Текст книги "Победа Элинор"

Глава XXIII. Принятое намерение

Ланцелот Дэррелль не отправлялся в Калькутту на корабле «Принцесса Алиса». Когда вопрос этот приведен был в ясность, Ричард Торнтон напрасно представлял всевозможные доводы против внезапного убеждения, непоколебимой уверенности, овладевшими душою Элинор относительно тождества между человеком, который обыграл ее отца в экартэ, и единственным сыном мистрис Дэррелль.

– Я говорю вам, Ричард, – сказала она однажды в ответ на убеждения живописца, – только одно положительное доказательство о пребывании Ланцелота Дэррелля в Индии во время смерти моего отца поколебало бы мысль, поразившую меня в день моего отъезда из Беркшира. Он не был в Индии в то время. Он обманывал мать и друзей: он оставался в Европе и вел, без сомнения, праздную и разгульную жизнь. Не получая денег от матери, не имея профессии, которою он мог бы зарабатывать средства к жизни, не ожидая помощи ни от кого, он должен был прибегать к низким способам приобретения. Он отправился в Париж, что может быть вероятнее, в Париж, рай мошенников, говорили вы мне – Ричард: он мог принять чужое имя, что может быть правдоподобнее? Да что и говорить, он там был! Человек, которого я видела на бульваре, и тот, которого я видела на улице Уиндзора – одно и то же лицо. Ничем вы не можете поколебать моего твердого убеждения, Ричард, потому что оно основано на истине. Доказать, что это истина, будет целью моей жизни.

– К чему же это поведет, Элинор? – спросил мистер Торнтон с серьезным выражением лица. – Положим, вам и удастся доказать, но какими жертвами вы этого достигнете: для подобного розыска вы должны погубить вашу жизнь, вашу молодость, тратить женственность души, исказить вашу натуру и превратиться из невинной, доверчивой девушки в сыщика. Положим, что вы пожертвуете собой, но вы не подозреваете, моя милая, сколько унизительной лжи, презренного обмана, сколько преднамеренной подлости предстоит вам, когда вы ступите на эту извилистую тропу. И что ж выйдет из этого? Какую пользу вы принесете? Какой цели добьетесь? Ближе ли вы будете к исполнению клятвы, произнесенной вами на Архиепископской улице?

– Что вы этим хотите сказать, Ричард?

– То, что, доказав вину этого человека, вы нисколько не отомстите еще ему за смерть отца, ни вы, ни закон не имеете власти наказать его. Так как с тех пор прошло уже столько лет, то нельзя доказать более ничего, кроме того, что он играл с вашим отцом в экартэ, в отдельной комнате кофейной, и обыграл его. Он только засмеялся бы вам прямо в лицо, моя бедная Нелли, если бы вы предъявили против него подобное обвинение.

– Если я только успею доказать то, в чем так твердо уверена, как будто оно основано на самых неопровержимых фактах, то я знаю, как наказать Ланцелота Дэррелля, – возразила Элинор.

– А вы знаете, как наказать его?

– Да, его дядя – т. е. дядя его матери – Морис де-Креспиньи был лучшим другом моего отца. Мне незачем повторять вам то, о чем вы часто слышали от самого моего покойного отца. Ланцелот Дэррелль надеется получить состояние старика и будет его наследником, если мистер де-Креспиньи не оставит завещания. Если же мне удастся доказать старику, что мой отец умер печальной, преждевременной смертью вследствие низкого обмана его племянника, то Ланцелот никогда не наследует от него ни полшиллинга. Я знаю, с каким жадным нетерпением мистер Дэррелль, не смотря на выказываемое им равнодушие, ожидает этого богатства.

– И вы решились бы это сделать, Элинор! – вскричал Ричард, смотря с ужасом на свою собеседницу, – вы выдали бы тайну молодости этого человека его дяде и тем причинили бы его разорение и гибель?

