Текст книги "Победа Элинор"

«Если бы они знали, что деньги бедного де-Креспиньи будут отказаны им, они не были бы так свирепы, – думал он, – это, очевидно, что они очень в этом сомневаются».

Но старика были и другие родственники, не такие счастливые, как эти две незамужние сестры, которые пробрались в цитадель и поселились постоянно в Удлэндсе. Была одна замужняя племянница, когда-то слывшая красавицей. Эта племянница была так сумасбродна, что вышла замуж против желания своего богатого дяди и была теперь вдовой и жила по-соседству с Удлэндсом, с доходом в двести фунтов в год.

Единственный сын этой племянницы, Ланцелот Дэррелль, был законным наследником богатства Мориса де-Креспиньи. Но незамужние сестры были женщины терпеливые и неутомимые. Никогда классические весталки не поддерживали старательнее священный огонь, как поддерживалось гневное пламя, горевшее в сердце Мориса де-Креспиньи, когда он вспоминал неблагодарность и неповиновение своей замужней племянницы.

Неутомимые старые девы поддерживали его негодование всякими женскими тонкостями, всякими дипломатическими выдумками. Богу известно, зачем им были нужны деньги их дяди, потому что они были чопорные девицы, носившие узкие платья, сшитые по моде их молодости. Они пережили способность наслаждаться и потребности их были почти так же просты, как потребности птичек, садившихся на их подоконник, но, несмотря на это, им так же хотелось сделаться обладательницами богатства старика, как и самому бездушному и расточительному наследнику, к которому пристают жиды-кредиторы.

Глава IV. Приближение великого горя

Ныло около полудня, когда Элинор Вэн проснулась утром после своего путешествия. Эта молодая девушка имела очень хороший сон и наверстала двадцать четыре часа бессонницы. Я даже сомневаюсь, проснулась ли бы она и в это время, если бы отец не постучался в дверь ее крошечной комнатки и не сказал ей который час.

Она проснулась с улыбкою, как прелестный младенец, всегда видевший любящие глаза, которые берегли его колыбель.

– Милый папа! – закричала Элинор. – Это вы. А я только что видела во сне, что я в Брикстоне. Как восхитительно проснуться и слышать ваш голос! Я скоро оденусь, милый папа. Но неужели вы все ждали и не завтракали до сих пор?

– Нет, душа моя. Мне каждое утро в девять часов приносят чашку кофе и булку из ресторации. Для тебя я заказал завтрак, но я не хотел будить тебя до двенадцати часов. Одевайся скорее, Нелль, утро прекрасное, я поведу тебя гулять.

Утро действительно было прекрасное. Элинор Вэн откинула тяжелые занавесы и августовское полуденное солнце со всем своим великолепием ворвалось в маленькую комнатку. Окно ее было открыто всю ночь и антресоли так близко были к улице, что она могла слышать разговор прохожих на мостовой. Иностранный язык казался приятен ей по своей новизне. Он совсем не походил на тот французский язык, какой она привыкла слышать в Брикстонс, где молодая девица должна была платить полпенни штрафа каждый раз, как забывалась и произносила свои мысли или желания на своем родном языке. Веселые голоса, лай собак, стук колес, звон колокольчика вдали сливались в веселые звуки.

Когда Элинор Вэн впустила в свою комнату это великолепное полуденное солнце, ей казалось, что она впустила утро новой жизни, жизни новой и счастливой, блестящее и приятнее того скучного пансионского однообразия, которое так ей надоело.

Ее счастливая юная душа радовалась этому солнцу, перемене, незнакомому городу, туманным надеждам, манившим ее в будущем, атмосфере любви, которую присутствие ее отца всегда создавало в самом бедном доме. Элинор не была несчастлива в Брикстоне, потому что в ее характере было считать себя счастливою даже в затруднительных обстоятельствах, потому что она была веселым, пылким созданием, для которого горесть была почти невозможна, но она нетерпеливо ожидала этого дня, когда она должна была соединиться со своим отцом в Париже и, может быть, никогда не оставлять его. Наконец настал этот, столь долго ожидаемый день, солнце новой жизни.

Он настал и даже небо сочувствовало ее радости и: принарядилось в честь первого дня ее новой жизни.

