Текст книги "Победа Элинор"

Глава XXXVIII. Печальные вести из Удлэндса

После приезда француза, Ланцелот не показывался несколько дней в Толльдэль, к великому огорчению своей невесты, даже радостные заботы о приданом не могли утешить ее в отсутствии возлюбленного жениха. Безутешная бродила она по комнатам, посматривала из окна на обнаженные деревья, на печальные аллеи и декламировала стихи Теннисона, сочувствуя его грустным созданиям, потому что Ланцелот не приходил; тоска овладела ею, и она произносила тому подобные сетования.

Наконец она вышла прогуляться в холодный мрачный февральский день, покрыв голову тонким носовым платком, как достаточную защиту от ненастной погоды; ветер развевал ее светлые локоны, когда она стояла у калитки, ведущей из сада в поле и посматривала не идет ли ее жених через лес по узкой тропинке, где он обыкновенно ходил для сокращения дороги.

Это было 22 февраля: ровно двадцать один день оставался до того памятного дня, когда она станет женой Ланцелота. Рядом с Лорой стояла Элинор. Короткий зимний день был уже на исходе. Обе подруги молчали. Элинор была в самом мрачном настроении духа, потому что в этот самый день она лишилась своего друга и советника: Ричард Торнтон получил самые выгодные предложения от одного из эдинбургских театров, чтобы приготовить к Святой великолепные декорации и потому поспешил уехать в Шотландию вместе со своею теткой. В отсутствие своего верного союзника Элинор чувствовала всю свою беспомощность. Конечно, Ричард дал слово явиться по первому ее призыву, но расстояние, разделяющее их, так велико, да и кто может сказать, когда придет настоящая пора действовать? Одна, одна среди людей, не сочувствующих цели ее жизни? Элинор с горечью сознавала безнадежность своего положения.

Неудивительно, что задумчивая и грустная Элинор была не похожа на прежнюю веселую и добродушную подругу, которую Лора так сильно полюбила до приезда Ланцелота. Украдкой, почти со страхом, посматривала на нее Лора, удивляясь перемене, в ней совершившейся, и, размышляя, какая могла бы быть тому причина?

«Верно, она была влюблена в Ланцелота, – думала она, да и кто бы в него не влюбился? За опекуна моего вышла потому, что он богат, а теперь она раскаивается, зачем это сделала, и страдает от того, зачем я выхожу за Ланцелота. Ну что, если и Ланцелот все еще влюблен в нее, как герой страшного французского романа?»

В лесу начинало темнеть, когда две фигуры показались на узкой тропинке. Высокий и стройный молодой человек хлестал по кустарникам своею тросточкою, а с ним рядом бодро выступал коротенький и толстенький господин с кудрявыми черными волосами.

Лора немедленно узнала своего жениха даже и при наступавшей темноте, в его же спутнике Элинор тотчас узнала француза, путешествующего приказчика.

Дэррелль представил дамам своего приятеля.

– Мосье Виктор Бурдон – мистрис Монктон и мисс Мэсон, – пробормотал он торопливо. – Я думаю, Лора, вы считали меня большим невежей, что я так давно не был у вас, но эти дни я возил Бурдона по окрестностям. Он никогда не бывал в этих местах, хотя он почти такой же англичанин, как и я.

Услышав такой комплимент, Бурдон рассмеялся с явным намерением показаться очаровательным.

– Точно так, – сказал он нечистым английским произношением, – мы были в Уиндзоре: там очень мило.

Ланцелот нахмурил брови и сердито посмотрел на своего приятеля.

– Бурдон желал осмотреть дворец, чтобы сделать сравнение с бесконечной версальской галереей и, кажется, к ущербу нашей национальной гордости!

– Но во дворец не пускают по этим дням, – заметила Элинор.

– Действительно, – отвечал Дэррелль, смотря на нее подозрительно, – туда никогда не пускают по тем дням, когда желаешь видеть. Вот и всегда так бывает в этом мире противоречий и парадоксов.

«Он возил своего друга в Уиндзор, – подумала Элинор, – не имеет ли это отношения к его последнему посещению? Не за тем ли они ездили, чтобы опять толковать с клерком мистера Лауфорда?»

Без Ричарда она была как без рук и ничего не могла придумать.

«Сегодня же вечером, – думала она, напишу я к нему, чтобы он немедленно приехал».

