Текст книги "Победа Элинор"

Глава XXXII. Альбом-обличитель

Очень натурально, что художник всегда интересуется работами другого художника. Мистер Дэррелль нимало не удивился, когда Ричард Торнтон явился на другой день в Гэзльуд под покровительством мистрис Монктон и Лоры.

– Я приехала за тем, чтобы сказать вам, милая мистрис Дэррелль, как мне было жаль, что вчера вы не приехали к нам обедать, – сказала Лора своей будущей свекрови, – а также и за тем, чтобы спросить у вас, как будет лучше отделать вышитые кисейные капоты: розовым или голубым? Или вы думаете лучше будет сделать три с голубым да три с розовым, а то, пожалуй, Ланцелоту надоест видеть меня все в одном и том же цвете. Это очень понятно. А то можно два из них отделать персиковым цветом, если только вы найдете, что этот цвет идет к утренним капотам. Вот и Элинор со мною приехала да и мистер Торнтон тоже… Ах, да! Позвольте вам представить: мистрис Дэррелль – мистер Торнтон, мистер Торнтон – мистрис Дэррель, вот и мистер Торнтон с нами приехал, потому что он художник и желает посмотреть на картины Ланцелота, особенно же на ту прекрасную картину, которая посылается в академию, наверное, комитет примет ее из первых на выставку. Я уверена, что Ланцелот покажет мистеру Торнтону свою мастерскую – не правда ли, милый Ланцелот?

При обращении к своему жениху, Лора сложила розовые губки и наклонила хорошенькую голову на сторону – точно хорошенькая канареечка. Прелесть, как она была мила в своем зимнем костюме, со множеством дорогого темного меха вокруг пунцового бархата и пунцовых лент. Она была похожа на «Красную Шапочку», нарядно одетую и довольно простенькую, чтобы попасть прямо в пасть какому-нибудь обольстительному волку – словом, она была до того мила, что даже ее жених удостоил ее благосклонною улыбкою, значительно происходившею от сознания, что она ему принадлежит и что в сущности она имеет нечто такое, чем можно гордиться, нечто, что увеличивало достоинство молодого султана, представляя доказательство его высокого значения.

С презрительною улыбкою Элинор посмотрела на них. Она до такой степени ненавидела Ланцелота, что готова была почти ненавидеть и Лору, зачем она любит его.

– Да, – думала она. – Мистер Монктон прав: пустота, себялюбие и легкомыслие – Ланцелот все это вместе, да и еще, кроме того, вероломство. Да поможет тебе Бог, бедная Лора, если мне не удастся снасти тебя от брака с этим человеком.

Мистеру Дэрреллю было очень приятно похвастаться, своею мастерскою. Для бедного помощника театрального декоратора видеть зародыш академической мысли, это было нечто совершенно новое: быть может, в первый раз в жизни бедняку придется проведать, что значит свежая мысль, получить понятие об искре высокого искусства.

Ланцелот Дэррелль повел гостей в прекрасную, роскошно меблированную комнату, которую он называл своею мастерскою. Розалинда и Челия все еще занимали почетное место на мольберте. Мистер Дэррелль очень много работал, но с теми судорожными порывами, которые всегда бывают противниками успеха. Иногда работал он с таким жаром, что не обращал внимания на то, что солнце заходило и давно пора работу оставить; но проходил этот страстный порыв – наступал припадок недовольства собою, отвращение от искусства и он по целым неделям не брал в руки ни карандаша, ни кисти.