Элинор недолго просидела за своим туалетом, хотя много потеряла времени на то, чтобы разобрать свой чемодан – который был не весьма хорошо уложен, скажем, мимоходом – и с большим трудом отыскала щетки, гребенки, воротнички, манжетки, ленты и все принадлежности, которыми она желала украсить себя.

Но когда она вышла, наконец, с лучезарной улыбкой, с длинными золотистыми волосами, падавшими локонами по плечам, в светлом кисейном платье, с развевающимися голубыми лентами, отец ее чуть не вскрикнул при виде красоты своей любимицы. Она поцеловала его раз десять, по обратила весьма мало внимания на его восторг – даже едва ли приметила, что он восхищался ею – а потом побежала в другую комнату приласкать собаку, французского пуделя, который был верным товарищем Джорджа Вэна в продолжение трех лет, проведенных ими в Париже.

– О папа! – радостно закричала Элинор, воротившись и гостиную с грязной собакой на руках. – Я так рада, что нашла Фидо. Вы не говорили о нем в ваших письмах, и я боялась, что вы, может быть, потеряли его или он умер. Но мог он, такой же милушка и такой же грязный, как прежде.

Пудель, который был разделен надвое, по неприятному правилу, применяемому к его породе, и был спереди белым и кудрявый, а сзади гладкий и розовый, очень щедро отвечал на ласки мисс Вэн. Он прыгал к ней на колени, когда она спустила его на скользкий пол, и визжал от восторга. Ему не позволялось быть в комнатах мистера Вэна; он спал в конуре за лавкой мясника, и вот отчего Элинор не видала его по приезде.

Молодой девушке так хотелось погулять с отцом по широким бульварам вместе со счастливыми и ленивыми обитателями этого чудного города, в котором никто, кажется, не занят делами и не бывает печален, что она очень быстро выпила свой кофе, а потом побежала в свою маленькую спальную нарядиться для прогулки. Она вышла через пять минут в черной шелковой мантилье и в белой прозрачной шляпке, казавшейся облаком на ее блестящих каштановых волосах. Этим великолепным волосам позволялось струиться из-под шляпки золотым дождем, потому что Элинор еще не заплетала и не завертывала своей роскошной косы на затылке.

– Куда мы пойдем, папа?

– Куда хочешь, моя душечка, – отвечал старик. – Я намерен угостить тебя сегодня. Ты проведешь утро как хочешь и мы отобедаем на бульваре Поассоньер. Я получил письмо от мистрис Баннистер, когда ты еще не вставала. Я должен сходить на улицу Мира и получить сто шесть фунтов. Сто отдать мадам Марли, а шесть мне: это мое ежемесячное содержание, душа моя, приходится по тридцати шиллингов в неделю.

Вэн со вздохом назвал эту сумму. Было бы лучше для этого старого мота, если бы он получал свое содержание еженедельно, или даже ежедневно, потому что он имел привычку обедать у «Трех Братьев» в палевых перчатках и с цветком в петлице, в начале месяца, а в конце питаться только кофе с булкой.

Он развернул узкий лоскуток бумаги, на котором его старшая дочь написала адрес банкира, и сумму, которую должен был спросить мистер Вэн, и с нежностью, почти с гордостью, смотрел на магический документ. Незнакомые с его легкомысленным и сангвиническим темпераментом, могли бы удивиться перемене, происшедшей в его обращении с прошлого вечера, когда он слезно жаловался на жестокость своей дочери.

Он был тогда униженным стариком, разбитым горестью и стыдом; сегодня же он был молод, красив, весел, горд, напыщен, готов опять вступить в свет и занять свое место между мотыльками. Он наслаждался восхитительным ощущением иметь возможность тратить деньги. Каждый новый пятифунтовый билет был новой прибавкою к юности и счастью Джорджа Вэна.

Отец и дочь вышли вместе. Мясник бросил свое дело и уставил глаза на мисс Вэн, а младшая дочь мясника, малютка, в кембриковом чепчике, закричала: «О, прекрасная барышня!» Когда Элинор повернула за угол узкой улицы. Фидо бросился за дочерью своего господина и мистеру Вэну было несколько трудно прогнать собаку назад. Элинор хотелось бы взять собаку погулять по парижским улицам, но отец ее растолковал ей нелепость подобного поступка.

