Текст книги "Победа Элинор"

Глава VII. Недоумение

Элинор Вэн и живописец стояли на мосту и глядели друг на друга несколько минут после того, как Ричард вскрикнул от ужаса и удивления.

Если бы душа Элинор не была совершенно поглощена одним жестоким беспокойством, ее удивило бы странное приветствие старого друга. Теперь же она не обратила внимания на его обращение. Тени летней ночи собирались над городом и спокойной рекой.

– О, Ричард! – вскричала Элинор – Я была так несчастлива. Папа всю ночь и весь день не возвращался домой. Я ждала его час за часом, наконец мне сделалось невыносимо в доме, я не могла оставаться больше дома и пошла его отыскивать. Я ходила далеко по бульвару, туда, где я рассталась с ним вчера, ходила по разным многолюдным улицам, пока не очутилась здесь, у воды, и я так устала! О, Дик, Дик! Как это жестоко со стороны папа, что он не воротился домой! Как жестоко поступил со мною мой любимый папа!

Элинор судорожно сжала руку своего спутника и, склонив голову, залилась слезами – это были первые слезы, которые она пролила во время своего горя, – первое облегчение после продолжительных часов мучительного недоумения, утомительного ожидания.

– О, как папа может обращаться со мною таким образом? – вскричала она среди своих рыданий. – Как он может обращаться таким образом!

Потом, вдруг приподняв голову, она поглядела на Ричарда Торнтона, ее чистые, серые глаза расширились от ужаса, который придал ее лицу странную и страшную красоту.

– Ричард! – закричала она. – Ричард! Как вы думаете… не случилось ли… чего-нибудь дурного – не случилось ли чего-нибудь с моим отцом?

Она не дождалась его ответа, а тотчас же вскричала, как бы испугавшись ужаса подразумевавшегося в ее словах.

– Что могло случиться с ним? – Он так здоров и крепок. Хотя он стар, он не похож на старика. Люди в нашем доме были очень добры ко мне, они говорят, что с моей стороны сумасбродно так пугаться, уверяют, будто папа всю ночь не приходил домой прошлым летом. Он ездил в Версаль к каким-то друзьям и ночевал у них, не сказав заранее, что он намерен это сделать. Я знаю, что с моей стороны очень глупо пугаться, Ричард. Но я всегда пугалась в Челси, когда он не возвращался домой. Мне приходили в голову разные разности. Всю эту ночь и весь день, Дик, я думала о разных ужасах до того, что мои фантазии чуть не свели меня с ума.

Все это время живописец ничего не говорил. Он казался совершенно неспособен сказать хоть одно утешительное слово бедной девушке, которая цеплялась за него в своей тоске и ожидала от него утешения и надежды.

С удивлением глядела она ему в лицо, его молчание, казавшееся бесчувственным, приводило ее в недоумение. Ричард никогда не был бесчувствен.

– Ричард! – вскричала она почти нетерпеливо. – Ричард, говорите же со мной! Вы видите, как я страдаю и не говорите ни слова! Помогите мне найти папа! Поможете?

– Молодой человек взглянул на Элинор. Богу известно, что в его лице не было недостатка ни в нежности, ни в сострадании, но оно было скрыто от Элинор наступавшим мраком августовского вечера. Он подал ей свою руку и повел ее на другую сторону воды, оставив за собою черную кровлю дома мертвых.

– Я готов сделать все, чтобы помочь вам, Элинор, – сказал он кротко. – Бог видит мое сердце, милая моя. Он знает, как желал бы я помочь вам.

– И вы отыщете папа, Ричард, если он не воротится домой сегодня? Может быть, он теперь дома и сердится на меня, зачем я вышла одна, а не ждала спокойно дома его возвращения. Но если он не воротился, вы отыщете его – не правда ли, Ричард? Вы обыщете весь Париж, пока найдете его?

– Я сделаю все, что могу, так как если бы я был вашим братом, Элинор, – серьезно отвечал молодой человек. – Но в нашей жизни бывает такое время, когда, кроме Бога, никто не может помочь нам, моя милая, и когда мы должны обращаться к Нему. В дни наших неприятностей нам нужна Его помощь, Нелли.