Ланцелот Дэррелль ставил себе в достоинство такие восторженные порывы, находя, что энергия постоянного и настойчивого труда есть принадлежность труженика, работающего за деньги, а не художника. Он верил себе на слово, что долгие промежутки, в которые он предавался праздности, необходимы в ожидании так называемого им вдохновения, и рисовался в глазах матери великолепной болтовнею о важности, добросовестности и уважении к высокому искусству и тому подобными красноречивыми фразами, которыми прикрывал свою ленивую и себялюбивую натуру. Таким образом, Элинор Вэн, в образе печальной Розалинды все еще грустно улыбалась над глупо улыбающейся Челией, не было никакой возможности разубедить мисс Мэсон не делать пошлой улыбки сладенькой натурщицы, которая никак не может забыть, что портрет, снятый с нее, будет действительно висеть на стене и век улыбаться потомству, или обязан изображать модную лавку с бесконечным множеством атласа или бархата. Смотря на работу знатного артиста, Торнтон сам себе удивлялся и припоминал, сколько верст холста пришлось ему расписать с тех пор, как он в первый раз стал махать своею кистью и мазать небо с облаками вместо главного декоратора «Феникса».

Держа в руках свой муштабель, Ланцелот улыбался с видом высокого покровительства смиренному другу Элинор.

– Полагаю, что все это несколько отличается от того, что вы до сих пор видели? – спросил он, – совсем не та работа, что ваши декорации, или гроты и водопады, бьющие брызгами по белой тесемке, или безоблачные небеса из голубого газа и мишуры?

– Но мы не всегда обязаны писать превращения, мистер Дэррелль, – отвечал Торнтон несколько оскорбленный нахальством артиста, – декорации состоят не из одной только мишуры и подклейки, мы обязаны знать несколько перспективу и иметь маленькое понятие о красках, и многие из моих товарищей стали впоследствии хорошими пейзажистами. Кстати, а вы, мистер Дэррелль, занимались ли когда-нибудь этим родом живописи.

– Занимался, – отвечал Ланцелот равнодушно, – я старался набить руку над ландшафтами, но живой интерес – человечный интерес, вот, мистер Торнтон, настоящий предмет живописи! По моему мнению, живопись должна изображать историю, драму, трагедию, поэму – словом, что-нибудь такое, что можно бы узнать без помощи каталога.

– Именно так: эпическая поэма на поясный портрет, – отвечал Торнтон рассеянно.

Он видел, что пытливые глаза Элинор устремлены на него и чувствовал, что с каждою минутою она теряет доверие к нему. Осмотревшись вокруг себя, он увидел два больших портфеля, прислоненных к степе в довольно грязной бристольской папке.

– Да, – продолжал Ланцелот, – я пробовал рисовать и пейзажи. В этих портфелях сохранилось еще несколько – в верхнем, кажется, но не в красном: в том хранятся мои личные воспоминания и очерки. Возьмите зеленый портфель, мистер Торнтон: вы найдете тут некоторые вещи, которые будут для вас интересны, может быть, вы извлечете из этого какую-нибудь пользу.

Артист бросил свой муштабель и перешел на другую сторону комнаты, где Лора с мистрис Дэррелль расположились у камина. Элинор с Ричардом оставались у мольберта, в том углу, где стояли на полу портфели.

В этом углу находилось огромное старинное окно с амбразурой, где стояла Элинор, когда Ланцелот просил ее руки. В глубокой амбразуре стоял стол, над окном повешены тяжелые малиновые занавеси, так что сидевшие за столом были почти закрыты от других присутствующих в комнате.

Ричард Торнтон взял оба портфеля и положил их на стол. Элинор стояла возле него с замирающим дыханием от ожидания.

– В красном портфеле заключаются его личные воспоминания, – прошептал Ричард, – так тут нам и надо искать, мистрис Монктон. О чести не может быть и речи на той дороге, которую мы с вами избрали.

Живописец развязал тесемки красного портфеля и быстро открыл его. Беспорядочная масса рисунков лежала перед ним. Очерки карандашом, эскизы кистью, оконченные и неоконченные рисунки; грубые карикатуры пером, чернилами и акварелью; слабые признаки полуистертых предметов, головы, профили, подбородки и носы, литографии, гравюры, эстампы, иллюстрации, вырванные из книг и журналов, – все это разбросано в неописанном беспорядке.

