогда не говорят неправды. Хорошо, матушка, мы посмотрим, более я ничего не могу сказать вам.

В продолжение этого разговора молодой человек стоял перед своим мольбертом с палитрой и кистью в руке. От времени до времени он делал несколько штрихов на картине, которую написал после своего возвращения. Он занимал свои прежние комнаты. Мать проводила с ним большую часть дня, пока он работал, она сидела у открытого окна со своим шитьем, когда же он в минуту отдохновения садился за фортепьяно, наигрывая мотивы вальса или стараясь припомнить напев, написанный им в былое время, она прислушивалась к звукам его музыки, она постоянно следила за ним восторженным взглядом, на который забота матери о будущности сына налагала оттенок грусти.

Ланцелот Дэррелль не был дурным молодым человеком. Он принимал любовь матери с каким-то небрежным эгоизмом, общим всем баловням счастья, на которых была излита лишняя доля материнской преданности. Он поглощал всю любовь вдовы и платил ей взамен за нее легким снисходительным вниманием, которое ни стоило ему ни труда, ни жертв и удовлетворяло скромные требования ее самоотверженного сердца.

– Вот, будь бедная компаньонка богатой наследницей, – сказал мистер Дэррелль, продолжая писать свою картину, – ваш план был бы очарователен. Элинор Винсент чудо что за девушка, у нее немного горячая головка! Я подозреваю, как она ни кротка, ни тиха с нами, но она великолепная девушка; именно такого рода жену следует иметь ленивому мужу, жену, которая вывела бы его из апатии и могла бы побудить искать отличия…

Да, Ланцелот Дэррелль, который никогда в жизни не мог устоять против какого бы то ни было искушения, который никогда не знал другого руководителя в своих действиях, как собственное желание, повиновался ему и теперь, и вместо того, чтоб посвятить все свое внимание молодой наследнице, ему вздумалось влюбиться до безумия в ее белокурую компаньонку. Он влюбился в Элинор Вэн отчаянно, со свойственным ему увлечением. Я сомневаюсь, однако, чтоб любовь молодого человека была очень сильна, потому что не предполагаю его способным испытывать истинное, глубокое чувство. В его природе истинная страсть заменялась какой-то поверхностной мишурной пылкостью. Может быть, в нем все чувства – любовь и раскаяние, угрызения совести и жалость, печаль и ненависть, злоба и мщение – все было искренно и неподдельно, пока он их испытывал, но все эти чувства были так непродолжительны вследствие непостоянства его души, что было невозможно довериться даже их кратковременной искренности.

По молодости и по недостатку опыта, Элинор Вэн не была в состоянии понять характер своего обожателя. Она знала только, что он красив, умен и талантлив, что он любит ее и что приятно быть им любимой.

Я не думаю, чтоб она отвечала любовью на его чувства. Она была подобна ребенку, который остановился на пороге нового для него мира, ослепленный при виде блистательного зрелища, представляемого неизвестной страной, который обманут ее красотой и новостью и восхищается ими. Все темные стороны великой страсти ей были неизвестны, она и не подозревала их. Она понимала только то, что на горизонте жизни, так долго бледном и тусклом, взошла новая звезда – блестящая, чудная планета, которая затмила на время сероватый свет, так долго озарявший ее мрачный путь.

Элинор Вэн поддалась обаянию непродолжительного, но светлого праздника, который для каждой женщины наступает один раз в жизни, как бесцветна, как печальна бы ни была остальная ее часть. Праздник наступает – скоротечное лето с его удовольствиями и наслаждениями. Землю освещает новое солнце и новая луна; цветы принимают новые оттенки, издают новое благоухание в чистом воздухе; воды самой обыкновенной реки превращаются в расплавленные сапфиры и сверкают при солнечных лучах всем блеском драгоценных камней. Этот скучный мир превращается в волшебную страну, но – увы! праздничное время непродолжительно: детям или надоест рай, или их посылают назад в школу; солнце и месяц превращаются в обыкновенные светила; яркие, пышные цветы превращаются в обыкновенные; река льется серым потоком, отражая в себе ноябрьское небо, и сновидению конец!