– Да-да, я знаю. Я все молилась ночью, чтобы папа скорее воротился домой. И сегодня повторила ту же молитву, Ричард, даже теперь, когда вы нашли меня стоящей у парапета моста, я молилась за моего милого отца. Церковь казалась так величественна и торжественна в вечерних сумерках, что вид ее заставил меня вспомнить, как могуществен Господь и что Он всегда может исполнить нашу молитву.

– Он лучше нас знает, Нелли, что лучше для нас.

– Да, разумеется, иногда мы молимся об исполнении каких-нибудь безумных желаний, но желать, чтобы мой милый отец воротился ко мне – вовсе не безумно. Куда вы ведете меня, Дик?

Элинор вдруг остановилась и посмотрела на своего спутника. Она должна была задать этот вопрос, потому что Ричард Торнтон вел ее по лабиринту улиц к Люксембургу, и как будто сам не знал куда он идет.

– Мы идем не по той дороге, Ричард, – сказала Элинор. – Я не знаю где мы, но мы, кажется, все удаляемся от дома. Разве вы не хотите отвести меня на Архиепископскую улицу, Дик? Мы должны опять перейти через реку. Я хочу сейчас же воротиться домой: может быть, папа уже дома и сердится, зачем я ушла. Отведите меня домой, Дик.

– Отведу, милая моя. Мы перейдем через реку дальше, у Лувра; а теперь скажите мне, Элинор… Я… я не могу отыскивать вашего отца, если не пойму хорошенько, при каких обстоятельствах расстались вы с ним вчера. Как это было? Что случилось, когда мистер Вэн оставил вас на бульваре?

Они шли по широкой тихой улице, на которой было очень мало прохожих. Дома стояли за великолепными воротами и были закрыты стенами. Величественные отели между двором и садом имели вид упадка, придававший печальную наружность их величию.

Ричард и Элинор шли медленно по широкому тротуару. Тишина летней ночи имела некоторое влияние на лихорадочное состояние и нетерпение молодой девушки. Серьезный, сострадательный тон голоса ее друга успокоил ее. Слезы, судорожно потрясавшие ее легкую фигуру полчаса тому назад, служили для нее невыразимым облегчением. Доверчиво опиралась она на руку своего спутника и терпеливо шла возле него, не расспрашивая его куда он ведет ее, хотя она имела странную идею, что он ведет ее не домой.

– Я не буду приходить в отчаяние, – сказала она, – я сделаю, как вы говорите мне, Ричард, я положусь на Бога. Я уверена, что мой милый папа воротится ко мне. Мы так любим друг друга; вы знаете, Ричард, мы друг для друга все, мой бедный, милый папа так надеялся получить когда-нибудь состояние де-Креспиньи. Я не надеюсь на это столько, как папа, Дик, потому что де-Креспиньи может дожить до глубокой старости; а желать смерти чьей-нибудь – очень дурно. Я с нетерпением жду того дня, когда я закончу мое воспитание и буду в состоянии трудиться для папа. Это, должно быть, почти лучше, чем разбогатеть – я так думаю, Дик. Я не могу вообразить более счастливой участи, как трудиться для тех, кого мы любим.

Лицо Элинор засияло при этих словах, она обернулась к своему спутнику и ожидала его сочувствия. Но Ричард не смотрел на нее, он рассеянно рассматривал дома на противоположной стороне улицы.

Он молчал несколько минут после того, как Элинор перестала говорит! а потом сказал вдруг:

– Скажите мне, милая моя, как вы расстались вчера с вашим отцом?

Мы обедали на бульваре, после обеда папа повел меня гулять очень далеко и обещал взять меня в театр, но когда мы возвращались домой, мы встретили двух джентльменов, друзей папа, которые остановили его и сказали, что он дал им слово идти с ними куда-то и уговорили его воротиться с ними.

– Воротиться с ними! Воротиться куда?

– Они пошли к каким-то большим каменным воротам, которые мы прошли несколько минут тому назад. Я знаю только, что они пошли в ту сторону, но куда они пошли я не знаю. Я стояла и смотрела, пока они не скрылись из виду.