Мистер Торнтон сел у стола, наклонив голову над лежавшими пред ним рисунками и принялся твердо и обдуманно рассматривать все предметы, заключавшиеся в красном портфеле, Элинор стояла возле него.

Тщательно он перебирал одни за другими все рисунки, как бы они ни были слабы, грубы или небрежны. Каждую бумажку он переворачивал во все стороны и при внимательном осмотре, на обороте иногда ничего не находил, а иногда едва заметное указание года карандашом или подпись пером.

Долго он ничего не находил, что при остроумном соображении могло бы открыть какое-нибудь отношение к тому периоду жизни, который, по мнению Элинор, проведен был Ланцелотом в Париже, а не в Индии.

– Велисарий. Девушка с корзиною клубники. Мария-Антуанетта. Палач. Цветочница. Оливер Кромвель, отказывающийся от короны. Оливер Кромвель, обличающий сэра Гэрри Вэна. Оливер Кромвель и его дочери… Не говорил ли я вам, Элинор, – шептал Ричард, продолжая рассматривать рисунки, – не говорил ли я вам, что альбом художника – это его мемуары, воспоминания его жизни? Все эти Кромвели подписаны одним и тем же годом. Около десяти лет тому назад, то есть именно в то время, когда Дэррелль имел мало познаний в анатомии и великое стремление к республиканскому духу. Далее, как видите, мы переходим к пасторальному настроению. Водяная мельница. Роза. Тут идет нескончаемый ряд воспоминаний Розы и мельницы: Роза в подвенечном платье; мельница во время грозы; Роза в сельском костюме; мельница при закате солнца. Грусть Розы; мельница при лунном с ноте: на всех этих рисунках обозначено время двумя годами позже, когда художник был отчаянно влюблен в деревенскую красавицу по соседству. Теперь теряется из виду Роза и любовь, наступает римский период: художник стремится к высокому и классическому. Недолго продолжается римский период. Вот мы в Лондоне, да, пред нашими глазами открывается жизнь студенческая в столице. Нот эскизы жизни художника на Клинстонской улице и в предместьях Фицройского сквера. Это Гаймаркет ночью. Ложа в опере. Леди Клэра Вер-де-Вер. Леди Клэра на цветочной выставке – в Гайд-Парке – на концерте – ага! художник опять влюблен, но теперь он влюблен уже в аристократическую, недосягаемую красавицу. Вот наброшены эскизы пером, намекающие на задуманное самоубийство: молодой человек лежит на бедной кровати, подле него, на полу, стоит бутылка с надписью: «синильная кислота», а тут юноша наклонился через перила Ватерлооского моста, лунная ночь; на заднем фоне виден собор св. Павла. Да, тут видна страстная любовь и отчаяние и дикое стремление к смерти и общее болезненное и неприятное настроение ума, как неизбежное следствие праздности и крепких напитков. Постойте! – воскликнул Ричард неожиданно, – мы, кажется, во всем ошибались.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила Элинор.

Она следила за обзором Ричарда со страстным участием, с возрастающим нетерпением от желания дойти до чего-нибудь, что могло бы служить уликою против Ланцелота.

– Что вы хотите этим сказать? – повторила она. – Какой вы медленный, Дик! Я ничего так не желаю, как иметь доказательство, которое подтвердило бы мое убеждение, что Дэррелль и человек на бульваре – одна и та же личность.

Боюсь, что мы с вами все время ошибались, – сказал Ричард с унынием, – кажется, все эти эскизы наброшены не Дэрреллем, а каким-нибудь его товарищем. Боюсь, что это не его работа.

– Не его – так чья же? чья?

– Первый разряд рисунков, все эти Кромвели и Розы подписаны размашистым автографом – «рис. Ланцелот Дэррелль», всем именем, как следует молодому человеку, гордящемуся своей фамилией.

– Да-да, ну, так что же потом?

– Очерки лондонской жизни, все эти леди Клэры и самоубийцы, сделанные гораздо лучше первого разряда, подписаны только начальными буквами, которые я в первую минуту принял за одну и ту же подпись.