– Я сделала бы то, в чем поклялась на Архиепископской улице. Я отомстила бы за смерть моего отца. В последних словах, написанных мне моим несчастным отцом, заключалась эта просьба. Этих слов я не забывала никогда. В событиях той ночи могла скрываться еще более низкая измена, чем вы или я подозреваем. Ланцелот знал, кто мой отец, он знал и дружбу между ним и мистером де-Креспиньи. Быть может, он старался подстрекнуть бедного старика к последнему отчаянному поступку. Как знать, не с намерением ли он обыграл его, чтоб отстранить от своего пути друга дяди? О, Боже! Ричард, если бы я знала это…

Девушка вскочила с внезапным порывом бешенства, с сжатыми кулаками и сверкающим взором.

– Если б я знала, что его презренная низость заходила далее пределов желания обыграть моего отца из-за денег, я убила бы его собственной рукой также свободно и не колеблясь ни минуты, как теперь поднимаю руку.

И при этих словах она судорожно подняла кверху сжатую руку, как будто в подтверждение клятвы, данной ею в душе. Потом, повернувшись быстро к Ричарду, она сказала умоляющим голосом:

– Это невозможно, Ричард… не мог же он быть до такой степени низок. Он держал мою руку в своих руках только несколько дней тому назад. Я бы отсекла ее, если б знала, что Ланцелот Дэррелль помышлял на жизнь моего отца.

– Но вы не можете этого предполагать, моя милая Элинор, – отвечал Ричард с серьезным убеждением – Мог ли он знать вперед, что ваш отец примет так горячо свой проигрыш. Никто из нас не рассчитывает вперед последствий, своих проступков. Если он и обыграл вашего отца обманом, то, вероятно, сделал это, нуждаясь в деньгах. Ради Бога, Нелли, предайте в руки Провидения и этого человека и его проступок. Будущее для нас не чистый лист бумаги, на котором мы по желанию можем написать то, что нам вздумается, это хартия, исполненная чудес и начертанная божественной непогрешимой рукой. Ланцелот Дэррелль не уйдет от наказания. «Тверда моя вера в силу времени», – так говорит поэт. Предоставьте же этого человека времени – и Провидению.

Элинор Вэн покачала головой, горько улыбаясь философии своего друга.

– Все ваши убеждения – напрасный труд, – сказала мисс Вэн. Если б ваш отец лишился жизни вследствие низкого обмана этого человека, вы не питали бы к нему такого христианского милосердия. Я исполню обет, данный мною три года тому назад. Я докажу преступление Ланцелота Дэррелля; оно станет преградой между ним и состоянием Мориса де-Креспиньи.

– Вы забываете при этом одно.

– Что же такое?

– Доказать его виновность займет много времени, а мистер де-Креспиньи человек старый и больной, он может умереть прежде чем вы будете в состоянии изобличить низкий поступок его племянника.

Несколько минут Элинор молчала. Брови ее сдвинулись, губы сжались с выражением решимости.

– Я должна возвратиться в Гэзльуд, Дик, – сказала она медленно. – Вы правы: нельзя терять времени. Я должна возвратиться в Гэзльуд.

– Это, кажется, не совсем легко исполнить, Нелль?

– Я должна возвратиться туда. Не отправиться ли мне переодетой? Если б мне можно было скрываться у кого-нибудь в деревне и наблюдать за Ланцелотом, когда он предполагает менее всего, что за ним следят. Мне все равно, как бы туда не ехать, Ричард, но быть там я должна. Только те открытия, которые я сделаю в настоящее время, могут проложить мне след к истории прошлого. Я должна отправиться туда.

– И взять на себя обязанность полицейского сыщика, Элинор? Вы этого не сделаете, если от меня зависит вас удержать.

Невысказанная любовь Ричарда Торнтона давала ему некоторую степень власти над молодою девушкою. В каждом истинном чувстве заключается достоинство и сила. В «Notre Dame de Paris»[3]3
  Известный роман Виктора Гюго, «Собор парижской Богоматери».


[Закрыть] любовь горбатого урода к Эсмеральде в течение всего романа ни разу не внушает презрения, тогда как красивый и блестящий, но лживый и пустой Феб нередко возбуждает в нас насмешливое пренебрежение.