Но через минуту ей самой стало совестно за свое эгоистическое чувство. Она могла жертвовать своею жизнью для осуществления мечты своей жизни. День и ночь вопиял к ней голос ее отца из могилы, не освященной молитвою церкви и, казалось, требовал мщения, но она не могла требовать, чтобы и посторонние ему люди приносили такую же жертву.

«Нет, – думала она, – куда бы ни повела меня избранная мною дорога, сколько бы ни было преград на этом трудном пути, но отныне я одна пойду по нему. Бедный Дик! Я и так уже много мучила его своими печалями и беспомощным положением.»

– Ланцелот, вы, верно, пришли обедать к нам? – сказала Лора, видя, что Элинор неподвижно и безмолвно стоит у калитки, погруженная в свои мысли, точно бледная статуя в темноте, – и пригласили тоже вашего друга, мосье Бурдона.

– Ах, как это можно! – воскликнул француз в порыве самоунижения, – я не принадлежу к вашему обществу. Мосье Дэррелль только по доброте своей удостаивает меня названия друга.

Француз рассыпался в извинениях, прося снисхождения в том отношении, что он ничто иное, как смиренный приказчик, путешествующий для распространения коммерции некоторого патентованного товара, удостоенного милостивым вниманием всех коронованных глав в Европе и который с помощью его стараний и влияния его соотечественников вскоре станет всемирною потребностью и источником колоссального богатства.

Элинор вздрогнула и с невольным отвращением отступила рт француза, когда он обратился и к ней со своим болтливым красноречием, хвастаясь собою и товаром, который он обязан был восхвалять.

Она вспомнила, что этот самый болтливый хвастун был орудием Ланцелота Деррелля в ночь смерти ее отца, тот самый злодей, который стоял позади стула Джорджа Вэна и, смотря через его плечо в карты, передавал знаками его игру своему сообщнику.

Если бы она могла забыть мошенничество Ланцелота, то достаточно было присутствия его друга, француза, чтобы припомнить ей всю эту бесчеловечную низость и внушить ей полное отвращение к этим жестоким людям. Ей показалось, что само Провидение привело француза сюда, для возобновления ее энергии и решимости.

«Человек, который мог вступить в товарищество с этим гнусным французом для того, чтобы ограбить моего отца, никогда не получит наследство от Мориса де-Креспиньи и никогда не женится на воспитаннице моего мужа», – думала Элинор.

При этих мыслях она невольно положила руку на руку Лоры, как бы желая защитить ее от Ланцелота.

В эту самую минуту позади двух подруг послышались твердые мужские шаги по садовой дорожке, посыпанной песком, и в ту же минуту рука Джильберта Монктона лежала на плече его жены.

Неожиданное прикосновение испугало Элинор, она обернулась к нему с испуганным лицом, что служило новою уликою против нее, новым доказательством, что ома скрывает какую-то тайну от своего мужа.

Рано Монктон выехал из дома, чтоб позаботиться о делах, которыми почти не занимался последнее время, и возвратился домой двумя часами ранее обыкновенного.

– Зачем, Элинор, в такую дурную погоду ты выходишь в сад? – сказал он строго, – этот тонкий платок не защитит тебя от холода, да и вы, Лора, можете также простудиться. В такую погоду гораздо приличнее сидеть в гостиной у камина, чем ходить по сырости. Здравствуйте, господа. Гораздо было бы лучше, Дэррелль, если бы вы пригласили своего друга в дом.

Ланцелот пробормотал бессвязную фразу в оправдание себя, а француз рассыпался в поклонах и шарканьях в ответ на холодное приветствие Монктона.

– Ты сегодня, Джильберт, вернулся гораздо раньше обыкновенного, мы не ждали тебя раньше семи часов, – сказала Элинор, чтобы прервать неприятное молчание, последовавшее за появлением ее мужа.

– Я выехал из Уиндзора с трехчасовым поездом, но не прямо домой, а заехал прежде навестить больного в Удлэндсе.

Элинор взглянула на него с живостью.

– Надеюсь, ему лучше? – спросила она.

– Нет, Элинор, кажется, тебе не придется уже видеться с ним. Доктора не думают, чтобы он протянул еще до конца этой недели.

Элинор сжала губы и подняла голову с выражением твердой решимости и вызова.

«Я увижу его! – подумала она, – я не передам случаю своей надежды на мщение. Он мог переменить свою духовную, может быть, уничтожил ее. Пускай будет что будет, по я стану еще у его смертного одра, я скажу ему, кто я и именем покойного отца потребую от него правосудия».

Ланцелот стоял, опустив голову и устремив глаза в землю.

