Текст книги "Победа Элинор"

– Как будто я дотронусь до этих денег! – кричал Вэн, приподняв свои дрожащие руки к низкому потолку с трагическим жестом. – Разве я был такой злодей для тебя, Элинор, что эта женщина обвиняет меня в желании лишить хлеба тебя, невинную.

– Папа, пана!..

– Неужели я был таким жестоким отцом, таким изменником, лжецом, плутом, обманщиком, что моя родная дочь говорит мне такие вещи?

Голос его делался пронзительнее с каждой фразой, и слезы заструились по морщинистым щекам.

Элинор старалась губами отереть слезы, но он оттолкнул ее с пылкостью.

– Уйди от меня, дитя! Я злодей, вор, мошенник…

– Нет, нет, нет, папа! – Закричала Элинор – Вы всегда были добры ко мне, милый, милый папа!

– По какому праву эта женщина оскорбила меня этим письмом? – спросил старик, отирая глаза и указывая на скомканное письмо, которое он бросил на пол.

– Она не имела права, папа, – отвечала Элинор. – Она злая, жестокая женщина. Но мы отошлем ей эти деньги назад. Я лучше теперь же поступлю на место и буду работать для вас. Я лучше бы пошла в ученье к портнихе. Я могу научиться скоро, если буду стараться очень прилежно. Я немножко умею шить. Я сшила это платье, оно сидит очень хорошо, только я скроила обе спинки на одну сторону, и оба рукава на одну руку, много пропало материи, и вот почему юбка немножко узка. Я скорее все согласна сделать, папа, чем принять эти деньги. Мне не хочется вступать в эту парижскую школу, а хочется быть с вами, папа милый. Только одного желаю я: Мисс Беннетт возьмет меня в учительницы и даст мне пятнадцать фунтов в год, а я все буду присылать к вам до последнего шиллинга, папа: тогда вам не нужно будет жить над этой гадкой лавкой, где от мяса пахнет так нехорошо в теплую погоду. Мы не возьмем этих денег, папа?

Старик покачал головой и сделал движение губами и горлом, как будто глотал какое-нибудь горькое питье.

– Да, моя душечка, – сказал он тоном невыразимой безропотности. – Для тебя я готов подвергнуться разным унижениям, для тебя я выдержу и это. Мы не обратим никакого внимания на письмо этой женщины, хотя бы я мог написать ей в ответ, что… но нужды нет. Мы пропустим ее дерзость, она никогда не узнает, как больно кольнула она меня здесь, здесь!..

Он ударил себя в грудь, и слезы выступили на его глазах.

– Мы примем эти деньги, Элинор, – продолжал он. – Мы примем ее милость, а может быть, наступит день, когда ты будешь иметь возможность отплатить ей – полную возможность, моя милая. Она назвала меня вором, Элинор! – Воскликнул старик, вдруг воротившись к своей обиде. – Вором! Моя родная дочь назвала меня вором и обвиняет меня в низости, говоря, что я обворовал тебя.

– Папа, папа, милый папа!..

– Как будто твой отец может украсть у тебя эти деньги, Элинор, как будто я мог дотронуться до одного пенни из этих денег. Нет, помоги мне, Господь! Я не дотронусь ни до одного пенни из этих денег даже для того, чтобы не умереть с голода.

Голова его упала на грудь, и он несколько минут бормотал про себя отрывистые фразы, почти не сознавая присутствия своей дочери. В это время он казался старше, чем в ту минуту, когда дочь встретила его на станции. Глядя на него пристально и грустно, Элинор Вэн видела, что ее отец действительно был старик, дрожащий и слабый, вполне нуждавшийся в сострадательной нежности, в нежной любви, которая переполняла ее девическое сердце, когда она глядела на него. Она стала на колени на скользком дубовом полу у его ног и взяла его трепещущую руку своими обеими руками.