Элинор не возмутилась против решительного тона молодого человека.

– О, Дик, Дик! – вскричала она жалобно, я знаю что я должна казаться вам очень злою. Я причиняла одно беспокойство вам и бедной синьоре, но я не могу забыть смерти моего отца, не могу забыть письма, которое он мне написал. Я должна оставаться верною моей клятве, хотя бы мне пришлось пожертвовать жизнью для ее исполнения.

Элиза Пичирилло вошла прежде чем Ричард успел ответить на слова Элинор. Молодые люди условились ничего не говорить синьоре об открытии, сделанном мисс Вэн, вследствие чего они ее приветствовали с той поддельной веселостью, которую обыкновенно принимают в подобных случаях.

Проницательность синьоры Пичирилло, быть может, была немного помрачена от трудов, понесенных ею в течение целого утра, в которое она должна была переходить от одной ученицы к другой, и когда Элинор, суетясь вокруг стола, приготовляла чай, добрая учительница музыки вполне верила в притворную веселость своей протеже. После чая Ричард вышел на улицу курить свою коротенькую пенковую трубку между сырой соломой и ветхих кэбов. Элинор села за фортепиано. Пальцы ее быстро летали по клавишам, извлекая из них бесчисленные сочетания звуков, но душа, верная одному чувству, была полна тайного плана мщения, который она положила себе целью жизни.

– Во что бы то ни стало, – повторяла она себе, – какие бы последствия это не повлекло за собой, я должна возвратиться в Гэзльуд.

Глава XXIV. Единственное средство на успех

После свидания своего с маклером, Элинор Вэн не спала большую часть ночи. Лежа без сна, она старалась придумать какое-нибудь средство для возвращения в Гэзльуд. Открыть положительное доказательство виновности Ланцелота, которого она так жаждала, ей можно было только продолжительным и терпеливым наблюдением за самим молодым человеком. Обвинительная улика должна была сойти с его собственных губ, какое-нибудь случайное сознание или необдуманное слово могли послужить ключом к открытию тайны прошлого. Но для достижения этого и ей следовало сблизиться с человеком, ею подозреваемым. В беззаботной откровенности обыденной жизни, в свободе постоянных сношений могли представиться тысячи случаев, которых она не дождалась бы никогда, пока двери Гэзльуда останутся для нее запертыми. Правда, было еще одно средство: Ланцелот Дэррелль просил ее руки. Его любовь, хотя бессильная против действия времени, в настоящую минуту могла быть искренна: ей стоило написать слово – и он, без сомнения, поспешил бы к ней. Показывая вид, что отвечает на его любовь, она могла бы приманивать его к себе и, в полном доверии подобных отношений, достигнуть своей цели. Нет! Ни за что на свете – даже за тем, чтоб остаться верной памяти отца, она не была способна изменить таким образом чувству женской чести.

«Ричард прав, – думала она, отвергая это средство с тяжким сознанием собственной низости, что допустила хотя бы только на один миг подобную мысль. Он был прав: сколько постыдного унижения я должна буду вынести прежде чем исполню мой обет»!

А чтоб исполнить этот обет, ей надо снова быть в Гэзльуде. К этой мысли она возвращалась постоянно. Но возможно ли ей будет занять прежнее положение в доме мистрис Дэррелль? Не постарается ли вдова удалить ее, успев уже раз изгнать из общества Ланцелота.

Мисс Вэн не была одарена способностью составлять тайные планы. Откровенная, простодушная, поддаваясь увлечению минуты, она имела достаточно силы воли и твердости, чтоб обвинить Ланцелота Дэррелля как низкого обманщика и шулера, но в ней не было качеств, необходимых для того, кто медленно и с терпением пролагает себе путь к открытию постыдной тайны через извилистые, темные и скрытные тропинки, которые ведут к ней. Не прежде как после рассвета, молодая девушка наконец заснула, измученная душой и телом. Ночь не принесла ей совета. Элинор Вэн впала в тревожный сон с горячей молитвой на устах – молитвою о том, чтоб Провидение даровало ей средство отомстить убийце отца.