Как у Элинор была привычка поднимать кверху голову, подобно молодому боевому кошо, который слышит бранные звуки, так у Ланцелота была привычка угрюмо смотреть в землю, когда он находился под влиянием жестокой душевной бури.

– Так старик умирает? – спросил он медленно.

– Да, ваш дед умирает, – ответил Монктон, – и может быть, чрез несколько дней вы будете хозяином Удлэндса.

Молодой человек испустил глубокий вздох.

– Да, может быть, может быть, – пробормотал он.

Глава XXXIX. Помощник и советник Ланцелота

Недолго оставались у калитки Дэррелль со своим приятелем, потому что в приме Монктона видно было не радушное дружелюбие, но ясное нежелание знакомиться или сближаться с Виктором Бурдоном.

Да и сам Дэррелль не имел ни малейшего желания, чтобы его приятель был приглашен в Толльдэль, да и по правде сказать, привел его сюда только потому, что мосье Бурдой принадлежал к числу тех неотвязчивых личностей, от которых трудно бывает отделаться тем несчастным жертвам, которые раз попали к ним в руки.

– Ну что же, – спросил художник, когда, простившись с Монктонами, они опять пошли по лесу, – как она вам показалась?

– Кто она: прекрасная невеста или другая?

– Я совсем не желаю знать вашего мнения о моей невесте, благодарю вас… Мне хотелось бы знать, как вам показалась мистрис Монктон?

С улыбкою, почти с насмешкою посмотрел Бурдой на своего спутника.

– Ух! Какой гордый этот месье Лан… Дэррелль, – сказал француз. – Вы спрашиваете, что я думаю о мистрис Монктон, но смею ли я откровенно выразить свое мнение?

– Разумеется.

– Я думаю, что это одна из тысячи женщин недосягаемая, непревышаемая во всем, что касается энергии, вдохновения силы воли. Она так прекрасна, что ангелы могли бы позавидовать ей. Если б эта женщина стала поперек пашей дороги в том дельце, которое мы намерены обработать, то наперед говорю, любезный друг, берегитесь! Если у вас с нею есть какие-нибудь счеты, опять скажу вам: берегитесь!

– Пожалуйста, Бурдон, оставьте трагические выходки, – возразил Ланцелот с видимым неудовольствием.

Тщеславие было одним из сильнейших пороков художника, и его корчило при напоминании о возможном на него влиянии какого-нибудь низшего существа, тем более женщины.

– Не первый день, – продолжал он, – знаком я с мистрис Монктон и мне хорошо известно, что она умнейшая и образованнейшая женщина. Я совсем не нуждался, чтобы вы мне это повторяли. Что касается до счетов, то у нас с нею быть их не может, не она стоит на моей дороге.

– Отчего же вы не хотите сказать вашему преданнейшему другу, как имя той женщины, которая должна стоять на вашей дороге? – проговорил Бурдон самым вкрадчивым тоном.

– А оттого, что это сведение не принесет ни малейшей пользы моему преданнейшему другу, – отвечал Ланцелот холодно, – если моему преданнейшему другу угодно помогать мне, то, надеюсь, он заранее уверен, что ему будет заплачено по заслугам.

– Еще бы! – воскликнул француз с видом простодушия, – вы непременно наградите меня за все услуги, если они увенчаются успехом и, главное, за внушение, которое прежде всего подало вам мысль…

– Внушение, которое побудило меня…

– Тише, любезный друг, в этих делах даже деревья в лесу имеют уши.

– Да, Бурдон, – продолжал Ланцелот с горечью, – я имею полные причины благодарить и вознаградить вас. С первой встречи с вами до настоящей минуты вы оказывали мне благороднейшие услуги.

Бурдон засмеялся насмешливым, язвительным смехом, что-то адское звучало в этом хохоте.

– Фауст, Фауст! что это за благороднейшее создание поэтической души! – воскликнул он, – этот превосходный, этот любви достойный герой, никогда со своего произвола не хочет пачкать рук в грязи порока или преступления, но обыкновенно все комиссии возлагает на злодея Мефистофеля; сам же, погружаясь в бездну греха до самых ушей, этот великодушный страдалец обращается к своему ненавистному советнику и говорит: «Демон, для твоего только удовольствия совершены все эти преступления!» Разумеется, этот впечатлительный Фауст забывает, что не Мефистофель, а он сам по уши влюблен в бедную Гретхен!

– Не забывайтесь, Бурдон, – пробормотал художник нетерпеливо, – вы хорошо понимаете, что я хочу этим сказать. Когда я начал только жить, я был тогда слишком горд, чтобы совершить какое-либо преступление. Вы и, подобные вам люди, сделали из меня то, что я теперь.