Он вздрогнул, когда она дотронулась до него, и поглядел на нее.

– Моя возлюбленная! – Закричал он. – Ты ничего не ела, ты уже около часа в этом доме и еще ничего не ела. Но я не забыл о тебе, Нелль, ты увидишь, что я не забыл о тебе.

Он встал и подошел к буфету, из которого вынул тарелки, стаканы, ножи, вилки, два или три свертка, завернутые в белую бумагу и связанные узкой красной тесемкой. Он положил свертки на стол и, подойдя во второй раз к буфету, вынул бутылку бордоского, очень запыленную и покрытую паутиной и, следовательно, очень хорошего вина.

В белой бумаге находились: тоненький кусок индейки с трюфелями, несколько сосисок, торт со сливами, облитый сиропом.

Мисс Вэн кушала очень аппетитно простой ужин, приготовленный отцом для нее, и благодарила его за его доброту и снисходительность. Но вино не понравилось ей, и она предпочла выпить воды из графина, стоявшего на туалете.

Отец ее, однако, с наслаждением выпил рюмку хорошего вина и развеселился под его благодетельным влиянием. Он никогда не был пьяницей, он имел одну из тех впечатлительных натур, которые не могут переносить влияния крепких напитков; весьма малое количество вина производило на него значительное действие.

Он очень много разговаривал со своей дочерью, сообщал ей свои обманчивые надежды на будущее, старался объяснить планы, которые он составил для своего и ее благосостояния и был очень счастлив. Старость, так сильно видневшаяся на нем полчаса тому назад, исчезла, как серый утренний туман от ярких лучей солнца. Он опять был молодой человек, гордый, красивый, исполненный надежд, готовый еще три раза промотать богатство, если бы оно досталось ему на долю.

Било два часа, когда Элинор Вэн ложилась спать, усталая, но не утомленная – у нее была одна из тех натур, которые никогда не утомляются – и заснула в первый раз за двадцать четыре часа. Отец ее не так скоро заснул спокойным сном; он лежал более часа, ворочаясь на своем узком тюфяке и бормоча что-то про себя.

И даже во сне, хотя уже ранний летний рассвет ворвался в комнату, когда он заснул прерывистым сном, письмо старшей дочери все тревожило его, потому что он время от времени бормотал:

– Вор – плут. Как будто… как будто я обворую мою родную дочь…

Глава III. История прошлого

История Джорджа Моубрэйя Ванделёра Вэна была историей многих, кому выпало на долю сиять в том блестящем круге, главною звездой которого был Георг принц-регент. Около этой ослепительной королевской планеты сколько вращалось меньших светил! что Значили друзья, состояние, дети, жены или кредиторы, когда поставить их на весы, если королевская милость, улыбка принца лежали на другой стороне весов? Если Георгу IV было угодно разорять себя и своих кредиторов, могли ли друзья его и товарищи не подражать ему? Оглядываясь назад на подложный блеск, притворную пышность, пустые наслаждения того чудного века, который так близок к нам по времени, так далек от нас по широкой разнице, разделяющей сегодня от вчера, мы, разумеется, можем быть очень благоразумны и видеть ясно, каким дьявольским пиром было то продолжительное пиршество, где Георг IV был предводителем танцев. Но кто будет сомневаться, что сами танцоры смотрели на фантастические прыжки своего предводителя с весьма различной точки зрения и считали свой образец достойным похвал и подражания?

Мужчины той легкомысленной эры как будто предались не мужской слабости и следовали моде, выдумываемой для них толстым и бледнолицым Адонисом так слепо, как женщины нынешнего века подражают капризам тюильрийской императрице, и приносят себя в жертву сожжению посредством кринолина, и которые, нося свое шелковое платье в три ярда в длину и шесть в ширину, едва ли могут предвидеть пытки какого-нибудь почтенного супруга, жена которого непременно хочет иметь такое же длинное и широкое платье и зацепляет своим подолом за каминную решетку каждый раз, как старается пробраться из маленького кабинета мужа в маленькую же гостиную.