Мисс Вэн прибегнула к Богу – по примеру многих – тогда только, как убедилась в бессилии собственного ума для достижения желаемой цели. Весь следующий день она провела одна, сидя на ситцевом диване возле окна, она смотрела на детей, которые играли в котел и в камешки на неровных плитах тротуара. Каждый час ложился тяжелым гнетом на ее душу и делал ее еще менее способною для обыденной деятельности жизни. Во всякое другое время она постаралась бы чем-нибудь облегчить тяжелый труд синьоры, имея вполне надлежащее знание, чтоб заменить ее при некоторых из ее учениц, но в этот день она допустила Элизу Пичирилло ходить при удушливом зное по улицам Лондона, не сделав никакой попытки для того, чтоб разделить ее труд.

Она даже казалась неспособной исполнять, по своему обыкновению, незначительные услуги по хозяйству, дала пыли накопиться на фортепиано, не сняла с чайного стола остатки завтрака и не взяла на себя труда собрать разбросанные листы нот, открытые книги, раскиданное шитье, которыми усеяна была комната. Она сидела, положив локоть на закоптелый косяк, подпирая рукою голову и устремив в окно утомленный и бессознательный взгляд. Ричард вышел рано поутру, ни молодого человека, ни его тетки нельзя было ожидать прежде сумерек.

«К их возвращению я все успею прибрать», – думала Элинор, бросая равнодушный взгляд на немытый чайный прибор, который, казалось, смотрел на нее с безмолвным укором, от него она опять отвела глаза к окну, освещенному солнцем, и душа ее с убийственным упорством возвращалась снова к единственной мысли, занимавшей ее. Если б действительно она видела предметы, на которые глаза ее были обращены, то удивилась бы появлению незнакомца высокого роста и благородной наружности. Он пробирался по улице, служившей местом прогулки для жителей Пиластров, покрытой соломой и находившейся между столбами и конюшнями, и стирал подошвами сапог мел, которым были проведены черты для игр в котел, всячески становясь помехой для юного населения.

Незнакомец направил свои шаги прямо к лавке башмачника, у которого жила синьора Пичирилло, и спросил мисс Винсент.

Башмачник только два дня тому назад, когда пришло письмо Лоры в Пиластры, услыхал об имени, принятом Элинор. Он составил себе какую-то неопределенную мысль, что прекрасная девушка, с золотистыми волосами, которая в первый раз вступила в его жилище еще в детском возрасте, должна была теперь отличаться, как замечательная, гениальная артистка, и намеревалась удивить музыкальный мир под чужим именем.

– Вы, вероятно, желаете видеть мисс Элинор, сэр? – сказал он на вопрос незнакомца.

– Да, мисс Элинор.

– Так потрудитесь взойти по этой лестнице, сэр. Молодая девица сегодня одна дома, мистер Ричард занят по ту сторону реки: пишет декорации для насущного хлеба, а синьора дает уроки. Таким образом бедная мисс и осталась в четырех стенах при такой прекрасной погоде. Довольно грустно и без того, сэр, когда к этому бываешь вынужден необходимостью, – прибавил сапожник, выражаясь довольно темно. – Неугодно ли вам будет взойти наверх, сэр? Дверь синьоры прямо против лестницы.

Башмачник отпер дверь со стеклами, она вела через маленькую комнату к крутой винтовой лестнице, по которой всходили на первый этаж. Посетитель не ждал второго приглашения, в несколько шагов он был уже наверху и остановился перевести дух перед дверью маленькой гостиной синьоры Пичирилло.

– Это, верно, какой-нибудь директор театра, – подумал простодушный башмачник, возвращаясь к своей работе. Вот точно так же однажды мистер Кромшоу приехал сюда за мистером Ричардом в фаэтоне парою и с бесчисленным множеством брильянтовых перстней и булавок.

Элинор не слыхала шагов незнакомца, хотя лестница не была устлана ковром, но вздрогнула и обернулась, когда отворилась дверь. Неожиданный посетитель был Монктон.

