Текст книги "Победа Элинор"

– А я надеюсь, что мисс Винсент приучит вас к трудолюбию, Лора, – серьезно отвечала мистрис Дэррелль.

Мисс Мэсон состроила гримасу своими хорошенькими губками. Элинор села на место, указанное ей, на конце стола напротив мистрис Дэррелль, которая сидела спиною к камину.

Сидя на этом месте, Элинор не могла не заметить портрет масляными красками – единственную картину в комнате – висевший над камином. Это был портрет молодого человека, с черными волосами, осенявшими прекрасный лоб, правильные черты, бледный цвет лица и черные глаза. Лицо его было очень красиво, очень аристократично, но в выражении его был какой-то недостаток юности, свежести и пылкости. Какой-то небрежный и надменный вид, как туча, помрачал почти безукоризненные черты.

Мистрис Дэррелль смотрела на глаза Элинор, когда девушка рассматривала портрет.

– Вы глядите на моего сына, мисс Винсент, – сказала она, – может быть, мне не было надобности говорить вам это: все уверяют, что между нами есть большое сходство.

Действительно, было поразительное сходство между увядшим лицом вдовы и портретом молодого человека. Но для Элинор Вэн лицо матери, как оно ни поблекло от лет и забот, казалось моложе лица ее сына. Нерадивое равнодушие, совершенный недостаток энергии в физиономии юноши составляли поразительный контраст с моложавостью его наружности.

– Да, – воскликнула Лора Мэсон. – Это единственный сын мистрис Дэррелль, Ланцелот Дэррелль – не правда ли, какое романтическое имя, мисс Винсент?

Элинор вздрогнула. Этот Ланцелот Дэррелль был законным наследником состояния де-Креспиньи. Как часто слышала она имя этого молодого человека! Так это он стоял бы между ее отцом и богатством, если бы был жив ее милый отец, или, может быть, его родственные права уступили бы более родственным правам дружбы.

Портрет этого молодого человека висел в той комнате, где она сидела. Он, может быть, и жил в этом доме. Где было ему жить, как не в доме его матери?

Но Элинор скоро успокоилась на этот счет, потому что Лора Мэсон в промежутках занятий за чайным столом, очень много говорила об оригинале этого портрета.

– Вы находите его красавцем, мисс Винсент? – спросила она, не дожидая ответа. – Разумеется, вы находите, все находят его красавцем, а мистрис Дэррель говорит, что он так изящен, так высок, так аристократичен! Он со временем получит Удлэндс и все богатство де-Креспиньи. Но, разумеется, вы не знаете ни Удлэндса, ни де-Креспиньи. Как бам знать, когда вы никогда не бывали в Беркшире? А он, де-Креспиньи, это противный, неугомонный ипохондрик, но Ланцелот Дэррелль такой талантливый! Он художник, и все акварельные эскизы в гостиной и чайной комнате его работы, он поет, играет и танцует восхитительно, ездит верхом, играет в крикет, отлично стреляет. Не воображайте, пожалуйста, что я влюблена в него, мисс Винсент, – прибавила молодая девушка, краснея и смеясь.

– Я ведь никогда не видала его и знаю все это только понаслышке.

– Вы никогда его не видали! – повторила Элинор.

Стало быть, Ланцелот Дэррелль не жил в Гэзльуде.

– Нет, – вмешалась вдова. – Я с сожалением должна сказать, что у сына моего есть враги между его родными. Вместо того, чтобы занять положение, на которое его дарования – не говоря уже о его происхождении – дают ему право, он принужден был отправиться в Индию по торговой части. Я не удивляюсь, что душа его возмущается против такой несправедливости. Я не удивляюсь, что он не может простить…

Лицо мистрис Дэррелль помрачнело при этих словах, и она тяжело вздохнула. После, когда обе девушки остались одни, Лора Мэсон намекнула на разговор за чайным столом.