Да, если Клеопатра проглатывает жемчуг в вине и плавает в золотой галере, то и мы также должны распускать фальшивые бусы в нашем плохом вине и украшать наши галеры мишурой. Если Перикл, Карл или Георг живут пышно и разоряются, преданные друзья их тоже должны разоряться, совершенно забывая о таких второстепенных предметах, как жены и дети, кредиторы и друзья.

Джордж Моубрэй Ванделёр Вэн разорился с грациозностью, которая могла превзойти только грациозность его королевского образца. Он начал жизнь с прекрасным поместьем, оставленным его отцом, и хотя успел растратить лучшую часть наследства через несколько лет после своего совершеннолетия, ему посчастливилось жениться на единственной дочери и наследнице богатого банкира и разбогатеть во второй раз именно в ту критическую минуту, когда собственное его состояние истощалось.

Он был недурным мужем для простодушной женщины, которая любила и обожала его с сумасбродной доверчивостью. Не в его натуре было поступать умышленно дурно с кем бы то ни было, потому что у него было сердце великодушное, способное к горячей признательности к тем, кто нравился ему и способствовал его счастью.

Он представил свою молодую жену очень блестящим людям и ввел ее в те священные кружки, куда ее отец, банкир, не мог никогда ввести ее, но он сумасбродно и беспечно тратил ее состояние. Он нарушил те пергаментные укрепления, которыми нотариусы надеялись защитить ее богатство. Он не обратил внимания на пункты, обеспечивавшие будущность его детей. Это были румяные и прелестные юные создания в кисейных платьицах и голубых кушачках; наверно, мистер Вэн полагал, что им не на что пожаловаться, потому что разве у них не было великолепных комнат и дорогих нарядов, нянек, гувернанток, учителей, экипажей, лошадей и угождений всякого рода? Чего же им было нужно еще? В чем не исполнил он своей обязанности к этим невинным малюткам? Разве его королевское высочество сам герцог кентский не приезжал в Ваиделер крестить Эдуарда-Джорджа? Разве Гортензия-Джорджина не была названа вторым именем в честь прелестной герцогини девонширской, на грациозные ручки которой она была положена, когда ей было только две недели от рождения?

Были ли на земле какие-нибудь почести или пышности в границах благоразумного желания, которые Джордж Вэн не доставил бы своей жене и детям?

Кроткая супруга не могла бы отрицательно отвечать на этот вопрос. Мистер Вэн всегда мог уговорить свою простодушную жену вычеркнуть всякие пергаментные укрепления, придуманные нотариусами для ее защиты, и когда после изящного обеда, глаз на глаз в приготовлении которого повар обнаружил все свое искусство, любящий муж вынимал брильянтовый браслет или изумрудное сердечко из сафьянного футляра и застегивал эту вещицу на тонкой руке своей жены или надевал на нежную шею, между тем как слезы сверкали в его прекрасных голубых глазах, кроткая Маргарета Вэн забывала утреннюю жертву и все сомнения, которые мучили ее, когда она думала о будущем.

Притом мистер Вэн имел извинение для своего неблагоразумия в ожидании третьего богатства, которое должно было достаться ему от холостого дяди и крестного отца, сэра Милуда Моубрэйя, владельца Моубрэйского замка в Йорке, так что ни в Ванделерском Парке, ни в доме на Беркелейском сквере не было никакой пошлой экономии; и когда богатство сэра Милуда досталось, наконец, в руки его племяннику, оно как раз вовремя поспело, чтобы спасти от разорения Джорджа Вэна.