В смущении она быстро приподнялась со своего места, встала спиной к окну и смотрела на нотариуса. Она была слишком исключительно поглощена одной мыслью, чтобы прийти в замешательство от неопрятности бедно меблированной комнаты, беспорядка собственного туалета и прически, или чего-нибудь из той наружной обстановки, которая обыкновенно приводит в замешательство женщин. Она видела в нем только связь между собою и Гэзльудом. Она даже не спросила себя, что могло его привести к ней?

«Я могу разузнать что-нибудь от него», – думала она. Перед главной целью всей ее жизни даже этот человек, которого она ценила и уважала более всех других, превращался в лицо незначительное. Она не позаботилась ни минуты о том, что он может подумать. Она только смотрела на него, как на орудие, которое ей может быть полезно.

– Вы, верно, очень удивлены моим посещением, мисс Винсент, – сказал нотариус, протягивая ей руку.

Молодая девушка слегка положила на нее свою и Джильберт Монктон был поражен лихорадочным жаром этих нежных пальчиков, которые едва касались его руки. Он взглянул на лицо Элинор: сильное душевное волнение последних трех дней оставило на нем свой след.

Мистрис Дэррелль сделала нотариуса своим поверенным. Необходимость заставила ее пояснить ему причину отъезда Элинор. Она изложила дело сообразно своим видам, говоря истину, но умалчивая о некоторых сторонах вопроса.

«Мисс Винсент, – говорила она, – хорошенькая и привлекательная девушка и потому очень важен был вопрос о том, чтобы удержать Ланцелота Дэррелля от серьезной к ней привязанности или даже от мимолетной прихоти, могущей вредно действовать на его будущее. Безрассудное замужество удалило меня от дяди, Мориса де-Креспиньи, безрассудная женитьба может лишить моего сына возможности наследовать поместье Удлэндс. При подобных обстоятельствах благоразумие требовало удалить мисс Винсент из Гэзльуда, и молодая девушка с большим великодушием покорилась необходимости, когда дело было представлено ей в настоящем свете.»

Мистрис Дэррелль тщательно остерегалась всякого намека на объяснение в любви, подслушанное ею через полуоткрытую дверь мастерской сына. Монктон выразил большое неудовольствие на счет внезапного отъезда компаньонки его воспитанницы. Досада, выраженная им, по-видимому, основывалась только на участии в горе мисс Мэсон, которая сообщила ему, заливаясь слезами и прерывающимся от рыдания голосом, что она никогда, никогда не может быть более счастлива, когда нет с нею ее милой Элинор.

Нотариус почти ничего не отвечал на ее жалобы, но тщательно записал адрес мисс Винсент и на следующий день после своего посещения Гэзльуда отправился прямо из своей конторы в Пиластры.

Смотря на изменившееся лицо Элинор Вэн, Монктон пришел в сильное недоумение, не был ли отъезд из Гэзльуда для нее источником большого горя и не имело ли опасение мистрис Дэррелль на счет возможности любви ее сына к бедной компаньонке основание более сильное, чем она сочла за нужное ему сообщить.

«Я опасался, чтоб этот молодой человек не произвел впечатления на легкомысленную Лору, – думал Монктон. Но никогда бы не предположил, чтоб могла полюбить его эта девушка, которая в десять раз умнее Лоры.»

Мысли эти пробежали у него в голове, пока горячая рука Элинор слабо и как-то машинально лежала на его руке.

– Вы не совсем хорошо поступили со мною, мисс Винсент, – сказал он, – вы уехали из Гэзльуда, не спросив моего совета и даже не повидавшись со мною. Вспомните, что я доверил вам мою воспитанницу.

– Вашу воспитанницу?

– Да. Вы обещали мне наблюдать за моею сумасбродною, молодою питомицею и охранять ее от любви к мистеру Дэрреллю.

Говоря это, Монктон внимательно наблюдал за выражением лица Элинор, в особенности, когда произносил имя Ланцелота Дэррелля, но это бледное утомленное лицо ничего не изобличало. Прелестные серые глаза смотрели на него откровенно, без боязни, их блеск исчез, но их невинное чистосердечие сохранилось во всей своей девственной красоте.