– Какой наружности были эти два человека?

– Один из них был француз низенького роста, толстый и румяный, с усами и бородой, как император Луи-Наполеон; одет он был щегольски и с тростью, которою вертел, когда говорил с папа.

– Вы слышали, что он говорил?

– Нет, он говорил тихо и по-французски.

– Но ведь вы говорите по-французски, Элинор?

– Да, по не так, как говорят здесь. Здесь говорят так скоро, что трудно понимать.

– А другой мужчина, Нелль, какой был наружности?

– Самой неприятной. Он казался сердит, будто обижался, зачем пана не сдержал слова. Лицо его я почти не видала, я могла только заметить, что у него черные глаза и густые черные усы. Он был высок и дурно одет, мне так казалось, что он англичанин, хотя он не сказал ни слова.

– Не сказал ни слова! Стало быть, это француз уговорил вашего отца воротиться с ними?

– Да.

– И, по-видимому, очень этого желал?

– О, да, очень желал!

Ричард Торнтон пробормотал что-что сквозь сжатые зубы, что-то похожее на проклятие.

– Скажите мне, Элинор, – продолжал он. – Я знаю, что наш отец никогда не имел много денег. Вряд ли с ним были деньги вчера. Вам известно, были ли с ним деньги?

– Да, с ним было много денег.

– Что это значит – много? Верно, несколько фунтов?

– О, гораздо более, – отвечала Элинор. – С ним было сто фунтов – его фунтов новыми банковыми билетами, французскими. Эти деньги моя сестра, мистрис Баннистер, прислала ему на мое воспитание у мадам Марли.

– Мистрис Баннистер, – повторил Ричард. – Да, теперь помню. Мистрис Баннистер ваша сестра. Она, кажется, очень богата и была к вам добра? Если с вами случатся какие-нибудь неприятности, вы отправитесь к ней, я полагаю, Элинор?

– Отправиться к ней, если я буду иметь неприятности! О! Нет, нет, Дик, ни за что на свете!

– Но почему же нет? Ведь она была добра к вам, Нелль?

– О, да, очень добра, заплатив деньги за мое воспитание; но вы знаете, Ричард, некоторые люди делают добро недобрым образом. Если бы вы знали, какое жестокое письмо эта мистрис Баннистер написала к папа, какие унизительные вещи говорила она ему только несколько дней тому назад, вы не могли бы удивляться, что я не люблю ее.

– Но она ваша сестра, Нелль, самая близкая ваша родственница.

– Кроме папа.

– Она должна любить вас, быть к вам ласкова. Она живет в Бэйсуотере, кажется, так вы сказали?

– Да, в Гайд-Парке.

– Так, так. Мистрис Баннистер, Гайд-Парк, Бэйсуотер.

Он повторил имя и адрес, как будто желал запечатлеть их в своей памяти.

– Теперь я отведу вас домой, Нелль, – сказал он. – Бедное дитя, вы, должно быть, устали до смерти.

– Как могу я думать об усталости, Ричард, – воскликнула Элинор. – Когда я так беспокоюсь о папа! О, если бы и только нашла его дома, как я была бы счастлива!

Но она тяжело опиралась на руку своего друга и Ричард знал, что она очень устала. Она несколько часов бродила по Парижу, бедняжка, по длинным, незнакомым улицам за теми, кто ей казался издали похожим на отца, беспрестанно надеясь и беспрестанно обманываясь в ожидании.

Живописец позвал первый проезжавщий фиакр и посадил в него Элинор. Она чуть не лишилась чувства от усталости и истощения.

– Что вы кушали сегодня, Нелль? – спросил он.

Она несколько колебалась, как будто забыла, что она ела, и ела ли что-нибудь.

– Я выпила кофе и съела булку, присланную для папа утром. К нему завтрак присылается из трактира.

– А с тех пор ничего не кушали?

– Нет. Как могла я есть, когда так беспокоилась о папа?

Ричард с упреком покачал головой.