– Баста! – воскликнул француз, щелкнув пальцами с выражением крайнего презрения, – вы только что просили меня не вдаваться в трагедию, теперь моя очередь попросить вас о том же. Не станем укорять друг друга, как театральные злодеи. Необходимость сделала из вас то, что вы теперь, необходимость будет держать вас на этом пути и толкать вас все вперед по кривым дорогам, пока вам это будет надо. Кто станет спорить, что очень приятно не уклоняться от прямого пути? Конечно, не я, мистер Ланц. Поверьте мне: быть добродетельным гораздо приятнее, без сравнения, спокойнее и легче, чем стать злодеем. Дайте мне несколько тысяч франков ежегодного дохода, и, уверяю вас, я стану самым честным человеком. Вы боитесь предстоящего нам дела, потому что оно трудно, потому что оно опасно, а совсем не потому, что оно бесчестно. Будем лучше говорить откровенно и называть вещи настоящим именем. Желаете ли вы получить наследство от старого деда?

– Да, – отвечал Ланцелот, – меня с детства приучили к мысли, что это мое право. Да, я имею право надеяться на это.

– Именно так. Но вы не желаете, чтоб это наследство досталось другой особе, имени которой я не знаю.

– Нет.

– И прекрасно! Так не будем же более спорить о словах. Не упрекайте бедного Мефистофеля за то, что он показывал желание помогать вам достигать цели и что он своею решительною и быстрою деятельностью совершал то, чего вам никогда не удалось бы сделать. Скажите просто вашему Мефистофелю, чтобы он убирался к черту – он и пойдет, не заставляя два раза повторять приказания. Но он никогда не захочет быть кошкой и жечь свои пальцы, таская каштаны не для себя, а для своего друга, обезьяны. Любезный друг, каштаны в настоящем случае чрезвычайно горячи, и я рискую обжечь свои пальцы, только в надежде, что получу свою долю в добыче. Но козлом отпущения – уж я-то никогда не буду!

– Да я никогда не думал делать из вас козла отпущения, – возразил Ланцелот Дэррель, – и никогда не воображал пользоваться вашими кошачьими лапами. Поверьте, Бурдон, я совсем не желал вас оскорбить. Мне очень хорошо известно, что вы добрый товарищ, конечно, на свой лад; и если ваш образ мыслей иногда чересчур уже свободен, то, как вы ни говорите, человек при крайней необходимости готов наложить руку и на свои собственные принципы. Если Морис де-Креспиньи вздумал совершать беззаконную духовную в ущерб своего законного наследника и для вознаграждения прихотей сумасшедшего старика, то пускай же последствия такой несправедливости падут на его голову, а не на мою.

– Совершенно справедливо, – возразил француз, – это доказательство совершенно справедливо, так что и возражать на него нельзя. Будьте спокойны, любезный друг: мы уж постараемся уладить и исправить заблуждения старика. Сделанная им несправедливость будет исправлена прежде чем его прах отправится не место вечного покоя. Не тревожьтесь, все готово, как вам известно, настанет время действовать, так мы готовы тотчас приступить к делу.

Ланцелот Дэррелль испустил глубокий вздох, как бы выражая тем нестерпимую тоску. Много в жизни своей сделал он нечестных поступков, но при всяком новом, бесчестном предприятии, он принимал вид возмущающейся невинной жертвы, удобно увлекающейся внушениями гнусного злодея. В настоящую минуту он делал вид как будто уступает злобным ухищрениям своего друга, агента по торговле патентованной горчицей.

Друзья шли молча в продолжение некоторого времени. Они давно уже вышли из леса и шли прямо через луг, ведущий в Гэзльуд. Ланцелот Дэррелль шел молча, опустив голову вниз и нахмурив свои черные брови. Походка его спутника отличалась свойственною ему легкомысленною живостью, но время от времени зеленоватые глаза француза устремлялись украдкою на угрюмое лицо художника.

– Я еще забыл сказать одно замечание в отношении мистрис Монктон, – заговорил опять Бурдон, – мне кажется, что я где-то видал ее прежде.

– О! я это очень хорошо понимаю, – отвечал Ланцелот беззаботно, – когда я увидел ее в первый раз, то и я тоже самое подумал. Она похожа на дочь Джорджа Вэна.

– Дочь Джорджа Вэна?