Вэн повел свою дочь по улицам за церковью св. Магдалины. Глаза Элинор сверкнули восторгом, когда они вышли из узких улиц за церковью на широкий бульвар, не такой красивый, каков он теперь, но очень широкий, веселый и светлый.

Невольный крик восхищения сорвался с губ Элинор.

– О пана! – сказала она. – Это совсем не похоже на Брикстон. Но куда мы пойдем прежде всего, милый папа?

– К Блоунгу и К°, на улицу Мира. Мы сейчас получим деньги, Нелль, и прямо отнесем к мадам Марли. Не будет им случая оскорбить нас, моя милая. Мы еще не так низко упали, нет, нет, не так низко, чтобы обворовывать наших родных детей!

– Милый папа, не думайте об этом жестоком письме. Мне не хочется брать этих денег, когда я вспомню об этом. Не думайте об этом, папа.

Мистер Вэн покачал головой.

– Я подумаю об этом, моя милая, – отвечал он тоном грустного негодования – негодования честного человека, возмущающегося против жестокого клейма бесславия. – Я подумаю об этом, Элинор, Меня назвали вором – вором, Элинор. Этого, кажется, я не забуду.

Они вошли на улицу Мира. Джорджу Вэну была знакома контора банкира, потому что он обыкновенно получал свое месячное содержание от Блоунта и К°. Он оставил Элинор внизу лестницы, а сам пошел в контору на первом этаже; через пять минут он воротился с пачкой банковых билетов в одной руке и со свертком наполеондоров в другой. Билеты приятно зашелестели на летнем воздухе, когда он показал их своей дочери.

– Мы сейчас пойдем к мадам Марли, моя душечка, – сказал он весело. – И отдадим ей эти деньги, не теряя ни минуты. Им не будет предлога называть меня вором, Элинор. Ты напишешь к твоей сестре после обеда, душечка, и скажешь ей, что я даже и не пытался обворовать тебя. Я думаю, что ты обязана это сделать для твоего бедного старого отца.

Дочь Джорджа Вэна с любовью уцепилась за его руку, нежно и с умоляющим видом, смотря ему в лицо.

– Милый папа, как вы можете говорить такие вещи! – вскричала она. – Я напишу мистрис Баннистер, что она была очень жестока и что ее оскорбительное письмо заставило меня возненавидеть ее противные деньги. Но, милый папа, как вы можете говорить о том, что вы обворовываете меня! Если эти деньги действительно мои – возьмите их, возьмите все, если… если… вы должны кому-нибудь, кто надоедает вам. Я могу воротиться в Брикстон и завтра же зарабатывать себе хлеб, папа. Мисс Беннетт и мисс Лавиния сказали мне это перед моим отъездом. Вы не знаете, как они начали находить меня полезной для младших учениц. Возьмите эти деньги, милый папа, если они вам нужны.

Вэн обернулся к своей дочери почти с трагическим негодованием.

– Элинор, – сказал он. – Неужели ты так мало меня знаешь, что можешь оскорблять подобным предложением? Нет, если бы я умирал с голода, я не взял бы этих денег. Разве я до того упал и до того унизился, что даже дитя, которое я люблю, обратилось против меня в моей старости?

Рука, державшая банковые билеты, задрожала от волнения, когда старик это говорил.

– Папа, милый, – умоляла Элинор – Право, право, я не имела намерения оскорбить вас.

– Я не хочу больше слышать об этом, Элинор, – отвечал Вэн, выпрямившись с достоинством более приличным, чем старомодный сюртук старика. – Я не сержусь на тебя, моя милочка, я только оскорблен, я только оскорблен. Дети мои никогда меня не знали, Элинор, никогда меня не знали. Пойдем, моя милая.

Вэн оставил спой трагический вид и направился на улицу Сент-Онорэ взять перчатки, которые он отдавал чистить. Он положил перчатки в карман и воротился на улицу Кастильон, смотря на извозщичьи экипажи дорогого. Он выбрал самого щегольского извозчика, медленно проезжавшего мимо.