– Кажется, мне не следовало бы говорить о Ланцелоте Дэрреле, – сказала она – Я знаю, что его мать несчастлива насчет его, хотя я не знаю, наверно, почему. Видите, его две тетки, которые живут в Удлэндсе, отвратительные, хитрые старые девы, и им удалось удалить его от его деда де-Креспиньи, который должен оставить ему все свои деньги. Я не вижу, кому другому может он их оставить теперь. У де-Креспиньи был университетский товарищ старик: думали, что ему достанется Удлэндс, но, разумеется, это была нелепая идея: и старик – отец той самой мистрис Баннистер, которая рекомендовала вас, мистрис Дэррелль, – умер, так что все это и кончилось.

– А Ланцелот Дэррелль непременно получит это состояние? – спросила Элинор после довольно продолжительного молчания.

– Да, если де-Креспиньи умрет без завещания. Но эти две старые лицемерки, сестры мистрис Дэррелль, не оставляют его ни днем, ни ночью, могут его уговорить, наконец, а может быть, уже давно уговорили написать завещание в их пользу. Разумеется, все это очень огорчает мистрис Дэррелль. Она обожает своего сына, у нее детей больше нет. Говорят, в детстве она ужасно его баловала, и она не знает, богач он будет или нищий.

– А между тем мистер Дэррелль в Индии.

– Да. Он уехал в Индию три года тому назад. Он надсмотрщик над плантацией индиго в каком-то месте, название которого и выговорить нельзя, миль за сто от Калькутты. Он, кажется, очень несчастлив и пишет редко – не больше одного раза в год.

– Стало быть, он не очень добрый сын, – сказала Элинор.

– О! этого я не знаю. Мистрис Дэррелль никогда не жалуется и очень им гордится. Она всегда называет его «сын мой». Но, разумеется, от этого и от другого она часто бывает несчастлива, так что, если она иногда будет несколько строг а, мы постараемся иметь с нею терпение – не так ли, Элинор? Могу я называть вас Элинор?

Хорошенькая головка опустилась на плечо мисс Вэн, когда наследница задала этот вопрос, и голубые глаза были подняты с умоляющим видом.

– Да-да, я предпочитаю, чтобы меня называли Элинор, чем мисс Винсент.

– А вы называйте меня Лорой. Меня никто не называет мисс Мэсон, кроме Монктона, когда он читает мне нравоучения. Мы будем очень-очень счастливы, я надеюсь, Элинор.

– И я надеюсь, душечка.

В сердце Элинор вдруг зашевелилось опасение и угрызение, когда она говорила это. Неужели она будет счастлива и забудет цель своей жизни? Неужели она будет счастлива и изменит памяти убитого отца? В этой тихой деревенской жизни, в этом приятном обществе, которое было так ново для нее, неужели она откажется от единственной мрачной мечты, от единственного глубоко вкоренившегося желания, которые наполняли ее душу после преждевременной смерти ее отца?

С трепетом ужасалась она простого счастья, которое угрожало приманить ее своим спокойствием, в котором ее намерение могло потерять свою силу, и мало-помалу изгладиться из ее души.

Она освободилась из тоненьких ручек, обвивших ее детскою ласкою, и вдруг вскочила на ноги.

– Лора, – закричала она. – Лора, вы не должны говорить со мной таким образом. Моя жизнь не похожа на вашу. У меня есть дело. – У меня есть цель, цель, перед которой каждая мысль моей души, каждое впечатление моего сердца должны уступить.

– Какая цель, Элинор? – спросила Лора Мэсон, почти испугавшись энергии своей собеседницы.

– Я не могу вам сказать – это тайна, – отвечала мисс Вэн.

Она опять села возле Лоры и нежно обвила рукою стан испуганной девушки.

– Я постараюсь исполнять мою, обязанность к вам, милая Лора, – сказала она, – и я знаю, что я буду счастлива с вами. Но если вы будете видеть меня скучной и молчаливой, вы поймете, душечка, что в моей жизни есть тайна, а в моей душе – скрытая цель, которой, рано или поздно, я должна достигнуть, рано или поздно, повторила Элинор со вздохом: но одному Богу известно – когда.