– Я старалась исполнить ваше желание, – отвечала мисс Вэн, – но боюсь, что мистер Дэррелль нравится Лоре, я не могу только вполне определить, насколько это чувство серьезно, и во всяком случае, хотя я знаю, что она меня любит, все, что я могла бы сказать ей, мало имело бы на нее влияния.

– И я так думаю, – возразил Монктон с некоторою горенью, – в подобных случаях на женщин нелегко иметь влияние. Любовь женщины – это высшая степень эгоизма. Женщины находят наслаждение в том, чтоб жертвовать собою и остаются совершенно равнодушными к числу невинных жертв, которых увлекают в гибель своим падением. Индианка жертвует собою из уважения к умершему мужу, англичанка принесет в жертву мужа и детей на алтарь, воздвигнутый живому любовнику. Извините меня, если я говорю с вами слишком откровенно, мисс Винсент. Мы, юристы, узнаем много странных историй. Меня нисколько бы ни удивило, если б Лора с упорством стала требовать своего собственного несчастья на всю жизнь из-за того только, что у Ланцелота Дэррелля греческий нос.

Монктон сел без приглашения возле стола, на котором немытые чашки свидетельствовали о нерадении Элинор. Он незаметно окинул взглядом всю комнату: он был способен все увидеть и все понять по одному беглому взгляду.

– Разве вы жили здесь когда-нибудь прежде, мисс Винсент? – спросил он.

– Да, я прожила здесь полтора года перед тем, как переехала в Гэзльуд. Я была здесь очень счастлива, – поспешила она прибавить в ответ на взгляд нотариуса, выражавший полусострадательное участие. – Мои друзья очень добры ко мне, и я никогда не желала бы другого домашнего крова.

– Но вы, кажется, привыкли к лучшему образу жизни в вашем детстве?

– Я не могу этого сказать, оно было немногим лучше. С моим бедным отцом я всегда жила в меблированных комнатах.

– Разве ваш отец не имел состояния?

– Никакого.

– Так он имел какую-нибудь профессию?

– Нет, не имел. Он некогда был очень-очень богат.

При этих словах краска выступила на лице Элинор и она вдруг вспомнила, что имеет тайну, которую должна сохранить. Нотариус мог узнать Джорджа Вэна по ее описанию.

Джильберт Монктон приписал ее внезапное смущение оскорбленной гордости.

– Извините меня за расспросы, мисс Винсент, – сказал он ласково, – я принимаю в вас большое участие. Я давно имею его к вам.

Он замолк на несколько минут. Элинор опять заняла свое место у окна и сидела с видом задумчивым и потупленным взором. Она придумывала средства извлечь пользу из этого свидания и узнать все, что было возможно о прошлом Ланцелота Дэррелля.

– Позволите ли вы мне задать вам еще несколько вопросов, мисс Винсент? – сказал нотариус после непродолжительного молчания.

Элинор подняла глаза и взглянула ему прямо в лицо. Этот ясный, открытый взор был главным очарованием мисс Вэн. Она вообще не имела повода жаловаться на природу за скудость даров: черты лица, цвет кожи – все в ней было прекрасно, но выражение чистоты души и невинности во взоре придавали ее красоте еще более изящества, налагали на нее печать высшего дара.

– Поверьте мне, – сказал Монктон, – прося вас быть со мною откровенной, я не имею на то никакого недостойного побуждения. Вы скоро узнаете почему и по какому праву я решаюсь вас расспрашивать. Теперь же я прошу вас быть со мною откровенной и довериться мне.

– Вы оставили Гэзльуд по желанию мистрис Дэррелль – не так ли?

– Да, по ее желанию.

– Сын ее предложил вам свою руку?

Вопрос этот вызвал бы румянец на лице всякой другой молодой девушки, но Элинор Вэн выходила из ряда обыкновенных девушек вследствие исключительных обстоятельств ее жизни. С той минуты, как она открыла, что Ланцелот Дэррелль тот самый, которого она ищет, всякая мысль о нем, как о любовнике, как о поклоннике, была изглажена из ее души. Для нее он не был более на ряду с другими вследствие совершенного им проступка, точно так же, как она отделялась от других местью, которую она питала в своей душе.