Он выбрал очень новый и блестящий экипаж, и Элинор легко прыгнула в коляску и расправила свое кисейное платье на подушках. Прохожие с восторгом смотрели на улыбающуюся англичанку в белой шляпке с венцом блестящих волос.

– В лес, – сказал Вэн, садясь возле дочери.

Он купил крошечный букет для своей, петлицы близ церкви св. Магдалины, выбрал пару белых лайковых перчаток и старательно натянул их на свои красивые руки. Он был теперь такой же щеголь, как в те дни своей молодости, когда принц-регент и Бруммель были его образцами.

Поездка по площади Согласия и по Елисейским Полям доставила чрезвычайное удовольствие Элинор Вэн, но ей еще было приятнее, когда легкая коляска катилась но одной из аллей Булонского леса, где зеленые листья дрожали на траве и вся природа ликовала под безоблачным августовским небом. Может быть, день был несколько жарок, но Элинор была слишком счастлива для того, чтобы помнить об этом.

– Как приятно быть с вами, милый папа, – сказала она. – И как бы мне хотелось не вступать в эту школу. Я Пыла бы так счастлива в этой маленькой квартире над лавкой мясника, я могла бы ходить учить по утрам детей каких-нибудь французских семейств: я не могла бы стоить мам многого, пана.

Мистер Вэн покачал головой.

– Нет, нет, моя душа. Твое воспитание надо окончить. Зачем тебе быть менее образованной твоих сестер? Ты займешь такое же блестящее положение, какое занимали ими, душечка, а может быть, и лучше. Ты видела меня, когда надо мной нависла туча, Элинор, но ты еще увидишь солнце. Ты вряд ли узнаешь своего старого отца, моя бедная девочка, когда увидишь его в таком положении, какое он привык занимать – да, привык занимать, моя милая. Эта дама, к который мы едем, мадам Марли, она но помнит, душа моя. Она может сказать тебе какого рода человек был Джордж Вэн двадцать пять лет тому назад.

Дом, в котором содержательница модного пансиона, окончившая воспитание старших дочерей Джорджа Вэна, еще принимала, учениц, была вилла с белыми стенами, спрятавшаяся в одной из аллей Булонского леса.

Маленькая наемная коляска остановилась перед калиткой садовой стены и на зов кучера явилась привратница.

К несчастью, она сказала, что барыни нет дома. Помощницы дома и будут рады принять барина и барышню.

– Может быть, это будет все равно, – намекнула привратница. Барин отвечал, что это не все равно, что он должен видеть мадам Марли. Какая неудача! Мадам Марли, так редко выезжавшая из пансиона, поехала сегодня в Париж устроить свои дела и не воротится до вечера.

Вэн оставил свою карточку, написав на ней несколько слов карандашом, что он приедет в два часа на следующий день, и коляска повернула назад к Парижу.

– Будь свидетельницей, Элинор, – сказал старик. – Будь свидетельницей, что я хотел заплатить эти деньги немедленно по получении их. Будь так добра – упомяни об этом в твоем письме к моей старшей дочери.

Он все это время держал билет в руке, как бы с нетерпением желая передать их содержательнице пансиона, но теперь положил их в карман. Я думаю, что ему даже приятна была мысль удержать эти деньги у себя на сутки. Это были деньги не его, по одно обладание ими внушало ему приятное чувство важности; весьма вероятно, что он мог иметь случай показать эти банковые билеты кому-нибудь из своих знакомых. К несчастью, для этого одинокого старика, его парижские знакомые были довольно низкого и не весьма почтенного калибра и, следовательно, на них мог сделать впечатление вид ста двадцати пяти наполеондоров и пачки банковых билетов.

Был четвертый час, когда Вэн с дочерью были у Палэ-Ройяля и кучер потребовал платы за два часа с половиной. Старик разменял первый из шести наполеондоров у перчаточника и в кармане его жилета было мелкое серебро, так что извозчику тотчас заплатили, и Элинор вошла в Палэ-Ройял, в этот эдем дешевых вещиц и обедов под руку с отцом.