Она молчала и была рассеянна во весь остаток вечера, хотя сыграла одну из самых трудных своих фантазий, по просьбе мистрис Дэррелль, и совершенно удовлетворила ожидание этой дамы своей блистательной игрой. Она очень обрадовалась, когда в десять часов две служанки и юноша, смотревший за пони и птичьим двором и от которого сильно пахло конюшней, пришли слушать молитвы, которые читала мистрис Дэррелль.

– Я знаю, что вы устали, душечка, – сказала Лора Мэсон, пожелав Элинор спокойной ночи в дверях ее спальной, – поэтому я не буду просить вас говорить со мною сегодня. Ложитесь и засыпайте тотчас, душечка.

Но Элинор не сейчас легла в постель и заснула очень поздно.

Она раскрыла один из своих чемоданов и вынула из маленькой сафьянной шкатулки, в которой лежали разные недорогие и старинные безделушки, оставшиеся ей от матери, смятый лоскуток последнего письма ее отца.

Она села за маленький туалетный стол и прочла бессвязные фразы этого грустного письма, а потом спрятала опять это письмо в шкатулку.

Она поглядела на луг и кустарник. Листья трепетали от тихого апрельского ветерка. Все было тихо в этом простом сельском убежище. Высоко на спокойном небе сияла полная луна из бледного, прозрачного облака.

Красота этой сцены произвела очень сильное впечатление на Элинор Вэн. Окно, из которого она привыкла смотреть в Блумсбери, выходило на двор узкий и грязный, между печальными черными стенами высоких лондонских домов.

«Мне не следовало приезжать сюда, – думала Элинор, – с горечью опуская занавес у окна и закрывая от себя великолепие ночи. – Мне надо было остаться в Лондоне: я могла иметь некоторую надежду встретиться с этим человеком в Лондоне, где всегда случаются странные вещи, но здесь…» Она задумалась. Заключенная в этом тихом сельском убежище, могла ли она иметь какую-нибудь надежду подвинуться хоть на один шаг на той мрачной дороге, по которой она сама назначила себе идти?

Она долго не могла заснуть. Она лежала несколько часов, лихорадочно перевертываясь на своей спокойной постели.

Воспоминания о ее прежней жизни смешивались с мыслью о ее новой будущности. То ее преследовало воспоминание об отце и о его смерти, то ей представлялся Гэзльуд, седые волосы и проницательные глаза вдовы и портрет Ланцелота Дэррелля.

Глава XIV. Возвращение блудного сына

Жизнь Элинор в Гэзльуде проходила спокойно и однообразно. Она была приглашена просто в компаньонки Лоры Мэсон. Обязанность Элинор состояла только в том, чтобы учить музыке Лору Мэсон и разделять все ее удовольствия и занятия.

Мисс Мэсон была не очень трудолюбива. Она имела привычку начинать много работ, но ни одна не кончалась: то она не могла подобрать шерсть или шелк под цвет, то узор не ладился, так что все обширные предприятия забывались Лорой и кончались Элинор или мистрис Дэррелль.

Лора Мэсон не была создана для деятельной жизни. Она была любящим, великодушным, доверчивым созданием, но, подобно лодке, без руля несущейся по бурному океану, эта легкомысленная, ветреная девушка отдавала себя на произвол чужой воли.

Богатый нотариус Монктон, глава знаменитой юридической фирмы, весьма мало говорил о своей хорошенькой белокурой и голубоглазой питомице.

Он говорил о ней почти с равнодушием. Она была дочерью людей, знакомых ему в его молодости, и ему было поручено заботиться о ее состоянии. Она будет богата, но тем не менее заботился он о ее будущности. Богатое наследство не могло предохранить женщину от несчастья, по его словам.

Вот все, что Джильберт Монктон сказал мистрис Дэррелль о прошлой истории его питомицы. Сама Лора говорила довольно свободно о первых двух домах, в которых она жила. Рассказывать было мало о чем, но, с другой стороны, нечего было и скрывать.

В одном мистер Монктон был очень строг: он требовал полного уединения для Лоры.

– Когда мисс Мэсон станет совершеннолетней, она разумеется, будет выбирать сама, – сказал он, – но до того времени я должен вас просить, мистрис Дэррелль, удалять ее от всякого общества.