– Дорогая моя Нелли, – сказал он – Вы обещали мне сейчас полагаться на Провидение. Я отвезу вас поужинать, а потом вы должны обещать мне воротиться домой и хорошенько заснуть.

– Я послушаюсь вас, Ричард, – покорно отвечала Элинор. – Но, пожалуйста, прежде отвезите меня домой посмотреть воротился ли папа.

Живописец несколько минут не отвечал на эту просьбу, но вдруг сказал рассеянным тоном:

– Делайте, как хотите, Нелль.

Он велел кучеру ехать на Архиепископскую улицу, но не выпустил Элинор из фиакра, когда он остановился у лавки мясника, хотя Элинор очень хотелось бежать домой.

– Оставайтесь здесь, Нелль, – сказал он повелительно. – Я пойду и расспрошу.

Элинор послушалась. Она ослабела и истощилась от бессонной ночи, от продолжительного дня, исполненного волнений и беспокойства, и была слишком слаба, чтобы спорить со своим старым другом. С отчаянием глядела она на открытые окна антресолей: они оставались совершенно в том виде, как она оставила их пять часов тому назад. Ни малейший огонек не давал дружеского знака, что комнаты были замяты.

Ричард Торнтон очень долго говорил с женой мясника – так показалось Элинор, – но он очень мало мог сказать ей, когда воротился к фиакру. Мистер Вэн не возвращался – вот все, что он сказал.

Он повез свою спутницу в кофейную близ церкви св. Магдалины и настоял, чтобы она выпила большую чашку кофе с булкой. Более ничего-не мог он уговорить ее скушать, и она просила его посадить ее за один из столов, стоявших на воздухе возле кофейной. Она сказала, что, может быть, она увидит своего отца по дороге на Архиепископскую улицу.

Друзья сели за маленький железный столик несколько поодаль от группы оживленных зевак, сидевших за другими столами и пивших кофе и лимонад. Но Джордж Моуб-рэй Варделёр Вэн не проходил по этой дороге в те полчаса, которые Элинор сидела за чашкой кофе.

Било десять часов, когда Ричард Торнтон пожелал ей спокойной ночи на пороге маленькой двери возле лавки мясника.

– Вы должны обещать мне непременно лечь спать, Нелли, – сказал он, – пожимая ей руку.

– Да, Ричард.

– Смотрите же, сдержите ваше обещание на этот раз. Я приду и посмотрю на вас завтра утром. Бог да благословит вас, милая моя. Спокойной ночи.

Он нежно пожал ей руку, когда она затворила за собою дверь. Ричард перешел через узкую улицу и подождал на другой стороне, пока не увидал огня в одном окне антресолей. Он ждал, пока Элинор подошла к этому окну и задернула его занавесом, а потом он медленно ушел.

«Бог да благословит ее, бедняжку! – прошептал он тихим сострадательным голосом, – бедную, одинокую девушку!»

Серьезная задумчивость его лица ни разу не изменилась, пока он шел домой в гостиницу. Хотя было поздно, когда он добрался до своей комнатки на пятом этаже, он сел за стол и, оттолкнув свою трубку и кисет с табаком, свои краски и кисти, вынул несколько листков почтовой бумаги и маленький пузырек с чернилами из старого кожаного письменного прибора, и начал писать.

Он написал два письма, оба несколько длинные, сложил их, запечатал, и надписал адрес.

Одно было адресовано к мистрис Баннистер в Гайд-Парк, в Бэйсуотер, другое к синьоре Пичирилло на Нрогемберлэндский сквер.

Ричард Торнтон положил оба эти письма в карман и пошел отдать их на почту.

«Кажется, я поступил к лучшему, – бормотал он, – возвращаясь назад в гостиницу. – Я ничего не могу сделать.»

Глава VIII. Добрые самаритяне

Джордж Вэн не возвращался домой. Элинор сдержала обещание, данное ею верному другу, и старалась заснуть. Она бросилась, не раздеваясь, на маленькую постель, чтобы быть готовой бежать навстречу к отцу, когда бы он ни воротился. Она была совсем изнурена и заснула сном тревожным, прерываемым страшными сновидениями. Она видела отца, подвергавшегося разным опасностям, всевозможным бедствиям и превратностям. То она видела его стоящим на страшной скале, между тем как ему угрожал быстро приближавшийся прилив, сама же она сидела в лодке за несколько шагов от него и боролась с черными волнами, стараясь всеми силами подоспеть к нему на помощь, но напрасно.