Вэн терпеливо переносил энтузиазм дочери к бриллиантам и к стразам в окнах ювелира. Элинор хотелось глядеть на все: на зрительные трубки, на фарфор – на все новое и красивое. Фонтан играл, дети шумели и бегали около нянек, столько же шумевших, и хорошо одетой гуляющей публики. Возле фонтана играл оркестр. Бренчанье чайных ложек, чашек и блюдечек раздавалось в кофейной Ротонды: люди еще не начинали обедать, на окнах в ресторации красовались огромные груши и персики. Джордж Вэн позволил дочери оставаться довольно долго перед всеми этими лавками. Он несколько стыдился ее восторга и несдерживаемого энтузиазма, так как восхищение при виде этих простых вещей не согласовывалось с тем высоким гоном, который старик еще выказывал в своем упадке. Но у него не доставало духа мешать дочери – не был ли он счастлив, стоя под руку с этим прелестным созданием, которое смотрело на него с лицом, сиявшим невинной радостью?

Они вышли из Палэ-Ройяля, наконец, и прямо прошли через улицу Ришельё к бирже, где пылкая спутница мистера Вэна пристально смотрела на театр, находившийся напротив великого храма торговли.

– О, папа! – сказала Элинор. – Как бы мне хотелось быть в театре сегодня!

Мисс Вэн часто бывала в английском театре во время своей жизни в Челси, потому что старик знал некоторых содержателей лондонских театров, людей, помнивших его счастливую жизнь, и время от времени, приглашавших его в свои ложи. Но парижские театры казались таинственно восхитительными Элинор.

– Вы можете здесь доставать билеты в театр, папа? – спросила она. – Как, бывало, в Лондоне?

Вэн пожал плечами.

– Нет, душа моя, – сказал он. – Это совсем не так легко. Я знаю одного из декораторов в Амбигю – очень талантливого человека – но он не может раздавать лож. Я вот что скажу тебе, Элинор, я сведу тебя сегодня в театр Порт-Сен-Мартен – зачем я лишу мою дочь невинного удовольствия? – я сведу тебя, если только…

Джордж Вэн остановился и мрачная тень пробежала по его лицу, тень, заставившая его казаться стариком. Моложавость его наружности совершенно зависела от упругости натуры, состязавшейся со старостью. В эту минуту, когда уныние овладевало им, он казался тем, кем он был – стариком.

– Если только что, милый папа? – спросила Элинор.

– Я… у меня было назначено свидание, душа моя, с… с двумя джентльменами, которые… но я не пойду туда, Элинор, нет, нет, я не пойду туда. Я поведу тебя в театр. Я могу доставить тебе это удовольствие.

– Милый, милый папа, вы никогда не отказывали мне ни в каком удовольствии, но с моей стороны было бы эгоистично просить вас не сдержать слова, данного этим двум джентльменам. Уж лучше подите к ним.

– Нет, нет, душа моя… я… это будет лучше, может быть. Да, я поведу тебя в театр.

Вэн говорил нерешительно. Тень еще не сбежала с его лица. Если бы дочь его была менее занята парижскими лавками, новизною и веселостью толпы, она, наверно, приметила бы перемену в этом обожаемом отце.

Но она не приметила ничего, она не могла помнить ничего, кроме своего счастья. Этот великолепный день соединения и восторга казался началом новой жизни. Она с удивлением вспоминала скучную рутину пансионской жизни. Возможно ли, что только дня два тому назад, она была в Брикстонской школе, с упрямыми неисправимыми ученицами, с их ненавистными уроками – с их противным, однообразным повторением сухих фактов о Вильгельме-Завоевателе и Буэнос-Айресе?

Отец с дочерью ходили по бульвару до шести часов, а потом поднялись на блестящую лестницу ресторации, где Элинор увидала свое отражение в стольких зеркалах, что она почти изумилась повторению своих каштановых волос и своей белой шляпки.

Длинные залы были наполнены посетителями, которые подняли глаза со своих вилок и ножей, когда англичанка проходила мимо.

– Мы здесь обедаем по карте, – шепнул ей отец – Сегодня праздник, я и хочу угостить тебя первоклассным обедом.

Вэн нашёл порожний стол у открытого окна. Дом стоял на углу бульвара, и это окно выходило на многолюдный перекресток.