Если бы мистер Вэн послушался тогда совета своей жены – все могло бы быть прекрасно, но моубрэйское богатство казалось, подобно двум прежним, неистощимым: джентльмен сангвинического темперамента забыл, что долги его превышали половину этого нового состояния. Французский повар все еще приготовлял обеды, которые могли бы даже самого Вателя заставить задрожать за свои лавры, немецкая гувернантка и французская горничная еще находились при дочерях мистера Вэна: прежняя расточительность продолжалась. Джордж Вэн отвез свою семью на континент и доставил ей новые веселости при дворе возвратившегося Людовика. Он отдал своих дочерей в самый дорогой парижский пансион, к той самой мадам Марли, о которой упоминалось в прошлой главе. Он возил их в Италию и Швейцарию. Он нанял виллу у озера Комо, замок близ Лозанны. Он следовал по стопам Байрона и Орсэ, мадам Сталь и леди Блессингтон, он любил искусство, литературу и музыку. Он исполнял все прихоти детей своих, все самые сумасбродные их фантазии. Только, когда сыновья увидали себя перед великой битвой жизни без денег и без профессии, не имея никакого оружия для этой битвы, а дочери очутились без приданого, которое могло бы привлечь лучших мужей в супружескую лотерею, только тогда эти неблагодарные дети стали упрекать бедного снисходительного Лира за расточительность, в которой сами помогали ему.

Такой жестокости Джордж Вэн никак не мог понять. Разве он лишал их чего-нибудь, этих бездушных детей, что они обратились против него теперь, в его старости – другим было бы несколько опасно намекать на его лета, хотя он говорил довольно свободно о своих седых волосах, когда сетовал на сделанное ему оскорбление – и сердились на него за то, что он не мог доставить им богатство? Эта неблагодарность была хуже змеиного жала. Только теперь мистер Вэн начал цитировать «Короля Лира», жалобно сравнивая себя с этим слишком доверчивым монархом.

Но теперь ему было шестьдесят лет, и он прожил свою жизнь. Его кроткая и доверчивая жена умерла десять лет тому назад; все деньги его были истрачены и из четверых детей ни один не хотел сказать слово в его защиту. Самые покорные и любящие из них только молчали и думали, что делают много, удерживаясь от упреков. Он предоставил им идти своей дорогою, обоим сыновьям вести битву с жизнью, как они могли, дочерям – выйти замуж. Они обе были хороши собой и образованны и вышли замуж прекрасно. Оставшись на свете совсем один, только с преданиями о блистательном прошлом, мистер Вэн соединил свою несчастную судьбу с судьбою очень хорошенькой девушки, которая была гувернанткою его дочерей и влюбилась в его великолепную грациозность, в простоту его сердца, находя его седые волосы прекраснее черных кудрей молодых людей.

Да, Джордж Вэн обладал даром очаровывать в опасной степени, и его вторая жена любила и верила ему на старости его лет так же безусловно, как его первая жена в самые блестящие дни его благоденствия. Она любила его и верила ему. Она переносила жизнь беспрерывных долгов и ежедневных затруднений. Она жертвовала собою для мелочных проделок нечестной жизни. Ее натура была сама правдивость, а она унижалась для своего мужа и помогала той игре в прятки, посредством которой Джордж Вэн надеялся избегнуть честной борьбы с бедностью.

Но она умерла в молодости, может быть, изнуренная этим беспрерывным несчастьем и не будучи в состоянии находить утешение в ложном великолепии и в мишурном величии, какими Джордж Вэн старался прикрыть упадок своего состояния. Она умерла через пять лет после своего замужества, оставив расстроенного и отчаянного старика опекуном и покровителем ее единственной дочери.

Это несчастье было самым горьким ударом, какой только случалось переносить Джорджу Вэну. Он любил свою вторую жену, жену его бедности и унижения гораздо сильнее, чем послушную участницу его великолепия и благоденствия. Эта кроткая девушка, так безропотно покорившаяся неприятностям своей участи, была для него в тысячу раз дороже первой жены, потому что между ним и его любовью к ней не стояло никакого пустого чванства, никакого суетного тщеславия, никаких принцев, никаких бифстэкских клубов.