– Начальными буквами.

– Да, двумя начальными буквами. Долго старался я разобрать их и только теперь мне это удалось. Буквы эти Р. Л.

Ричард Торнтон почувствовал, как задрожала рука Элинор, лежавшая на спинке его стула, он услышал, как ее дыхание становилось быстрее и, повернувшись к ней, увидел, что она бледна как смерть.

– Это должно быть все равно, Ричард, – сказала она, – человек, обыгравший моего отца назывался: «Роберт Ла». Остальная часть имени была оторвана в письме отца моего: начальные буквы этой фальшивой подписи Р. Л. Продолжайте, Дик, скорее, скорее! Сжальтесь надо мной! Мы найдем еще что-нибудь более осязаемое.

Элинор Монктон говорила шепотом, но живописец вдруг прикоснулся к ее руке и знаком показал необходимость быть осторожнее. Но на другом конце мастерской никто и не думал наблюдать за тем, что происходило в амбразуре окна. Лора весело болтала, жених подшучивал над нею, забавляясь ее ребяческим легкомыслием.

Ричард Торнтон, ни слова не говоря, обратился к куче рисунков.

Перед ними лежал теперь рисунок акварелью, представлявший длинную улицу, освещенную фонарями, где толпился народ в масках и странных костюмах.

– Мы переплыли канал, Элинор, – сказал Ричард, – перед нами Париж во время карнавала и тут подписано имя всеми буквами: «Роберт Ланц, 2 марта, 1853 года». Тише, Элинор, ради Бога успокойтесь. Этот человек – преступник. Я теперь в этом так же убежден, как и вы, но мы должны до конца выяснить его преступления.

– Спрячьте этот рисунок, Ричард, спрячьте его, – прошептала Элинор. – Это доказательство, что он носил фальшивое имя, эта улика, что он прожил в Париже то время, которое, по его уверению, он находился в Индии, это доказательство, что он был в Париже за несколько месяцев до смерти моего отца.

Живописец сложил измятый рисунок и всунул его в грудной карман своего широкого сюртука.

– Дальше, Ричард, дальше: может быть, мы еще что-нибудь найдем, – шептала Элинор.

Молодой человек повиновался страстной торопливости своей подруги, один за другим осматривал он эскизы карандашом, рисунки акварелью и китайской тушью.

На всем был отпечаток жизни в Париже и его окрестностях. Вот дебардер висит на руке студента; вот гризетка пьет лимонад с ремесленником за заставой; погребальная процессия подъезжает к кладбищу Перлашез Лашеза; балаган на бульваре; группа зуавов; ландшафт в Сен-Жерменском лесу с конными фигурами близ арки; сцена на Елисейских Полях.

И вот, наконец, грубо набросанный эскиз группы в маленькой комнате какой-то кофейной; старик сидит при свете лампы за столом и играет в экартэ с человеком, лица которого не видно; старик с аристократическою красивою наружностью, в поношенном платье, судорожно сжал кучку наполеондоров, лежавших перед ним на столе.

Тут была еще третья фигура: щегольски одетый француз стоял позади стула старика, и в этом наблюдателе за игрою Элинор тотчас узнала человека, убедившего ее отца оставить ее на бульваре, товарища угрюмого англичанина.

На рисунке значилось число «12 августа, 1853 года», именно тот день, когда Ричард Торнтон узнал мертвеца в страшном морге. На обороте рисунка написаны следующие слова: эскиз будущей картины под названием: «Последний из Наполеонов» – Роберта Ланца.

Сходство главной фигуры с Джорджем Вэном было неопровержимо. Человек, так безжалостно обыгравший друга своего родственника, занес в свою летопись картину своей жестокости, но не настолько еще закоренел в преступлении, чтобы после самоубийства своей жертвы исполнить свое намерение.

Глава XXXIII. Духовное завещание Мориса де-Креспиньи

Ричард Торнтон сложил эскиз, сделанный карандашом, и положил его в карман вместе с акварельным рисунком.