То он бродил на краю пропасти – он представлялся ей тогда седым, слабым, сгорбленным стариком – и опять она была возле него, но неспособна предостеречь его от опасности, хотя одним словом могла бы это сделать. Тоска от усилия произнести крик, который спас бы ее обожаемого отца от смерти, разбудил ее.

Но она видела также и другие сны, совсем другого свойства, в которых отец возвратился к ней богатым и счастливым, но она весело смеялась с ним над сумасбродными пытками, какими она мучила саму себя; другие сны опять казались так действительны, что Элинор воображала себя наяву, в этих снах ей слышались знакомые шаги на лестнице, стук отворяющейся двери и голос отца, из другой комнаты звавшего ее.

Эти сны были хуже всех. Ужасно было проснуться после всех этих обманчивых сновидений и узнать, что это был обман. Жестоко было просыпаться к чувству своего одиночества; между тем как звук голоса, который она слышала во сне, все еще раздавался в ее ушах.

Темные часы короткой летней ночи казались ей нескончаемы в этом мучительном, полусонном состоянии, гораздо длиннее казались они, чем в то время, когда она поджидала возвращения отца в прошлую ночь. Каждое новое сновидение казалось медленной агонией ужаса и недоумения.

Наконец сероватый рассвет пробрался сквозь полузакрытые ставни. Элинор не могла долее спать, она встала и подошла к окну, отворила его и упала на колени, положив голову на подоконник.

«Я буду ждать его здесь, – думала она. – Я услышу его шаги на улице. Бедняжка, бедняжка! Я угадываю, зачем он не приходит: он истратил эти противные деньги и ему не хочется воротиться сказать мне это. Мой милый папа! Неужели ты так мало меня знаешь, что думаешь, будто я пожалела бы отдать тебе все до последнего фартинга, если бы тебе он понадобился?»

Мысли ее как-то странно смешались, голова закружилась от беспрерывного натиска одной и той же идеи, когда она подняла спою голову – бедную, усталую, пылающую, тяжелую голову, которая казалась так тяжела, что ее невозможно было приподнять – и выглянула из окна; улица вертелась перед ее глазами, пол, на котором она стояла на коленях, как будто опускался вместе с нею в какую-то странную и черную пропасть, тысячи сталкивающихся звуков – не утренний шум пробуждающегося города – шипели и свистели, ревели и гремели в ее ушах, становясь все громче, громче и громче, пока все не слилось в быстро сгустившемся мраке.

Солнце ярко освещало комнату, когда сострадательная хозяйка дома нашла дочь мистера Вэна на коленях с головой еще лежавшей на холодном подоконнике, ее золотистые волосы струились по ее плечам. Ее тонкое кисейное платье было мокро от утренней росы. Она лишилась чувств и лежала таким образом несколько часов.

Жена мясника раздела ее и положила в постель. Ричард Торнтон пришел через полчаса и тотчас же пошел отыскивать английского доктора. Он нашел одного пожилого человека с серьезным и кротким обращением, который объявил, что мисс Вэн страдает горячкой от сильного нравственного волнения, он сказал, что она была необыкновенно нервного темперамента, что ее не нужно много лечить, а что ей потребны только спокойствие и тишина. Ее организм, по словам доктора, был прекрасен и мог перенести припадок серьезнее этого.

Ричард Торнтон отвел доктора в смежную комнату, в эту маленькую гостиную, в которой виднелись следы занятий Вэна, и говорил с ним тихо несколько минут. Доктор с серьезным видом покачал головой.

– Это очень неприятно, – сказал он. – Лучше было бы сказать ей правду, если возможно, как только она придет в себя. Беспокойство и недоумение напрягли ее мозг. Все будет лучше этого напряженного состояния. Ее организм выдержит удар, но с ее нервной и впечатлительной натурой всего можно опасаться от продолжительного нравственного раздражения. Это, верно, ваша родственница?