Элинор опять вскрикнула, увидав весь бульвар, расстилавшийся у ее ног во всем своем великолепии, но отец ее был слишком занят картой, чтобы приметить ее восторг.

Вэн был эпикуреец и гордился своим дарованием заказывать обед. Он теперь выказал большую тонкость, потому что бедность научила его разным дипломатическим проделкам, посредством которых он мог соединять экономию с расточительностью.

Давно уже Элинор не участвовала в эпикурейских пиршествах своего отца, и она кушала с большим аппетитом несмотря на то, что ее сильно развлекал бульвар внизу.

Блюда медленно следовали одно за другим, потому что внимание слуг отвлекалось многими посетителями, и солнце давно уже закатилось на безоблачном западном небе, когда Вэн с дочерью вышли из ресторации. Была почти ночь; огни начинали мелькать сквозь жаркий белый туман; зной сделался удушливее по мере того, как день клонился к вечеру. Парижане, сидевшие за мраморными столиками на воздухе возле кофейной, обмахивались газетами и беспрестанно попивали прохладительные напитки. Это был такой вечер, когда ничем нельзя было более заниматься, как сидеть на воздухе у кофейной Тортони и есть мороженое.

Шум, удушливый жар, суматоха, толкотня людей, стремившихся к театру, нагнали на Элинор головную боль. Нельзя постоянно чувствовать себя счастливою и, может быть, сильных ощущений этого дня было слишком много для этой молодой пансионерки. Она много ходила по горячей мостовой чудного города и начала чувствовать усталость. Вэну не приходило это в голову: он привык ходить каждый день, а иногда и целый день. Что делать одинокому англичанину в Париже, как не расхаживать по улице? Он забывал, что усталость может быть слишком утомительна для его дочери.

Жаркий белый туман становился гуще; газовая лампа, только что зажженная, состязалась с быстро потухавшим солнцем. На бульваре все превратилось в свет, жар, шум и суматоху, по мнению Элинор. Разумеется, все это было великолепно, по несколько оглушительно. Элинор была бы рада сесть и отдохнуть на одной из скамеек, но так как отец ее, по-видимому, не устал, она шла терпеливо и безропотно.

– Мы сейчас войдем в театр, Нелли, – сказал Вэн.

Он развеселился под влиянием бутылки шампанского и мрачная тень совсем сбежала с его лица.

Выло около десяти часов и совсем темно, когда они повернули к театру Порт-Сен-Мартен. Вдруг Вэн остановился; к нему подошли два молодых человека, которые шли рука об руку.

– Вы сыграли с нами славную штуку, друг мой! – закричал один из них по-французски.

Джордж Вэн пролепетал извинение. Он сказал, что дочь ею воротилась из пансиона и он желал показать ей Париж.

– Да-да, – отвечал француз. – Но мы знали о возвращении вашей дочери и, несмотря на это, мы условились сойтись сегодня вечером – не так ли друг мой?

Он обернулся к своему товарищу, который кивнул головой довольно угрюмо и отвернулся с полуутомленным, полунедовольным видом.

Элинор поглядела на молодых людей, спрашивая себя, с какими это новыми друзьями отец ее сошелся в Париже? Француз был низок ростом и толст, бел и румян лицом. Элинор могла видеть это, потому что его лицо было обращено к газовому рожку, когда он говорил с ее отцом. Он был одет несколько изысканно, в платье модного покроя, мывшемся совсем новым, и вертел короткую трость с серебряным набалдашником в своих руках, обтянутых перчатками.

Другой человек был высок и строен, одет неопрятно, в поношенном платье, как будто слишком широком для него. Руки его были глубоко засунуты в карманы его широкого пальто, а шляпа надвинута на лоб.

Элинор Вэн бросила только мимолетный взгляд на этого человека, когда он угрюмо отвернулся, но она успела увидать блеск больших черных глаз под тенью шляпы и гордый изгиб очень густых черных усов, совершенно скрывавших его рот. Он отвернулся, не к освещенным окнам лавок, а к дороге, и забавлялся, кидая сухие листья, рассыпанные на бульваре, кончиком своего поношенного кожаного сапога.