Она умерла, и он помнил как мало он сделал, чтобы доказать ей свою привязанность. Она никогда его не упрекала, ни малейшее слово упрека не срывалось с этих нежных губок. Но знал ли он, что он сделал ей такой же жестокий вред, как тем непочтительным детям, которые изменили ему и бросили его? Он помнил, как часто он пренебрегал ее советом, ее любящим, чистым и правдивым советом столь скромно предложенным, столь кротко сказанным. Он помнил, к каким унижениям принуждал он ее, сколько лжи заставлял он ее говорить; как часто употреблял он во зло ее любовь, в своем слепом эгоизме заставляя ее трудиться для него, как невольницу; он мог помнить все это теперь, когда она умерла, теперь, когда было слишком поздно, слишком поздно, чтобы упасть к ее ногам и сказать ей, что он был недостоин ее доброты и любви, слишком поздно, чтобы предложить ей такое бедное вознаграждение за прошлое, как раскаяние и слезы.

Ему не нужно было присутствия его маленькой дочери, темно-серые глаза которой глядели на него так, как ее глаза, каштановые волосы которой имели тот же золотистый блеск, которым он часто любовался при солнечных лучах, лениво смотря на вечерний свет, освещавший опущенную голову его жены. Ему казалось, будто она не далее как вчера сидела у окна и работала для него.

Продолжительное огорчение совсем разбило старика. В этот угрюмый промежуток отчаяния он не поддерживал тех внешних признаков благоденствия, которыми он так постоянно окружал себя. Его модные сюртуки и сапоги, которыми он так дорожил последнее время, уже не были предметами нежной заботливости и восторга для него. Он перестал бывать в том беззаботном обществе, в котором он мог еще разыгрывать роль знатного джентльмена. Он заперся в своей квартире и предался горю; много прошло времени, прежде чем его легкомысленная натура оправилась от выдержанного им удара.

Следовательно, неудивительно, что его младшая дочь сделалась невыразимо дорога ему. Он разорвал все узы, связывавшие его с прошлым и с его старшими детьми.

Его второй брак сделал новую эру в его жизни. Если он и думал когда-нибудь об этих старших детях, то только разве вспоминал, что некоторые из них жили в роскоши и должны были поддерживать его в его бедной старости. Если он и писал к ним, то просительные письма, обращаясь к ним совершенно в таком духе, как обратился бы к герцогу Веллингтону.

Да, его младшая дочь заняла все место в сердце старика. Он баловал ее, как баловал неблагодарных старших детей. Он не мог дать ей экипажей и лошадей, слуг в ливреях и великолепных домов, но он мог время от времени уговорить какого-нибудь малодушного кредитора поверить ему, и возвращался с торжеством в свою жалкую квартиру, с какою-нибудь добычею для своей возлюбленной Элинор. Он нанимал коляску у какого-нибудь доверчивого содержателя конюшен и возил свою девочку гулять за город. Он покупал ей щегольские платьица у продавцов шелковых материй, которые поставляли товары его старшим дочерям, и хотел вознаградить ее за бедность ежедневного существования проблесками великолепия.

Потом он часто получал небольшие суммы, или от своих друзей взаймы, или, может быть, из какого-нибудь таинственного источника, о котором не знала его невинная дочь. Итак, в первые десять или одиннадцать лет своей жизни мисс Вэн пользовалась иногда несколькими днями роскоши и расточительности, составлявших резкий контраст с печальной бедностью ее ежедневного существования.

Для этой молодой девушки весьма было обыкновенно обедать один день в грязной гостиной в Челси чаем и селедками, а на другой день сидеть напротив своего отца в какой-нибудь модной гостинице и есть дорогую рыбу, с покойным наслаждением знатока, бесстрастно смотря, как мистер Вэн важничал со слугами и сердился, зачем рейнское вино недолго стояло во льду.