– Да, – сказала она, – Ланцелот Дэррелль просил моей руки.

– А Вы? Вы отказали ему?

– Нет, я только не дала ему никакого ответа.

– Так вы не любили его?

– Любила ли я его! О, нет, нет!

При этих словах глаза ее раскрылись так широко, как будто ничего не могло ей казаться удивительнее, как подобный вопрос от Джильберта Монктона.

– Может статься, вы не находите Ланцелота Дэррелля достойным любви порядочной женщины?

– Не нахожу, – возразила Элинор – Прошу вас, не говорите о нем более – лучше сказать, не говорите о нем и вместе о любви, – прибавила она поспешно, вспомнив, что единственное желание ее заключалось в том, чтоб нотариус говорил именно о нем. – Вы… вы, верно, знаете многое о его молодости. Кажется, он вел жизнь праздную, разгульную и… и был игроком.

– Игроком?

– Да, игроком, человеком, который играет в карты, рассчитывая на верный выигрыш.

– Я никогда не слыхал о нем ничего подобного. Без сомнения, он вел жизнь пустую, убивал время в Лондоне под предлогом изучения искусства, но я ни от кого не слышал, чтоб он имел этот порок. Однако я пришел сюда говорить не о мистере Дэррелле, а о вас. Что вы теперь намерены предпринять, оставив Гэзльуд?

Вопрос этот привел Элинор в большое затруднение. Она сильно желала возвратиться в это поместье или в его окрестности. Так как все ее мысли стремились к одной этой цели, то она не составила себе никакого плана в будущем. Она даже не подумала, что теперь остается совершенно одна на свете, имея всего несколько фунтов стерлингов, накопленных ею из ее небольшого жалованья, не вспомнила и того, что ей недостает самого необходимого орудия для всякого рода боя – денег.

– Я… едва ли я знаю, что мне следует предпринять, – сказала она. – Мистрис Дэррелль обещала отыскать мне место.

Произнося эти слова, она вдруг подумала, что принять его значило бы в некоторой мере есть хлеб, доставленный матерью врага ее отца, и в душе поклялась скорее умереть с голода, чем принять покровительство вдовы.

– Я не очень полагаюсь на дружбу мистрис Дэррелль, когда ее цель уже достигнута, – возразил Джильберт Монктон – Эллен Дэррелль способна любить только одного человека, и человек этот, как обыкновенно бывает в этом свете, поступил против нее хуже всех. Она любит своего сына и, наверно, пожертвовала бы большею частью своих ближних для его пользы. Если она может доставить вам новое место, нет сомнения, что она это сделает. Если же нет, то так как ей удалось уже отстранить вас от пути своего сына, то она мало будет заботиться о вашей будущей участи.

Элинор гордо подняла голову:

– Я не нуждаюсь в помощи мистрис Дэррелль, – сказала она.

– Но от человека, которого бы вы любили – неправда ли, Элинор, вы не отказались бы принять совет и даже помощь? – возразил нотариус. – Вы очень молоды, очень неопытны. Жизнь в Гэзльуде была совершенно прилична для вас и могла бы еще продолжаться таким же образом несколько лет спокойно, без страданий, без опасений, если б не приехал Ланцелот Дэррелль. Я познакомился с вами уже полтора года назад и все это время внимательно следил за вами. Я полагаю, что теперь знаю вас. Ецш сила проницательности и навык наблюдения должны ставиться во что-нибудь, то я должен хорошо знать вас в настоящее время. Я мог быть набитым дураком двадцать лет тому назад, теперь же я должен быть довольно опытен для того, чтоб понять восемнадцатилетнюю девушку.