Француз отвел в сторону Джорджа Вэна и несколько минут разговаривал с ним вполголоса, размахивая руками, как это делают французы, и, очевидно, уговаривая старика сделать что-то, чего тому не хотелось. Но сопротивление Вэна было очень слабо и француз победил, потому что пожал плечами с торжеством. Элинор, стоя между угрюмым молодым человеком и отцом своим и французом, приметила это. Она с беспокойством поглядела на мистера Вэна, когда он обернулся к ней.

– Душа моя, – нерешительно сказал старик, тревожно играя своей перчаткой. – Как ты думаешь, можешь ты найти дорогу к Архиепископской улице?

– Найти дорогу? Зачем это, папа?

– Я… я хочу сказать, можешь ли ты найти дорогу одна?

– Одна!

Она повторила это слово с испугом.

– Одна, папа?

Но тут француз вмешался. Он говорил, что ничего не может быть проще: мадмуазель Вэн надо было идти все прямо, а потом повернуть туда и туда…

Он давал быстрые объяснения, но ни одного из них Элинор не слыхала. Она смотрела на своего отца Богу известно как пристально, потому что видела на его лице, в его тревожном нерешительном обращении что-то говорившее ей, что она должна опасаться зловещего влияния этого болтливого француза и его молчаливого товарища.

– Милый папа, – сказала она тихим, почти умоляющим голосом. – Неужели вы точно желаете, чтобы я воротилась домой одна?

– Ну… видишь ли, душа моя, не то, чтобы именно желал, но данного слова – как довольно основательно замечает мосье – нарушать нельзя и…

– Вы, может быть, останетесь поздно, папа, с этими джентльменами…

– Нет, нет, душа моя, нет, нет, может быть, час, никак не больше.

Элинор грустно поглядела в лицо, которое она любила так нежно. Смутные воспоминания о прошлых горестях и неприятностях, смешавшихся со смутным предчувствием будущих неприятностей, наполнили ее душу, она с умоляющим видом ухватилась за руку отца.

– Пойдемте со мною домой, папа, – сказала она. – Это будет мой первый вечер дома. Пойдемте со мною домой и будем играть в экартэ, как мы, бывало, играли в Челси. Помните как вы учили меня?

Вэн вздрогнул, как будто нежное пожатие ее руки укололо его.

– Я… я не могу воротиться домой сегодня, Элинор, по-крайней мере с час. Есть… есть общественные законы, моя милая, которые надо соблюдать, и когда… когда джентльмена просят дать возможность другому джентльмену отыграться, он – он отказать не может. Я посажу тебя в карету, душечка, если ты не можешь найти дорогу.

– О, нет, милый папа, не то. Дорогу я могу найти.

Француз вмешался во второй раз с какими-то комплиментами, которых Элинор не совсем поняла. Он взял под руку Джорджа Вэна, а во все это время другой мужчина не пошевелился со своего места, а все стоял в угрюмой позе.

Вэн взял дочь за руку.

– Мне жаль, что я не могу взять тебя в театр, – сказал он несколько нерешительно. – Мне… мне жаль, что я не могу исполнить твоего желания, но… прощай, моя милая, прощай. Я буду дома в одиннадцать часов, только ты не жди меня, ни под каким видом не жди меня.

Он пожал ее руку, подержал ее несколько минут, сам не зная что ему делать, а потом вдруг выпустил, как будто с сознанием, что он виноват.

Француз, все держа под руку старика, круто повернулся и пошел к Сент-Антуанской заставе, оставив Элинор одну между прохожими, пристально смотрящую вслед отцу. Другой мужчина поглядел на француза, когда тот увел отца, и медленно пошел за ними, склонив голову и засунув руки в карман. Элинор стояла неподвижно, смотря на примут фигуру отца, на низенького француза, на высокого угрюмого незнакомца, который шел за ними до тех пор, пока все трое не скрылись из вида. Потом, повернув домой с полусдерживаемым вздохом, она грустно посмотрела на длинную освещенную перспективу: она была очень красива, очень весела, блистательна и великолепна, но все это великолепие и вся эта веселость только сильнее заставляли Элинор чувствовать свое одиночество теперь, когда отец оставил ее. Первый день ее новой жизни кончился очень печально.