Не было никаких сумасбродных издержек, каких эта девочка не видала бы в доме своего отца. В день своего рождения она однажды получила от него восковую куклу, стоившую две гинеи, в то самое время, когда за нее не было заплачено в смиренную маленькую школу и воспитание ее было остановлено вследствие этого долга. Ей очень хотелось иметь эту восковую куклу, и отец подарил ей, потому что он любил Элинор, как он любил всегда: малодушно и сумасбродно.

Элинор любила его взаимно: она в сто раз платила ему за его привязанность своей невинной любовью и своим доверием. Для нее он был олицетворенным совершенством, благородством и великодушием. Высокопарные фразы, сентиментальные речи, которыми он обыкновенно обманывал самого себя, обманывали и ее. Она верила тому фантастическому портрету, в котором он изображал себя и которому сам верил, как самому верному и непольщенному сходству. Она верила и думала, что Джордж Моубрэй Ванделёр Вэн был именно таков, каким он представлял и каким считал себя – оскорбленным стариком, жертвою забывчивости света и неблагодарности детей.

Бедная Элинор никогда не уставала слушать рассказы отца о принце-регенте и обо всех меньших планетах потемневшего неба, на котором когда-то сияла звезда мистера Вэна. Она обыкновенно гуляла в парке со стариком в солнечные летние вечера, с гордостью смотря как он кланялся знатным людям, которые отвечали на его поклоны с дружеской вежливостью. Она любила представлять его себе в давно прошедшие дни едущего рядом со знатными людьми, на которых теперь он только пристально смотрел через железные перила. Ей было приятно гулять в сумерки тихой майской ночи и смотреть на огни в том великолепном отеле на Беркелейском сквере, который Джордж Вэн когда-то занимал. Он показывал ей на окна разных комнат, гостиной, будуара первой мистрис Вэн, детской девочек. Элинор воображала, каким блеском и великолепием сияли эти комнаты, а потом, вспоминая жалкие комнатки в Челси, прижималась к отцу с нежным соболезнованием о его изменившемся состоянии.

Но Элинор наследовала во многом сангвинический темперамент Джорджа Вэна и почти так же твердо, как он, верила прошлому, которое было действительно, верила она и великолепной будущности, на которую надеялся ее отец. Ничто не могло быть сомнительнее фундамента, на котором мистер Вэн строил свой воздушный замок. В юности и в средних своих летах он был близким другом и собеседником Мориса де-Креспиньи, владельца великолепного поместья в Беркшире и не бывшего другом принца-регента. Поэтому, между тем как Джордж Вэн промотал два поместья и истратил три богатства, де-Креспиньи, большой холостяк, успел сохранить свое поместье и свои деньги.

Между летами обоих друзей было разницы только три года. Кажется, даже Морис де-Креспиньи был моложе. Во время школьной жизни молодые люди вступили в романтический союз, очень рыцарский и благородный, но вряд ли способный устоять против разных превратностей мирской опытности.

Они обещались быть друзьями всю жизнь до самой смерти. Они не должны были иметь секретов друг от друга. Если, неравно, они влюбятся в одну женщину – и я, право, думаю, что эти сентиментальные школьники даже желали, чтобы это случилось – один из них, самый благородный, самый геройский, должен был удалиться и страдать молча, между тем как более слабый должен был получить добычу. Если бы который-нибудь умер холостяком, он должен был оставить свое состояние другому, несмотря на менее благородных и более пошлых искателей, в виде законных наследников, которые могли бы предъявить на него свои права.