Ланцелот Дэррелль, пробыв не более двух недель в Гэзльуде, объяснился уже в любви своей компаньонке мисс Мэсон. Молодые люди все это время часто бывали вместе; они блуждали по зеленым лугам окрестностей Гэзльуда и в тенистых рощах Толльдэльского Приората или на горах, обвеваемых свежим ветром, которые окружали дом нотариуса и служили ему защитой. В надежде на союз между Ланцелотом и воспитанницей Джильберта Монктона, мистрисс Дэррелль должна была покориться необходимости такого сближения и с компаньонкой богатой наследницы.

«Верно же Ланцелот не будет настолько сумасброден, чтоб положить преграду моим планам для его будущности, – думала заботливая мать. Не может быть, чтоб мне не удалось склонить его руководствоваться своею собственною выгодою. Джильберт Монктон должен предполагать вероятным, что между Ланцелотом и Лорою может возникнуть любовь. Он не оставлял бы молодой девушки у меня, если б не был готов на подобное событие, и расположен изъявить согласие на их брак. Мой сын, конечно, беден, но нотариус знает, что его ожидает богатое наследство».

Пока мать размышляла таким образом о возможностях к улучшению судьбы ее сына, молодой человек смотрел на жизнь очень легко, он проводил все утро перед своим мольбертом и, изнуряя себя отчасти излишним трудом, все послеобеденное время посвящал прогулкам по окрестностям с двумя девушками.

Лора Мэсон наслаждалась полным счастьем в обществе этого нового, блистательно одаренного собеседника. Она была очарована, совершенно увлечена небрежной болтовней мистера Дэррелля, которая казалась очень остроумна, глубокомысленна, саркастична и красноречива несведущей молодой девушке. Она восхищалась им, влюбилась в него и надоедала бедной Элинор очень откровенным воспеванием похвал предмету своей любви.

– Ведь я знаю, Элинор, что влюбиться в кого-нибудь прежде чем тебя полюбят, очень отважно, очень безнравственно, даже просто ужасно! – говорила молодая девушка не очень изысканным языком. – Но он так красив собою, так умен! Я не думаю, чтоб кому-нибудь на свете было возможно не влюбиться в него.

Можно было предположить, что воспитанница Монктона скорее находила наслаждение в безнадежности своей любви. Однако ж чувства, которые таились в ее сердце, едва ли согласовались вполне с теми надеждами на будущее, с тем взглядом на отношения к предмету ее любви, которые она высказывала Элинор. Мисс Вэн была с нею терпелива и ласкова, выслушивала ее ребяческую болтовню и со страхом думала о той минуте, когда для неопытной молодой девушки настанет внезапное пробуждение от розовой мечты.

– Я не желаю выходить за него замуж, как вам известно, Элинор, – говорила мисс Мэсон, – я только желаю, чтоб мне было позволено его любить. Помните рассказ о германском рыцаре, который не спускает глаз с окна кельи его возлюбленной, утраченной для него навсегда в монастырских стенах? Я могла бы весь век жить вблизи его и довольствоваться возможностью видеть его иногда, даже тем только, чтоб слышать звук его голоса, если бы нельзя было его видеть. Мне хотелось бы ходить одетой мальчиком, быть его пажом и рассказать ему когда-нибудь мою собственную историю.

Припоминая свое обещание Джильберту Монктону, Элинор пробовала иногда останавливать поток сентиментальной болтовни Лоры.