– Я говорил вам, что у Ланцелота Дэррелля карандаш служит поверенным, – сказал Ричард вполголоса, – теперь мы можем опять положить на место красный портфель: тут ничего нет более, что могло бы нам помочь… Едва ли может быть приятна память вашего отца этому молодому человеку после 12 августа. Когда он набрасывал этот эскиз, наверное, тогда ему были уже известны последствия его действий.

Молчаливо и неподвижно стояла Элинор у стула живописца. Бледно было ее лицо, сурово и судорожно сжат рот от усилия сдержать свое волнение. Но огонь горел в ее блестящих серых глазах и нежные, прозрачные Ноздри судорожно раздувались.

Торнтон осторожно сложил рисунки в красном портфеле, связал тесемки и поставил его на прежнее место, у стены. После этого он стал быстро пересматривать пейзажи в зеленом портфеле.

– Эти рисунки очень слабы, – сказал Ричард. – Ланцелот Дэррелль не сочувствует природе. Будь у него столько же постоянства, сколько таланта, то из него мог бы выйти очень замечательный художник… Его картины похожи на него самого: поверхностны, искусственны, фальшивы, но в них ум и искусство есть.

Живописец говорил это с умыслом: он знал, что Элинор стоит позади него, как неподвижная статуя, крепко ухватясь за спинку стула, точно бледная Немезида, готовая мстить и разрушать. Ему хотелось успокоить ее, привести к чувству настоящего, навести на общий разговор прежде чем Ланцелот Дэррелль увидит ее лицо. Но, оглянувшись на это бледное, молодое лицо, Ричард вмиг понял, как сильна была борьба в груди Элинор и как легко она могла в эту минуту изменить себе.

– Элинор, – сказал он, – если вы желаете довести до конца намерение, то не выдавайте своей тайны. Ланцелот Дэррелль идет сюда. Помните, что художник – всегда тонкий наблюдатель. В эту минуту на вашем лице вся завязка трагедии.

Мистрис Монктон хотела улыбнуться, но ее попытка оказалась не совсем удачна: улыбка была печальна и болезненна. В эту минуту Ланцелот подходил к амбразуре окна, но не один: Лора Мэсон была с ним. Беспрерывно болтая, она задавала бесконечные вопросы то своему жениху, то Элинор, то Торнтону.

– Как долго вы любовались его пейзажами! – говорила она, – ну как они вам показались и какие из них больше всех вам понравились? Любите ли вы больше морские виды или лес? Тут есть картина, изображающая Толльдэль с куполом и колоколом. Но мне гораздо больше нравятся рисунки в красном портфеле. Ланцелот позволяет мне смотреть на них, хотя никому другому не дает этого позволения. Но я не люблю Розу. Я ужасно ревную к Розе – да, ревную, Ланцелот, это ничего не помогает, что вы уверяете меня, будто никогда не были в нее влюблены, а только восхищались ею, как прекрасною деревенскою моделью. Никто на свете не переуверит меня в том, что вы не были в нее влюблены. Неправда ли, мистер Торнтон? Не так ли Элинор? Когда художник вечно рисует одно и то же лицо, это значит он непременно влюблен в оригинал… Не всегда ли это так бывает?

Никто не отвечал на многочисленные вопросы молодой девушки. Ланцелот Дэррелль улыбался, покручивая свои усы тонкими женственными пальцами. Ему был очень приятен безграничный восторг, который показывала ему Лора и он сам начинал уже ее любить, конечно, особенного рода любовью, на свой лад, которая не требовала большого труда.

Со странным выражением на лице Элинор смотрела на питомицу своего мужа, ее суровый, безжалостный взгляд обещал мало доброго молодой наследнице.