Он сказал это более рассуждая сам с собою, чем обращаясь к Элинор. Мисс Вэн взглянула на него, удивляясь, к чему ведет вся эта речь и что на свете могло побудить нотариуса, который приобрел уже такое значение, как он, уйти из своей конторы среди самого разгара дневной деятельности? и для чего же? уж не для того ли, чтобы сидеть в бедной меблированной комнате, положив локоть на грязную скатерть среди беспорядка немытых чашек и блюдечек?

– Элинор Вэн, – сказал Монктон после непродолжительного молчания, – деревенские жители самые несносные сплетники. Вы не могли провести полутора года в Гэзльуде и не слышать какого-нибудь рассказа обо мне.

– Рассказа о вас?

– Да, вы, вероятно, слышали, что в ранней поре жизни меня постигло тайное горе? Что с покупкою Толльдэля были сопряжены тяжелые для меня обстоятельства?

Элинор Вэн была в высшей степени несведуща в искусстве хитрить. Она не умела дать уклончивого ответа на прямой вопрос.

– Да, – сказала она, – до меня дошли эти слухи.

– И вы, без сомнения, слышали также, что мое горе – как, по моему мнению, и все другие страдания в этом мире, – причинила женщина?

– Я слышала и это.

– Я был очень молод, когда меня постигло это испытание, Элинор. Я, безусловно, верил прекрасному лицу и был обманут. В этих трех словах передана вся моя история, она, впрочем, вещь не новая. Большие трагедии и эпические поэмы были написаны на ту же тему, до того теперь известную всем, что распространяться, я считаю, излишним. Я был обманут, мисс Винсент, и горький урок послужил мне на пользу на целых двадцать лет. Да поможет мне Провидение теперь, когда я чувствую себя склонным его забыть. Мне сорок лет, но я еще не думаю, чтобы все радости жизни были уже для меня утрачены навсегда. Двадцать лет тому назад я любил и в пылкости свежих сил души был способен говорить много милых сумасбродств. Я полюбил опять, Элинор. Простите ли вы мне, если всякая способность говорить нежные бредни во мне уже утрачена. Позволите ли вы мне сказать вам во немногих и простых словах, что я люблю вас, люблю давно и буду невыразимо счастлив, если вы найдете мою глубокую преданность достойною ответа.

Румянец медленно исчезал с лица Элинор. Было время, до возвращения Ланцелота Дэррелля, когда одно слово похвалы, одно слово дружбы или уважения от Джильберта Монктона было бы высоко ею оценено. Она никогда не давала себе труда разбирать свои чувства. Время перед приездом молодого человека было самым светлым, самым беззаботным периодом ее молодости. В этот промежуток времени она не оставалась верною воспоминанию об отце и позволила себе наслаждаться счастьем. Но теперь целая бездна разверзлась между нею и этою эпохою забвения. Она не могла представить себе прошлое так ясно, как представляла прежде, не могла припомнить, не могла вернуть своих прежних чувств. Предложение Джильберта Монктона в то время скорее могло бы возбудить в ее сердце нежное чувство в ответ на его любовь. Теперь же рука его касалась ослабевших струн разбитого инструмента и не могла извлечь из него ни одного гармоничного звука.

– Можете ли вы любить меня, Элинор? – спрашивал Монктон умоляющим голосом, взяв ее руки. – Ведь ваше сердце свободно – я это знаю. Это уже что-нибудь да значит. Да простит мне Небо, если я стараюсь склонить вас на согласие, представляя вам выгоды того положения, которое я могу вам предложить. Положим, что молодость моя уже прошла и я едва ли могу надеяться быть любимым за себя самого, но подумайте, как печальна, как беззащитна будет ваша жизнь, если вы отвергнете мою любовь и покровительство! Обдумайте это, Элинор! Ах! Если бы вы знали, какова судьба женщины, брошенной среди света без защиты и любви мужа, вы серьезно обдумали бы мое предложение. Я желаю иметь в вас более чем жену, Элинор: я желаю, чтобы вы были покровительницею и руководили легкомысленною бедною девушкою, которой будущность вверена моим попечениям. Я желал бы, чтоб вы поселились в Толльдэле, моя дорогая, по соседству от Гэзльуда и этого бедного ребенка.