– Я знаю, как ваша любовь поэтична, я уверена и в том, что она очень искренна, моя душечка, – говорила она, – но вполне ли мистер Дэррелль достоин всей этой траты чувств, как вы полагаете? Мне так иногда кажется, что мы грешим, тратя таким образом наши лучшие чувства. Предположите, например, что вы встретились бы с человеком, вполне настолько же заслуживающим любовь, как и Ланцелот Дэррелль, но предположите, что он любил бы вас со всей преданностью души: не пришлось ли бы вам раскаиваться, бросая взгляд на прошлое, в том, что вы потратили самые свежие чувства вашего сердца на человека, который…

– Вовсе не заботится обо мне, – вскричала Лора почти со слезами. – Вы это хотели сказать, Элинор Винсент? Вы этим хотите сказать, что он ко мне совершенно равнодушен. Вы жестоки, в вас нет сердца, вы не любите меня ни на каплю.

И молодая девушка жаловалась на свое разочарование, плакала над жестокостью своей судьбы точно так же, как бы плакала, несколько лет тому назад, прося новой игрушки.

Было знойное утро августа месяца, когда Ланцелот Дэррелль объяснился в любви Элинор Вэн. Обе девушки служили ему моделями для одной картины, в которой Элинор была Розалиндой, а Лора – Челией, они составляли прехорошенькую группу. Розалинда была в женском платье, а не в костюме цвета серого с зеленым, в котором обыкновенно ездила по лесам. Художник избрал сцену, когда Челия обещает своей кузине разделять ее изгнание.

Картина назначалась на выставку академии и должна была положить первое основание богатству мистера Дэррелля. Лору вдруг вызвали из комнаты для какого-то важного совещания с модисткою из Уиндзора, и Ланцелот остался наедине с Элинор.

Молодой человек продолжал некоторое время свою работу, потом, бросив кисть с жестом нетерпения, он подошел к окну, возле которого Элинор сидела на возвышении, драпированном потертым шерстяным штофом красного цвета.

– Как вы полагаете, будет ли моя картина иметь успех, мисс Винсент? – спросил он.

– О, да, я думаю, я надеюсь, но я не судья в этом деле, как вам известно.

– Почему же ваше суждение хуже суда публики? – возразил с некоторым нетерпением Ланцелот. – Конечно, критики постараются мета отделать – я в этом уверен, но я на них и не рассчитываю для покупки моей картины. Без сомнения, они станут обвинять меня в недостатке тщательной отделки, найдут, что я неестественен, холоден, сух, беден в композиции и держусь сероватого колорита, а по моему мнению, лучшая картина та, которая хорошо продается… Как вы об этом думаете, мисс Винсент?

Элинор подняла немного брови и посмотрела на него с удивлением; этот далеко невозвышенный взгляд оскорблял ее понятие о достоинстве искусства.

– Кажется, вы находите мои чувства низкими и корыстолюбивыми, – сказал художник, перетолковывая выражение ее лица, – но я уже пережил романтическую эпоху моей жизни, или, по-крайней мере, часть моего романа, я не испытываю очень сильной жажды к величию в отвлеченном. Я просто стремлюсь к приобретению денег. Нужда в деньгах побуждает людей ко всем возможным сумасбродствам, иногда даже завлекает их далее – до рубежа, отделяющего сумасбродство от порока.

При этих словах лоб молодого человека вдруг омрачился, он замолк на несколько минут и, отводя взор от своей собеседницы, по-видимому, устремил его бессознательно в открытое окно.

Слова Джильберта Монктона внезапно представились уму Элинор: «В жизни Ланцелота Дэррелля есть тайна», – говорил нотариус «тайна, относящаяся к его пребыванию в Индии». Элинор спрашивала себя, не об этой ли он тайне размышляет? Но лицо живописца прояснилось почти так же внезапно, как омрачилось. Быстрым движением он откинул назад голову, как будто он этим внезапным движением сбросил со своих плеч какую-нибудь воображаемую тягость.