Стало быть, для Лоры было необходимо иметь собеседницу одних с нею лет. Гэзльуд был пустыней, к которой не приближались никакие посетители, кроме нескольких пожилых дам, дружески знакомых с мистрис Дэррелль, и Монктона приезжавшего раз в две недели обедать и проводить вечер.

Он обыкновенно очень занимался Лорой и ее компаньонкой в эти посещения. Элинор могла видеть, как пристально наблюдал он за белокурой девушкой, детская простота которой, без сомнения, делала ее очень очаровательной для серьезного делового человека. Он наблюдал за нею и слушал ее иногда с приятной улыбкой, иногда с серьезным растревоженным лицом, но внимание его редко отвлекалось от Лоры.

«Он должен любить ее очень нежно», – думала Элинор вспомнив, как говорил он о Лоре на железной дороге.

Она удивлялась, какого рода привязанность чувствовал нотариус к своей питомице. По летам он мог быть ее отцом – это правда, но он все еще был в цвете жизни, он не имел той красоты в чертах и в цвете лица, которая нравится пансионеркам, но его лицо оставляло впечатление в тех, кто смотрел на него.

Он был очень образован, по крайне мере так казалось Элинор, потому что не было ни одного предмета в разговоре, с которым бы он не был совершенно знаком и о котором его мнения не были бы оригинальны и сильны. Разум Элинор развился под влиянием этого высокого мужского ума. Ее воспитание прежде весьма неполное, усовершенствовалось теперь сообществом с умным человеком.

Разумеется, все это делалось медленно. Элинор не скоро стала близка с Джильбертом Монктоном, потому что её серьезное обращение скорее могло внушить недоверчивость очень молоденькой девушке, но мало-помалу, когда она привыкла к его обществу, привыкла сидеть тихо в тени и только говорить время от времени, между тем как Лора Мэсон фамильярно разговаривала со своим опекуном, начала она примечать, как много она выиграла от знакомства с нотариусом. Не без некоторой горечи Элинор Вэн думала об этом. Какое право имела она становиться между Лорою и ее опекуном, и пользоваться преимуществами, которые Монктон назначал для своей питомицы? Для Лоры был он так красноречив; для пользы Лоры описывал он это или объяснял то. Какое же право имела она, Элинор, помнить, что Лора забыла, или пользоваться преимуществами, которые Лора, по своему легкомыслию, не могла оценить?

Между девушками была бездна, которую нельзя было перейти, даже посредством любви. Умственное превосходство Элинор ставило ее на столько выше Лоры Мэсон, что совершенное доверие не могло существовать между ними. Любовь Элинор к легкомысленной, беззаботной девушке имела в себе что-то почти материнское.

– Я знаю, что мы никогда не поймем друг друга, Лора, – сказала она, – но мне кажется, что я готова бы отдать жизнь за вас, моя душечка.

– И я за вас, Нелли.

– Нет, нет, Лора! Я знаю, что в вас нет эгоизма и вы желали бы это сделать, но ваша натура неспособна на пожертвования, милая моя. От великого горя вы умрете.

– Я сама так думаю, Нелли, – отвечала девушка, приближаясь к своей приятельнице и дрожа при одной мысли о несчастьи, – но как вы говорите, душечка, у вас когда-нибудь было большое горе?

– Да, очень большое.

– Однако вы счастливы с нами: можете играть и петь, бродить по лесу со мною, Нелль, как будто у вас ничего нет на душе.

– Да, Лора, но я помню все время мое горе. Оно так глубоко скрыто в моем сердце, что солнце никогда не достигает до него, как бы счастлива ни казалась я.

Лора Мэсон вздохнула. Дитя, избалованное судьбою, не могло не спрашивать себя: как поступило бы оно под влиянием великого несчастья? Лора думала, что она сядет на пол в какой-нибудь темной комнате и будет плакать, пока не умрет.