Эти обеты были сделаны по крайней мере сорок пять лет тому назад, но из этого сумасбродного прошлого Джордж Вэн созидал свою надежду в будущем. Морис де-Креспиньи был теперь кислым ипохондриком и старым холостяком; со всех сторон его окружали жадные и льстивые родственники, так что его старый друг так же легко мог бы добраться до этой защищаемой цитадели, в которой сидел его школьный товарищ, одиноким, унылым, отчаянным стариком, подстерегаемым зоркими глазами, жадно примечавшими малейший признак упадка его сил, принимая услуги от рук, которые охотно сшили бы ему саван, если бы таким образом могли ускорить час его смерти, как легко мог бы выбраться из Бастильской тюрьмы.

Если Джордж Вэн – вспоминая, может быть, о своем старом друге с чувством нежности, перемешанной с корыстолюбивыми надеждами – старался пробраться через жестокие преграды, окружавшие старика, его бесславно отражали две незамужние племянницы, которые держали строгий караул в Удлэндсе. Если он писал Морису де-Креспиньи, его письма возвращались нераспечатанными, с сатирическим замечанием, что здоровье дорогого больного не позволяло принимать докучливых просительных писем.

Он делал сто покушений, чтобы перебраться за неприятельскую линию, и сто раз потерпел неудачу, но никакое унижение не подавляло его сангвинический темперамент, и он все верил твердо и вполне, что когда завещание Мориса де-Креспиньи распечатают, то его имя, имя одного его, будет стоять в завещании как единственного наследника богатства его старого друга. Он забывал, что Морис де-Креспиньи был моложе его тремя годами, потому что он всегда слышал о нем, как о слабом больном, находящемся на краю могилы, между тем как сам он был прям и крепок, широкоплеч и такой воинственной наружности, что часовые, стоявшие на карауле в парке, всегда отдавали ему честь, когда он проходил мимо них, принимая его за какого-нибудь военного магната.

Да, он верил, что наступит день, когда бедный де-Креспиньи – он говорил всегда о своем друге с какой-то жалобной нежностью – спокойно сойдет в могилу, а он будет царствовать в Удлэндсе со своей возлюбленной Элинор, отомстит неблагодарным старшим детям, заведет новые счеты со своими прежними кредиторами – во всех своих мечтах о величии он никогда не думал о том, как он расплатится со своими долгами – и поднимется из пепла своей бедности великолепным фениксом с золотыми перьями.

Он внушил своей дочери эту же надежду так же старательно, как научил ее простым молитвам, которые она каждую ночь читала на его коленях. При всех своих недостатках он не был атеистом, хотя то время, которое он посвящал своим религиозным обязанностям, занимало весьма мало места в его жизни. Он научил Элинор верить в тот день, который должен был наступить, и девочка видела блеск великолепной будущности сквозь мрачные затруднения, которые она терпеливо переносила возле своего отца.

Но настал день, когда Джордж Вэн должен был расстаться со своей дочерью, по крайней мере на время. Приближался двенадцатый день рожденья Элинор, а она до сих пор получила еще весьма ограниченное образование, которое можно получить за шесть гиней в год близ Чейна. Около шести лет, исключая многие промежутки вследствие неплатежа денег, мисс Вэн посещала эту смиренную школу вместе с дочерьми мясников и булочников, и других плебейских обитателей этого округа, но когда ей минуло двенадцать лет, различные источники, из которых отец получал доход, пресеклись, самые слабые из его кредиторов вычеркнули его имя из своих счетных книг; друзья перестали верить его уверениям в крайне стесненных временных обстоятельствах, и его обещаниям скоро расплатиться с ними, он не мог уже рассчитывать получить пятифунтовый билет, когда хозяйка его квартиры приставала к нему со своими требованиями, а лавочник отказался отпускать унцию чая иначе, как на наличные деньги. Наступил отчаянный кризис, и старик в своем отчаянии забыл свою гордость. Для Элинор, если не для себя, он должен был вытерпеть унижение. Он должен был обратиться к своей старшей дочери, жестокосердой, но богатой Гортензии Баннистер, которая лишилась своего мужа, маклера государственных бумаг, год тому назад, и была теперь богатой и бездетной вдовой. Да – он отер слезы унижения со своих исхудалых щек, когда принял это намерение – он старался забыть прошлое и хотел взять Элинор к мистрис Баннистер и просить за нее жестокую сестру.