– Нет, бедняжка! Как я желал бы этого!

– Но у нее есть близкие родственники, я надеюсь?

– Да, у нее есть сестры – по крайней мере сестры единокровные и братья.

– К ним надо написать немедленно, – сказал доктор, взяв свою шляпу.

– Я уже написал к одной из ее сестер, написал и к другой даме: другу, мне кажется, что в этом кризисе она будет полезнее.

Доктор ушел, обещав прислать лекарства и опять зайти вечером.

Ричард Торнтон вошел в маленькую спальную, где жена мясника сидела возле больной и сводила какие-то счеты в книге в кожаном переплете. Это была молодая женщина с приятным обращением, она очень охотно заняла место возле кровати больной, хотя ее присутствие всегда было нужно в лавке.

– Шш! – шепнула она, приложив палец к, губам. – Она спит, бедняжечка!

Ричард спокойно сел к открытому окну. Он вынул из кармана английскую драму «Рауль», карандаш, половинку старого письма и решительно принялся за перевод. Он не мог терять время, даже когда его приемная сестра лежала больная под занавесами, закрывавшими альков по другую сторону комнатки.

Он сидел долго и терпеливо, переводя «Отравителя» изумительно легко и быстро, и кротко покоряясь лишению для него немалого в потере своей трубки, которую он имел привычку курить во все часы дня.

Элинор наконец опомнилась и начала говорить бессвязно и отрывисто о своем отце, о деньгах, присланных мистрис Баннистер и о разлуке на бульваре.

Жена мясника отдернула занавесы, и Ричард Торнтон подошел к кровати и нежно взглянул на своего молоденького друга.

Ее янтарные волосы были разбросаны на изголовьи, спутанные и растрепанные от постоянного движения ее головы. Серые глаза светились лихорадочным блеском и на щеках, которые были бледны, как смерть, прошлую ночь, горели яркие пятна. Она узнала Ричарда и заговорила с ним, но бред еще не прошел, потому что она смешивала настоящие события с прошлыми и говорила своему старому другу о синьоре, о скрипке, о кроликах. Она опять заснула тяжелым слом, приняв лекарство, присланное ей английским доктором, и проспала почти до сумерек. В этот продолжительный сон ее свежий и крепкий организм вознаградил себя за то напряжение, которому он подвергался последние два дня.

Ричард ушел после полудня и воротился поздно вечером. Жена мясника сказала ему, что больная очень тревожилась и беспрестанно спрашивала об отце.

– Что нам делать? – сказала добрая женщина, с отчаянием пожимая плечами. – Сказать ей?

– Еще не теперь, – отвечал Ричард. – Окружайте ее спокойствием на сколько можете. А если уже непременно нужно сказать ей что-нибудь, то скажите, что отец ее занемог и его нельзя везти домой. Бедняжка! Так жестоко держать ее в неизвестности, а еще более жестоко обманывать ее.

Жена мясника обещала употребить все старания, чтобы окружить спокойствием свою больную. Доктор прислал усыпительное лекарство. Он говорил, что мисс Вэн должна спать как можно больше.

Так прошла другая ночь, на этот раз очень спокойно для Элинор, которая спала тяжелым сном без страшных сновидений. На следующий день она была очень слаба, потому что ничего не ела после той булки с кофе, которую Ричард принудил ее съесть, и хотя с ней бреда не было, голова ее казалась неспособна ни к какому живому впечатлению. Она спокойно выслушала, когда ей сказали, что отец ее не может воротиться домой, потому что болен.

Ричард Торнтон несколько раз заходил на Архиепископскую улицу в этот второй день болезни Элинор, но каждый раз оставался не более нескольких минут. Ему было много дела – так он сказал жене мясника, которая все не оставляла своего места в комнате больной и потихоньку уходила только к своему делу, пока Элинор спала.

Был двенадцатый час ночи, когда живописец пришел в последний раз. Элинор сделалось хуже к вечеру: с ней была лихорадка, она тревожилась. Она хотела встать, одеться и бежать к отцу. Если он был болен, как могли поступить с ней так жестоко и не пускать ее к нему?