Лето сменилось осенью, осень зимой, и ранняя весна уже распустила зелень на кустарниках и лугах Гэзльуда, а все еще никакое происшествие не нарушило спокойного однообразия этого уединенного дома. Элинор ознакомилась с каждым уголком в старом коттедже, даже с комнатами Ланцелота Дэррелля, выходившими в рощу позади дома. Эти комнаты были заперты несколько лет, с тех самых пор, как Ланцелот уехал в Индию, и имели мрачный, печальный вид, хотя в них периодически топили камины и с мебели старательно сметали пыль.

– Эти комнаты должны быть всегда готовы, – говорила мистрис Дэррелль, – де-Креспиньи может умереть, не сделав завещания, и мой сын может быть вдруг вызван домой.

Таким образом, три комнаты, спальная, уборная и гостиная, содержались в совершенном порядке, и Лора и Элинор бродили по ним иногда от нечего делать, в дождливый день смотрели на картины, висевшие на стенах, на неоконченные эскизы, набросанные один на другой на мольберте, играли на маленьком фортепьяно, на котором мистер Дэррелль аккомпанировал, когда пел. Мать его всегда заставляла настраивать это фортепьяно, когда настройщик приезжал из Уиндзора для рояля Лоры Мэсон.

Обе девушки часто и много говорили о красивом сыне вдовы. Они слышали о нем от его матери, от слуг, от немногих соседей, живших в коттеджах, разбросанных близ Гэзльуда. Они говорили о его неизвестной будущности, о его талантах, о его красивом, надменном лице, которое Лора находила безукоризненным.

Мисс Вэн уже год жила в Гэзльуде. Ей минуло восемнадцать лет, золотые оттенки волос стемнели богатым каштановым цветом, серые глаза казались черными под тенью черных бровей.

Синьора и Ричард Торнтон уверяли, что Элинор очень изменилась, и удивлялись ее созревшей красоте, когда она приехала провести Рождество со своими старыми друзьями. Она купила черное шелковое платье для Элизы Пичирилло и пенковую трубку для Дика, которому не нужно было ничего на память от его приемной сестры, потому что ее образ преследовал его постоянно, уничтожая все другие образы, которые могли найти бы место в сердце живописца.

Элинор Вэн чувствовала угрызение, вспоминая, как легко перенесла она разлуку с этими верными друзьями. Не то, чтобы она любила их менее, не то, чтобы забыла их доброту к ней. В такой неблагодарности она не могла упрекнуть себя, но ей казалось будто она грешила против них, чувствуя себя счастливой в спокойной тишине Гэзльуда.

Она сказала это Ричарду Торнтону, когда приезжала к ним на Рождество. Они опять вышли погулять по тихим улицам в ранние зимние сумерки.

– Мне кажется, я стала эгоисткой и равнодушной, – говорила Элинор, – месяцы проходят один за другим. После смерти моего отца прошло два года с половиной, а я ни на один шаг не приблизилась к открытию человека, который был причиною его смерти, ни на один шаг. Я заживо похоронена в Гэзльуде. Я связана по рукам и по ногам. Что могу я делать, Ричард, что могу я делать? Я почти готова сойти с ума, когда вспоминаю, что я бедная беспомощная девушка и что, может быть, никогда не буду в состоянии сдержать клятву, которую я дала, когда прочла письмо моего милого отца. А вы, Ричард, все это время ничем не могли помочь мне?

Живописец покачал головой довольно грустно.

– Что я мог сделать милая Элинор? – то что я вам говорил, год тому назад, я говорю вам теперь. Этот человек никогда не отыщется. Какую надежду имеем мы найти его? Может быть, мы завтра услышим его имя и не будем знать, что это он. Если мы встретимся с ним на улице, мы пройдем мимо него. Мы можем жить в одном доме с ним и не знать о его присутствии.

– Нет, Ричард! – закричала Элинор Вэн. – Мне кажется, что если я встречусь с этим человеком, то какой-то инстинкт ненависти и ужаса откроет его личность мне.