«Что значит для меня прихоть этой ветреной, легкомысленной девочки в сравнении с тем, что лежит у меня на сердце после смерти моего отца? – думала она. Что мне до того, что она будет страдать? Я должна помнить только горечь его страдания, помнить только эту долгую ночь, когда я прождала его с такою тоской, ту страшную ночь, когда он, доведенный до отчаяния, так ужасно умер. Конечно, одно это воспоминание удалит из моего сердца всякую мысль о сострадании».

Может быть, Элинор имела нужду убеждать себя, может быть, ей трудно было верно следовать плану своего мщения, когда по дороге пришлось затоптать и растерзать это молодое сердце невинного, девственного, доверчивого создания, которое так сильно привязалось к ней и, вполне доверившись ей, полюбило ее с первой минуты их знакомства.

«Но разве это была бы жалость или сострадание, или справедливость к ней, если б я допустила, чтобы она стала женой злодея? Нет, мой долг обличить Ланцелота Дэррелля как для ее пользы, так и в память моего отца».

На обратном нуги в Толльдэль мистрис Монктон молчала, размышляя об утренних событиях. Ричард Торнтон действительно оказался могущественным союзником: как часто бывала она прежде в этой самой мастерской и ни разу не приходила ей в голову мысль порыться между рисунками художника, чтобы поискать доказательств, свидетельствующих против него в отношении ее отца.

– Не говорила ли я вам, Ричард, что вы можете помочь мне, – сказала она, оставшись наедине с живописцем? – Вы мне доставили доказательство, которого я так долга желала. Сегодня я поеду в Удлэндс.

– Это зачем?

– Да за тем, чтобы показать оба рисунка Морису де-Креспиньи, – отвечала она.

– Но достаточно ли одного этого доказательства, чтобы убедить человека, у которого сила соображения, по всей вероятности, ослаблена годами и болезнями? Что если мистер де-Креспииьи не поймет улики, показанной в этих рисунках? Что если он откажется поверить вашему обвинению против его внука.

– Я покажу ему письмо моего отца.

– Вы забываете, что письмо вашего отца обвиняет Роберта Ланца, а не Ланцелота Дэррелля.

– Но эти рисунки подписаны именем Роберта Ланца.

– А разве трудно мистеру Дэрреллю отпереться от тождества с человеком, который подписывался этим именем? Не можете же вы требовать от Мориса де-Креспиньи, чтобы он признал своего внука подлецом только по свидетельству рисунка, от которого его племяннику ничего не стоит отказаться. Нет, Элинор, дело этого дня есть только первый шаг по дороге, которую мы с вами избрали. Будем терпеливы и подождем более убедительного доказательства чем то, которое нам представляется в этих двух рисунках.

Элинор тяжело вздохнула.

– А между тем, – сказала она, – наступит 15 марта, или Морис де-Креспиньи может умереть! Позвольте мне поехать к нему, дайте мне высказать ему кто я и показать письмо моего отца, дайте мне рассказать ему жестокую историю смерти его старого друга. Ведь он ничего не знает, кроме того краткого известия, которое прочел в газетах. Невозможно, чтобы он не поверил мне.

Ричард Торнтон покачал головой.

– Вы просили меня помочь вам, Элинор, – сказал он строго, – если я готов это сделать, то и вы должны иметь доверие к моему совету. Подождите, пока мы будет иметь полную возможность доказать наши убеждения, подождите открыть вашу тайну мистеру де-Креспиньи.

Мистрис Монктон не могла пренебрегать советами своего старого друга: он доказал положительным образом превосходство своего соображения в сравнении с неблагоразумной, впечатлительной деятельностью молодой упрямой женщины.

– Я не могу не повиноваться вам, Дик, потому что вы так добры и так многое уже сделали для меня: вы доказали уже на деле, что вы гораздо умнее и проницательнее меня. Но если Морис де-Креспиньи умрет, пока мы с вами будем все ждать, то я…

– То вы, вероятно, станете укорять меня зачем он умер, – прервал Ричард со спокойною улыбкою, – ведь, кажется, так обыкновенно делается у женщин?