Потом, вскочив вдруг на постели, она дико кричала, что ее обманывают и что отец ее умер.

Но помощь и утешение были под рукой. Ричард пришел не один. Он привел с собой пожилую женщину с седыми волосами, в поношенном черном платье.

Когда эта женщина явилась на пороге тускло освещенной спальной, Элинор Вэн вдруг приподнялась на постели и всплеснула руками с криком удивления и восторга:

– Синьора! – Воскликнула она. – Милая, добрая синьора!

Синьора сияла шляпку, подошла к постели, села на край тюфяка и, положив прелестную головку Элинор к себе на грудь, начала приглаживать ее спутанные золотистые волосы с невыразимой нежностью.

– Бедное дитя! – шептала она. Бедное, бедное дитя!

– Но, милая синьора, – с удивлением кричала Элинор. – Как это вы здесь? Зачем Ричард не сказал мне, что вы в Париже?

– Я только что приехала, моя душечка.

– Только что приехала! Только что приехала в Париж! Но зачем вы приехали?

– Повидаться с вами, Элинор, – кротко отвечала синьора. – Я услыхала, что вы огорчены, моя милая, и приехала помочь вам и утешить вас, если смогу.

Жена мясника ушла в маленькую гостиную, где Ричард сидел в темноте. Элинор Вэн и синьора были одни.

До сих пор голова больной очень спокойно лежала на груди ее друга, но теперь она вдруг приподняла ее и взглянула прямо в лицо синьоре.

– Вы приехали ко мне, потому что я огорчена, – сказала она. – Как могу я огорчаться, пока жив папа? Говорят, он болен, по ему скоро будет лучше – не правда ли? Ему скоро будет лучше, милая синьора, – не правда ли?

Она ждала ответа на свой вопрос, пристально смотря на бледное, но спокойное лицо своего друга, потом вдруг с тихим, жалобным криком, она дико всплеснула руками:

– Вы все меня обманули, – закричала она. – Вы все обманули меня: мой отец умер!

Синьора ласково обняла рукою Элинор Вэн и старалась опять положить к себе на грудь ее бедную, пылающую головку, но Элинор оттолкнула ее с нетерпеливым движением и, ухватившись за голову обеими руками, устремила глаза на стену перед собой.

– Милая, милая моя! – говорила синьора, стараясь разнять руки, судорожно сжатые. – Элинор, милая моя, выслушайте меня, ради Бога, постарайтесь меня выслушать, моя дорогая душечка. Вы должны знать, вы должны это знать давно, что тяжелые горести рано или поздно посещают нас всех. Это общая доля, моя милая, и мы все должны преклоняться перед божественной десницей, посылающей нам огорчение. Если бы горя не было на этом свете, Элинор, мы слишком полюбили бы наше счастье, нас пугало бы приближение седых волос и старости, мы дрожали бы при мысли о смерти. Если бы не было жизни лучше и выше этой, Элинор, горесть и смерть действительно были бы ужасны. Вы знаете, сколько горя досталось на мою долю, милая моя. Вы слышали от меня о детях, которых я любила, все от меня отняты, Нелль, все. Если бы не племянник мой, Ричард, я осталась бы одна на свете, отчаянной старухой, не имея никакой надежды на земле. Но когда Господь отнял от меня сыновей, он дал мне в нем другого сына. Неужели вы думаете, что Господь покидает нас даже, когда он посылает нам самые тяжелые огорчения? Я довольно пожила на свете, милая Элинор, и говорю вам: нет!

Синьора напрасно ждала какой-нибудь перемены в суровой позе, в каменном лице: Элинор Вэн все пристально смотрела на стену перед собой.

– Вы все меня обманули, – повторила она. – Отец мой умер!

Бесполезно было разговаривать с ней, самые нежные слова не имели для ее слуха никакого значения. В эту ночь горячка усилилась, и бред дошел до крайней степени. Жену мясника сменила терпеливая и привычная сиделка, синьора сидела у постели многих больных, не теряя надежды, пока отчаяние не прокрадывалось в ее сердце, когда мрачные тени приближающейся смерти покрывали возлюбленное лицо навсегда.