– Я стремлюсь к приобретению денег, мисс Винсент, – повторил он. – Искусство в пределах отвлеченного, без сомнения, очень возвышенно. Я вполне верю, что мог существовать художник, который заколол кинжалом натурщика, чтоб уловить агонию смерти для своей картины распятия, а я, видите ли, я нахожусь вынужденным подчинять искусство моим личным потребностям, потому что я должен зарабатывать деньги для себя самого и для моей жены, Элинор. Быть может, я мог бы жениться и на богатой, но выбор мой пал на бедную. Как вы думаете, Элинор, примет ли мою любовь девушка, которую я избрал? Согласится ли она разделить со мной сомнительную будущность, которую я могу ей предложить? Достанет ли у нее твердости на то, чтоб решиться разделять участь человека, суждено которому бороться с своею судьбою?

Ничего не могло быть героичнее тона, с которым говорил Ланцелот. Он скорее походил на человека, который намерен трудиться с непреклонным самопожертвованием мученика для достижения цели своего честолюбия, чем на молодого человека пылкого, но непостоянного, который готов упасть духом под влиянием первой минуты уныния и жить на деньги, вырученные за залог часов, пока его недоконченная картина гниет на станке.

Что-то в нем напоминало характер Джорджа Вэна, гибельный темперамент того рода людей, которые всегда идут на совершение великих подвигов и часто не в состоянии исполнить самого незначительного дела. Он был из числа тех людей, которые постоянно обманывают других силою способности обманывать себя самих.

Увлеченный ложным убеждением в свои силы, обманываясь сам, немудрено, что он обманул Элинор Вэн: могла ли она устоять против пылкого потока его речи, в которой он высказал ей, что любит ее и что все счастье его жизни зависит от решения, которое она произнесет?

С ее дрожащих губ срывались одни бессвязные восклицания. Мисс Вэн не любила, она только была увлечена и, быть может, несколько очарована пылкостью чувств Ланцелота Дэррелля. Он был первый изящный, красивый и образованный молодой человек, с которым она находилась в таком сближении. Итак, удивительно ли, что неопытная восемнадцатилетняя девушка поддалась влиянию его пламенного восторга, красноречию его пылких чувств?

В волнении она поднялась со своего места и встала спиною к окну, освещенному солнцем, она дрожала и краснела под взором своего обожателя.

Из этих признаков ее смущения Ланцелот Дэррелль не мог не вывести лестного для себя заключения.

– Вы меня любите, Элинор, – сказал он, – да, вы меня любите. Не опасаетесь ли вы, что моя мать будет против этого брака? Вы, стало быть, не знаете меня, моя дорогая, если можете предположить, что я дозволю какому-нибудь препятствию стать между мной и моей любовью. Для вас я готов принести всякого рода жертву, Элинор. Только скажите, что вы меня любите – и я буду иметь новую цель в жизни, новую побудительную причину для труда.

Мистер Дэррелль держал обе руки Элинор в своих, пока он убеждал ее и повторял избитые фразы, но с такой пламенной искренностью, что старые слова получали новую жизнь. Лицо его было так близко к лицу Элинор, яркие лучи летнего солнца прямо падали на него и обливали его своим светом. Какая-то внезапная мысль, что-то неопределенное, смутное, неясное, неуловимое, как воспоминание сна, подробности которого мы тщетно усиливаемся припомнить, вдруг пробудилось в душе сироты Джорджа Вэна в ту минуту, когда она смотрела прямо в черные глаза своего обожателя. Она немного отступила от него, ее брови слегка сдвинулись, краска смущения сошла с ее лица, пока она старалась определить себе самой это внезапное впечатление. Но ее усилия остались тщетны, быстро, как мелькнувшая молния, мысль эта озарила ее ум, чтоб исчезнуть навсегда. Пока она все еще силилась уловить нить последних мыслей, пока Ланцелот Дэррелль все еще умолял об ответе, дверь комнаты вдруг отворилась настежь – она, вероятно, была только притворена ветреной мисс Мэсон – и в ней показалась вдова, бледная, с видом строгим и грустным.