Нелегко было Элинор повиноваться своему руководителю, тем более что Джильберт Монктон сказал ей за обедом, что был утром в Удлэндсе, и что ее старый друг, Морис де-Креспиньи, с каждым днем становится слабее и вряд ли доживет до весны.

– Старик, видимо, ослабевает, – сказал Монктон, – его спокойные и воздержанные привычки поддерживают его долее, чем доктора надеялись. Они говорят, что он постепенно будет таять, как свечка: пламя мало-помалу угасает в подсвечнике. Тебе бы надо, Элинор, навестить бедного старика, пока он жив.

– Пока он жив! – повторила мистрис Монктон, – пока он жив! Так ты думаешь, что он скоро умрет?

– Да, я думаю, что он скоро умрет, по-крайней мере доктора так говорят.

Элинор посмотрела на Ричарда Торнтона.

– Да, мне надо его видеть, непременно надо, пока он жив еще, – сказала она задумчиво, – а что, Джильберт, его рассудок так же ясен и память ему не изменяет, как это было неделю тому назад?

– Да, – отвечал мистер Монктон. – Я имею причину думать так, потому что, когда я разговаривал с его сестрами в столовой, то вошел труда Генри Лауфорд, уиндзорский нотариус и пригласил меня в спальную к Морису де-Креспиньи. Как ты думаешь, Элинор, зачем он меня приглашал?

– Не имею никакого понятия.

– Меня пригласили подписаться свидетелем на духовной вместе с клерком Лауфордом. Правду сказать, меня ничуть не удивило, что Морис де-Креспиньи только теперь вздумал сделать распоряжение насчет своего имущества. Полагаю, что он делал уже до полудюжины завещаний и опять уничтожал их, одно за другим, смотря по расположению духа. Надеюсь, что сестры по крайней мере получат приличное вознаграждение за долгие годы терпения и ожидания.

Дрожащие пальцы Элинор судорожно теребили брелки цепочки часов. Она с трудом удерживала свое волнение.

– Но кому же достанется все богатство? – спросила она с замирающим дыханием, – не слыхал ты этого, Джильберт?

– Нет, моя милая, свидетель при духовном завещании подписывается не читая его, да и вообще не принято, чтобы свидетель знал содержание духовной. Я видел, как бедный Морис де-Креспиньи подписывал слабою рукой свое имя и сам приложил свою твердую подпись на указанном мне месте, не задавая вопросов. Для меня достаточно знать, что я не имею участия в этом документе.

– Но не сказал ли чего-нибудь Морис де-Креспиньи, из чего бы ты мог догадаться кто будет…

– Морис де-Креспиньи ничего не сказал такого, что могло бы хоть несколько пояснить его намерения. Видно было, что его радовала мысль, что духовная его сделана и дело закончено. Лауфорд желал увезти с собой документ, по старик упорствовал в желании сохранить его у себя, говоря, что желает еще пересмотреть его, чтоб удостовериться, вполне ли выполнены его намерения как в духе, так и в букве. Бумагу он положил под подушку и лег спать с видом совершенного удовольствия. Я думаю, что он до своей смерти успеет опять повторить несколько раз такую же комедию.

– Может быть, он еще уничтожит это завещание? – спросила Элинор с озабоченным видом.

Двойная опасность грозила, что Ланцелоту Дэрреллю достанется наследство: он может получить его просто, если оно отказано ему по завещанию, и он возьмет его, как законный наследник, если дед умрет не сделав завещания.

– Да, – отвечал Монктон равнодушно, – старик может переменить свои мысли, если проживет столько, что успеет раскаяться в этом новом распоряжении. Но я сомневаюсь, чтобы он мог дожить до этого.

– Но ты сам, Джильберт, разве ты не имеешь идеи о том, кому может достаться это наследство?

Монктон улыбнулся.

Этот вопрос касается вас, Лора, гораздо больше, чем кого-нибудь из нас.

– Какой вопрос? – спросила мисс Мэсон, выглядывая из-за большой законченной работы, которую она показывала синьоре Пичирилло.