– Моя бедная, романтическая Нелли! – Вы говорите так, как будто жизнь мелодрама. Нет, душечка, я говорю опять, что этот человек никогда не будет отыскан, история вашего несчастного отца, к несчастью, очень обыкновенна. Забудьте эту грустную историю, Нелль, забудьте все грустные воспоминания о прошлом. Поверьте мне, вы не можете не чувствовать себя счастливой в Гезльуде, счастливой в вашей невинной жизни, вы должны совершенно забыть сумасбродный обет, данный вами, когда вы были почти ребенком. А если бы даже сбылись все невероятности, о которых вы мечтали, и мщение было бы в ваших руках, я надеюсь и верю, Нелль, что лучшие чувства ваши пробудятся и вы забудете о вашем мщении.

Ричард Торнтон говорил очень серьезно. Он никак не мог без горести и огорчения говорить о мщении, замышляемом Элинор. Он узнавал влияние ее отца в этих гибельных и мстительных планах. Все понятия Джорджа Вэна о справедливости и чести скорее походили на вздор театральной пьесы, чем на здравый смысл действительной жизни. Старик беспрестанно говорил своей дочери о будущем возмездии, о гигантском мщении, которое когда-нибудь, в отдаленной будущности должно было совершенно уничтожить врагов старика. Этот сумасбродный, разорившийся мот – который кричал против света, потому что сам промотал свои деньги и должен был уступить свое место в свете более благоразумным людям – был наставником Элинор в самые впечатлительные ее годы. Следовательно, нечему удивляться, что в характере этой девушки, выросшей без матери, были некоторые пятна, и что она была готова принять языческий план возмездия за христианскую обязанность дочерней любви.

В середине лета одно происшествие нарушило однообразие простой жизни в Гэзльуде. В один июльский вечер обе девушки оставались поздно в саду. Мистрис Дэррелль писала в столовой. Ее высокая фигура виднелась в открытое окно.

Лора и ее компаньонка долго разговаривали, но Элинор наконец замолчала и, прислонившись к белой низкой калитке, задумчиво смотрела в переулок. Мисс Мэсон никогда не уставала говорить. Серебристый поток невинной болтовни вечно лился с ее красных, детских губок, так что наконец Элинор замолчала и задумалась, наследница заговорила со своими собаками, со своим милым, шелковистым Скайем, и со своей итальянской борзой собакой, очень зябким животным, которое носило пальто из цветной фланели, и выказывало большую наклонность тосковать и визжать, не приносившую никакого удовольствия никому, кроме своей госпожи.

В эту душистую июльскую ночь луны не было, и чернорабочий мистрис Дэррелль пришел засветить фонарь, когда обе девушки стояли у калитки. Фонарь придавал приятный вид коттеджу в темной ночи и бросал яркий свет в темный переулок.

Только что ушел человек, зажигавший фонарь, как вдруг обе собаки громко залаяли и из темноты на черту света, бросаемого фонарем, вышел мужчина.

Лора Мэсон с испугом вскрикнула, но Элинор схватила ее за руку, чтобы сдержать ее глупые крики.

В наружности этого человека не было ничего страшного. Он казался бродягою, но не обыкновенным нищим, его поношенный сюртук был модного фасона и, несмотря на свой неопрятный костюм, его наружность походила на джентльмена.

– Мистрис Дэррелль все еще живет здесь? – спросил он торопливо.

– Да.

Это отвечала Элинор. Собаки все еще лаяли, а Лора все еще смотрела на незнакомца очень подозрительно.

– Скажите ей, пожалуйста, что ее желает видеть человек, который имеет сообщить ей нечто важное, – сказал незнакомец.

Элинор шла к дому исполнить это поручение, когда увидала мистрис Дэррелль на лугу. Лай собак помешал ей писать.

– Что там такое, мисс Винсент? – спросила она резко. – С кем это вы с Лорой разговариваете там?

Она отошла от девушек к незнакомцу, который стоял за калиткой, и свет от фонаря прямо освещал его лицо.

Вдова сурово посмотрела на человека, который осмелился подойти к калитке ночью и говорить с девушками, находившимися под ее надзором.

Но лицо ее изменилось, когда она взглянула на него, и дикий крик сорвался с ее губ:

– Ланцелот, Ланцелот, сын мой!..