Его намерение быстро было исполнено, потому что он принялся за дело с тем отчаянным мужеством, которое может чувствовать осужденный преступник, когда идет на казнь, и в одно солнечное утро, в июне 1850‑го, он и его дочь сидели в прекрасной гостиной мистрис Баннистер, со страхом ожидая выхода этой дамы. Она вышла, не очень долго заставив ждать себя, потому что она была женщина деловая и аккуратная в своих привычках, а к этому посещению ее приготовило длинное, жалобное письмо отца, а она в ответ написала очень холодно и кратко, назначив для свидания ранний час.

Она была женщина лет тридцати пяти, строгой наружности, с суровым лицом и густыми черными бровями, которые сходились над ее красивым орлиным носом, когда она хмурилась, а она делала это слишком часто, так думала Элинор. Черты ее походили на черты отца, но угрюмое и жестокое выражение принадлежало собственно ей и, может статься, было результатом горького разочарования в ранней молодости, когда она увидала себя невестой без приданого и была брошена любимым ею человеком, который отказался от нее, когда узнал положение дел ее отца и принуждена была или выйти замуж по расчету, или обречь и он на жизнь бедную и трудовую.

Эта суровая и разочарованная женщина не выказала нежных чувств к своей сестре. Может быть, вид детской красоты Элинор был неприятен ей. Несмотря на ее богатство, она испытала страшную пустоту в великой лотерее жизни и могла бы позавидовать неведомому будущему этого ребенка, которое, наверно, не могло быть так печально, как пустая жизнь бездетной вдовы.

Но мистрис Баннистер была религиозная женщина и старалась исполнять свою обязанность сурово и непреклонно; ее добрые дела не украшались такими ничтожными вещами, как любовь и нежность. Когда она услыхала, что ее отец едва имел насущное пропитание, что он скоро мог умереть с голода, ей вдруг представилось, что она очень дурно поступила с этим слабым стариком, и она согласилась назначить ему приличное содержание, которое позволяло бы ему жить с такими удобствами, какими пользуется офицер на половинном жалованьи. Она согласилась на эту уступку довольно сурово и прочла своему отцу такое строгое нравоучение, что, может быть, ему было простительно не чувствовать большой признательности к милостям своей дочери за самого себя, но он сделал слабое покушение к благодарности, когда мистрис Баннистер объявила потом свою готовность заплатить за воспитание Элинор Вэн в одном хорошем пансионе.

Таким образом, девочка познакомилась с мисс Беннетт в Брикстоне, и в доме этих девиц она провела три года своей жизни. В эти три спокойных и однообразных года школьных трудов отец только два раза навещал ее; он поселился в Париже, где жил в безопасности от преследования немногих недавних кредиторов – не тех богатых поставщиков, которые знали его во время его богатства, что безропотно и терпеливо покорились своей потере – но тех мелких лавочников, которые поверяли ему в долг уже во время упадка его состояния и которых не смягчало воспоминание о прежней прибыли.

В Париже мистер Вэн имел мало возможности узнать о своем друге Морисе де-Креспиньи, но все доверчиво ожидал той мечтательной будущности, когда он будет владельцем Удлэндского поместья. Он позаботился написать письмо вскоре после рождения Элинор, которое случайно дошло до его друга и в котором он уведомлял его о рождении этой младшей дочери и распространялся о своей любви к ней.

Тогда он ласкал себя мечтою, что в случае, если он умрет прежде Мориса де-Креспиньи, то, может быть, старик оставит свое богатство Элинор. Старание, с каким его удаляли от его старого друга злые девы, скорее было приятно для него, потому что в гневе этих пожилых девиц он видел доказательство их опасений.