Горячка продолжалась несколько дней и ночей, но при всякой перемене доктор утверждал, что организм Элинор Вэн выдержит болезнь сильнее этой.

– Я рад, что вы сказали ей, – говорил он в одно утро синьоре: меньше осталось рассказывать ей, когда она начнет поправляться.

Однако рассказать осталось более.

Мало-помалу горячка прошла, красные пятна исчезли с впалых щек больной, неестественный блеск серых глаз потухал, мало-помалу разум прояснялся, бред становился реже.

Но когда вернулось полное сознание, настали страшные порывы горести – горести сильной и пылкой, соразмерно с впечатлительной пылкостью характера Элинор. Это было ее первое горе, и она не могла спокойно перенести его. Потоки слез орошали ее изголовье каждую ночь, она не хотела принимать утешений, она отталкивала терпеливую синьору, она не хотела слушать бедного Ричарда, который приходил иногда посидеть возле нее и старался всеми силами развлечь ее от горя. Она возмущалась против всех попыток к утешению.

– Чем был мой отец для вас? – кричала она с пылкостью. – Вы можете забыть его, а для меня он был все!

Но не в характере Элинор было оставаться неблагодарною к нежности и состраданию тех, кто имел с ней терпение в этот мрачный час ее юной жизни.

– Как вы добры ко мне! – кричала она иногда. – Как дурно с моей стороны так мало думать о вашей доброте! Но вы не знаете, как я любила моего отца. Вы не знаете – вы не знаете. Я хотела трудиться для него, и мы вели бы вместе такую счастливую жизнь.

Она поправлялась, несмотря на свое горе, о котором она не переставала думать ни днем ни ночью, и после своей болезни она встала, как прелестный цветок, смятый бурей.

Отпуск Ричарда Торнтона кончался через несколько дней, но лондонский театр «Феникс» закрывался в жаркие летние месяцы и, следовательно, Ричард сравнительно был свободен. Он оставался в Париже с теткой, они оба имели одну цель, которой хотели достигнуть со всевозможными пожертвованиями. Слава Богу, на свете всегда есть добрые самаритяне, которые свернут со своего жизненного пути, когда какой-нибудь безутешный и огорченный путник нуждается в их помощи и нежности.

Парижская атмосфера становилась прохладнее в первых числах сентября: слабый, но освежительный ветерок начинал прогонять белый туман летнего жара на бульварах, когда Элинор Вэн могла уже сидеть в маленькой гостиной над лавкой мясника и пить чай по-английски со своими обоими друзьями.

Она была уже почти совсем здорова, и Ричард с синьорой начали думать о возвращении домой, но прежде отъезда из Парижа они должны были рассказать Элинор кое-что: то, что она должна была узнать раньше или позже, то, что, может быть, ей лучше было узнать сейчас.

Но они ждали, думая, не задаст ли она какой-нибудь вопрос, который подал бы повод рассказать ей все.

В этот сентябрьский день она сидела у открытого окна и, казалась, прелестной и девственной в широкой белой кисейной блузе, ее длинные золотистые локоны падали на плечи. Она молчала довольно долго, оба ее собеседника украдкой смотрели на нее, примечая каждую перемену в ее физиономии. Чашка с чаем стояла нетронутой на столике возле Элинор, а она сидела, сложив руки на коленях.

Наконец она заговорила и задала тот самый вопрос, который неизбежно должен был заставить ее друзей рассказать ей все.

– Вы никогда не рассказывали мне, как умер папа, – сказала ома – Я знаю, что его смерть была скоропостижна.

Элинор Вэн говорила очень спокойно. Она никогда еще не произносила имя умершего отца, выказывая так мало внешних признаков волнения. Руки, сложенные на коленях, слегка затрепетали, лицо, устремленное на синьору и Ричарда Торнтона, имело выражение пристального внимания.

– Пана умер скоропостижно? – повторила она.

– Да, моя милая, очень скоропостижно.