– Да, на ту девочку, которую мы видели на бульваре в ту ночь…

– Молодой человек остановился и опять испустил тяжелый вздох, которым обыкновенно выражалось его воспоминание о прошлой жизни.

– Я не помню что-то дочери Джорджа Вэна, – пробормотал француз в раздумьи, – я помню, что с этим несносным старым англичанином была девочка большого роста с светло-желтыми волосами и большими глазами, от нее еще нам так трудно было отвязаться, а больше ничего не помню. Но лицо мистрис Монктон мне очень знакомо, точно я прежде видал ее.

– Говорю вам, что это вам оттого так кажется, что Элинор Монктон похожа на ту девочку. Это сходство тотчас бросилось мне в глаза, как только я увидел ее, приехав домой, несмотря на то, что в то время я только раз, и то мимоходом, взглянул на дочь Джорджа Вэна, и не имей я причины думать совсем иначе, то, конечно, и я мог бы вообразить себе, что она нарочно приехала в Гэзльуд за тем, чтобы составить какие-нибудь злые умыслы и лишить меня моих прав.

– Решительно не понимаю вас.

– Ну помните ли, что Джордж Вэн всегда болтал об обещании своего друга и что он получит богатое наследство?

– Очень хорошо помню: мы еще всегда посмеивались над богатыми надеждами бедного старика.

– Вы еще всегда удивлялись, зачем я с таким живым интересом всегда прислушивался к болтовне старика. Богу известно, что никогда не желал я ему зла, менее того желал отнять у него его собственность…

– Кроме денег из его кармана, – пробормотал Бурдон вполголоса.

Молодой человек с досадою повернулся к нему.

– Что вам за радость раздражать меня вечными напоминаниями прошлого? – сказал он полуяростным, полужалобным тоном. – Джордж Вэн был только один из многих других.

– Конечно, из многих и даже из очень многих.

– И если мне случалось играть в карты лучше многих других…

– Не говоря уже о маленьком фокусе, передернуть карточку, запрятанную в рукаве вашего пальто, чему я научил вас, друг мой!.. Но продолжайте насчет Джорджа Вэна и его друга.

– Друг Джорджа Вэна никто другой, как мой дед, Морис де-Креспиньи. Когда они учились в Оксфордском университете, то дали друг другу обещание.

– А какого рода это обещание?

– Самое нелепое и романтическое, простительное только глупым школьникам. Вот что было сказано ими: если кто из них умрет прежде и неженатым, то все свое состояние оставит другому в наследство.

– Конечно, в том предположении, что тот другой переживет его, но Морис де-Креспиньи никак не мог оставить наследство покойнику. Джордж Вэн умер, следовательно, вам нечего опасаться.

– Нет, не его я должен опасаться.

– Но кого же? Ланцелот покачал головой.

– Не беспокойтесь, Бурдон, – сказал он, – вы очень умный и добрый товарищ, когда хотите, но бывает иногда и такое время, когда гораздо полезнее и безопаснее сохранять про себя свои тайны. Вы помните о чем мы вчера с вами разговаривали? Если я не приму вашего совета, то я совсем пропал, погиб!

– Но вы примете его? Не правда ли? Вы так далеко зашли, так много потеряли трудов и хлопот, так сильно доверились посторонним, что, кажется, теперь и возврата нет, нечего и думать об отступлении, – сказал Бурдон самым внушительным тоном.

– Если мой дед умрет, то страшный переворот наступит, и я должен решиться на то или на другое, – отвечал Ланцелот медленно, каким-то густым, несвойственным ему басом, – я – я не могу видеть свое разорение, Бурдон, и потому думаю, что принужден буду принять ваш совет.

– Я знал, что это так будет, другой мой, – отвечал странствующий приказчик спокойно.

Они повернули из переулка между двумя заборами и перелезли через забор, ведущий на лужайку, лежавшую между ними и Гэзльудом. Ярко горели огни в низких окнах дома мистрис Дэррелль. На деревенской колокольне пробило шесть часов, когда Ланцелот со своим приятелем переходили через лужайку.

Темная фигура тускло обрисовывалась у низенькой калитки, которая соединяла луг с Гэзльудом.

– Это мать моя, – шепнул Ланцелот, – она ждет меня у калитки. Бедняжка! Если не для себя, то для нее я должен позаботиться о наследстве! Обманутые надежды убьют ее.

Опять аргумент труса, опять лазейка, посредством которой Ланцелот желал, во что бы то ни стало, сложить на другого ответственность за свое собственное дело и заставить отвечать другого за свой грех.