– Мы говорим о наследстве Мориса де-Креспиньи, милая моя, верно, и вам интересно знать кому оно достанется?

– О да, разумеется, – отвечала молодая девушка, – я должна интересоваться выгодами Ланцелота. Известно, что ему должно достаться наследство и что никто не имеет права лишить его этого, и тем менее эти противные старые девы, которые прогнали его в Индию против его воли. Я, право, боюсь, что он когда-нибудь на старости лет поплатится жестокими и разными болезнями от ужасного климата в Индии. Разумеется, он должен получить наследство, а между тем мне приходит иногда в голову мысль, что гораздо было бы лучше, если бы он остался беден. При богатстве, может быть, он никогда не станет великим художником. С какою радостью я поехала бы с ним в Рим и вечно сидела бы у его мольберта, пока бы он работал, расплачивалась бы за счета в гостиницах и за все расходы путешествия, и за все, за все, собственными моими деньгами! Это было бы для меня гораздо приятнее, чем видеть его помещиком. Я не буду любить его, если он станет настоящим помещиком. Он стал бы ходить на охоту, носить длинные сапоги с отворотами и отвратительные кожаные штиблеты, точно какой-нибудь мужик, собравшийся на охоту. Ненавижу помещиков! Сами посудите, во всех поэмах Байрона и помину нет о помещиках и этот отвратительный муж в Локслейском замке, показывает вам, какое мнение и Теннисон имеет о помещиках.

Мисс Мэсон возвратилась к синьоре и к своему шитью совершенно довольная, что решила вопрос на свой лад.

– Он не будет похож на корсара, если ему достанется Удлэндс, – пробормотала она уныло, – ему надобно сбрить свои усы, если выберут его в судьи. Что выйдет хорошего из его серьезных разговоров с браконьерами? Народ никогда не станет уважать его, если он не будет носить скрипучих сапог и огромных брелков на цепочке.

Элинор продолжала свои допросы.

– А ты тоже думаешь, Джильберт, что Морис де-Креспиньи оставит свое богатство Ланцелоту Дэрреллю?

Монктон, поддаваясь злому гению, который иногда бывал его спутником, посмотрел на жену несколько подозрительно, но ее глаза встретили этот подозрительный взгляд спокойно без всякого смущения.

– Зачем тебя так интересуют это богатство и Ланцелот Дэррелль? – спросил он.

– Со временем я это тебе скажу. Но теперь ты должен сказать мне: думаешь ли ты, что все это имение достанется мистеру Дэрреллю?..

– Я думаю, что это очень правдоподобно, это факт, что Морис де-Креспиньи сделал новую духовную, шесть месяцев спустя после возвращения молодого человека, и, по-моему, это доказывает, что предубеждения старика смягчились и что он изменил прежние распоряжения в пользу сына своей племянницы.

– Но Морис де-Креспиньи очень редко видал Ланцелота Дэррелля?

– А может быть, и не очень, – отвечал мистер Монктон холодно, – я могу ошибиться в своем предположении, но ты желала знать мое мнение и я выразил его откровенно. Пожалуйста, переменим разговор, я ненавижу всякую спекуляцию и толки о том, кому достанется достояние мертвеца, что касается до выгод Ланцелота Дэррелля, то мне кажется, что в романтической болтовне Лоры, есть некоторая доля здравого рассуждения. Может быть, для него было бы лучше всего остаться бедным человеком и уехать в Италию на несколько лет, чтобы заняться своим искусством.

Говоря эти слова, Монктон пытливо посмотрел на свою молодую жену, как бы думая прочесть на ее лице неудовольствие при мысли о продолжительном отсутствии Ланцелота Дэррелля.

Но Джильберту Монктону не удалось прочитать на лице жены тайну ее сердца, напрасно он наблюдал за нею: бледный и задумчивый вид ничего не говорил мужу, искавшему ключ, чтобы разгадать эту загадку.