Текст книги "Победа Элинор"

– Да, помню, Нелли, – сказал он после некоторого молчания. – Но я надеялся, что вы забыли этот сумасбродный обет, он ведь сумасброден, милая моя, и не идет женщине, серьезно прибавил молодой человек.

Глаза Элинор надменно сверкнули на ее друга, когда она обернулась к нему первый раз в этот вечер.

– Да, – воскликнула она, – вы думали, я забыла, потому что я не говорю о человеке, который был причиною смерти моего отца. Вы думали, что моя горесть по моему отцу – горесть ребяческая, которая забудется, когда я оставлю страну, где он лежит в своей неосвященной могиле, бедняжка! Вы думали, что никто не попытается отомстить за убийство бедного, одинокого старика – ведь это было убийство, Ричард Торнтон! Какое было дело злодею, обворовавшему его, до тоски сердца, разбитого им? Какое ему было дело до того, что сталось с его жертвою? Это было низкое и жестокое убийство, какое когда-либо было совершено на земле, Ричард, хотя свет не дает этому такого названия.

– Элинор, милая Элинор! – зачем вы говорите об этом?

Голос девушки делался громче по мере того, как увеличивалась пылкость ее чувств, и Ричард Торнтон опасался действия, какое разговор такого рода мог произвести на ее впечатлительную натуру.

– Нелли, милая моя! – сказал он, – было бы лучше забыть все это. Какая польза в этих тягостных воспоминаниях? Вы, наверно, никогда не встретитесь с этим человеком, вы даже не знаете его имени. Это, без сомнения, был мошенник и авантюрист, может быть, он уже умер теперь, может быть, он сделал что-нибудь против закона и сидит теперь в тюрьме или сослан в ссылку.

– Может быть, он сделал что-нибудь против закона! – повторила Элинор, – что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что, может быть, он сделал какое-нибудь преступление, за которое его можно наказать.

– А может, он был наказан законом за то, что обманом обыграл в карты моего отца?

– Обвинение такого рода всегда трудно доказать, Нелль, а после обстоятельства доказать невозможно. Нет, я боюсь, что закон не может преследовать его за это.

– Но если он сделает другое преступление, его наказать можно?

– Разумеется.

– Если я встречусь с ним, Ричард, – вскричала Элинор, и опасный свет сверкнул из ее глаз, – я постараюсь завлечь его к какому-нибудь преступлению, а потом скажу ему: «Закон не мог отомстить за смерть моего отца, но он может наказать вас за другое преступление. Я воспользуюсь законом для моей собственной цели и отомщу ему за смерть моего отца».

Ричард Торнтон с остолбенением смотрел на свою спутницу.

– Вы говорите как краснокожий индеец! – воскликнул он, – это неприятно слышать, вы, право, пугаете меня.

– Мне очень этого жаль, Ричард, – кротко отвечала мисс Вэн, – она была ребенком во всем, что касалось только ее привязанности. – Я не хотела бы ни за что на свете оскорбить ни вас, ни милую синьору, но есть некоторые вещи сильнее нас самих, Ричард, а обет, который я дала полтора года тому назад на Архиепископской улице, принадлежит к этим вещам. Я не забыла этого обета, Дик. Каждую ночь – хотя я была днем счастлива и весела, милый Ричард, я не могла не быть счастлива с вами и с синьорой – каждую ночь не могла я заснуть, все думая о смерти моего отца. Если бы эта смерть была естественна, если бы он умер на моих руках по воле Господа, а не от жестокости злодея, моя горесть в это время истощилась бы. Но теперь я не могу забыть, я не могу простить. Хотя бы за него заступались все добрые люди на свете, я не могла бы иметь ни малейшего сострадания к этому человеку. Если бы его повесили завтра – я была бы очень рада и босиком пошла бы к месту его казни, чтобы видеть, как он страдает. Никакое вероломство против него не сочту я низким. Никакая медленная пытка не показалась бы мне довольно жестокой, чтобы удовлетворить мою ненависть к нему. Подумайте, каким беспомощным стариком был мой отец, он был такой человек, о котором все должны были жалеть, которого все должны были уважать. Вспомните это, а потом припомните, с каким хладнокровным умыслом этот злодей выиграл у него деньги – не просто деньги, потому что в них заключались его честь, будущность его дочери – все, что он ценил. Вспомните, с какой бессовестной жестокостью этот злодей смотрел, как несчастный старик терпел медленную агонию, продолжавшуюся шесть или семь часов, а потом бросил его одного. Подумайте об этом, Ричард Торнтон, и не удивляйтесь, что если в моих чувствах к этому человеку нет ни малейшего сострадания.

– Милая Элинор, если я сожалею о запальчивости ваших чувств, я не защищаю человека, вероломства которого ускорили несчастную смерть вашего отца, я желаю только убедить вас, как сумасбродны ваши идеи о мщении и возмездии. Жизнь не роман в трех томах, не драма в пяти актах, Нелли. Внезапные встречи и странные стечения обстоятельств, случающиеся в романах, не так часто бывают в нашей ежедневной жизни. Вряд ли вы встретитесь с этим человеком. С той минуты, когда умер ваш отец, все следы его потеряны; только ваш отец мог сказать, кто и что был он, или, по крайней мере, кем и чем он представлял себя. Вы же не имеете ни малейшего следа, по которому могли бы надеяться отыскать его. Ради Бога бросьте всякую мысль о невозможном мщении. Если мелодраматическая месть, представляемая на сцене, неприменима к практике действительной жизни, мы знаем, по крайней мере, моя милая, из Библии, что дурные поступки не остаются без наказания. Этот человек, которого ваши слабые усилия не будут в состоянии наказать, может пострадать за свое преступление на самых отдаленных границах земли. Подумайте об этом, Элинор.

– Я не могу, – отвечала девушка. – Письмо, которое отец мой написал мне перед смертью, было прямое поручение, которого я никогда не ослушаюсь. Единственное наследство, которое я получила от него, было это письмо, это письмо, в котором он велел мне отомстить за свою смерть. Вы, наверно, считаете меня сумасшедшей и злой, Ричард, по, вопреки всему, что вы говорите, я уверена, что я встречу этого человека.

Живописец вздохнул и впал в унылое молчание. Как мог он рассуждать с этой девушкой? Он мог только любить ее и восхищаться ею, исполнять ее повеления, если ей нужен был раб. Пока он думал это, Элинор схватила его руку обеими руками и пристально посмотрела ему в лицо.

– Милай Ричард! – сказала она тихим голосом, – я думаю, что вы согласились бы помогать мне, если бы могли это сделать.

– Я пойду за вас в огонь и в воду, Нелли.

– Я хочу, чтобы вы помогли мне в этом. Вы так же мало знаете этого человека, как и я, но вы гораздо способнее, меня. Вы сталкиваетесь с другими людьми, вы видите свет, немного – я это знаю, но все-таки гораздо больше чем я. Я уезжаю в деревню, где не будет никакой возможности встретиться с этим человеком, а вы остаетесь в Лондоне.

– Где я могу каждый день столкнуться с ним на улице, Нелль, и все-таки не узнать его. Милое дитя, для практической цели вы так же будете близко к этому человеку в Беркшире, как я в Блумсбери. Перестанем говорить о нем, Нелли. Не могу вам высказать, как этот разговор огорчает меня.

– Я не перестану говорить о нем, – решительно сказала молодая девушка, – пока вы не дадите мне обещания.

– Какого обещания?

– Что если вы узнаете какие-нибудь следы, которые могут привести к тому, чтобы узнать, кто был человек, которого я желаю найти, вы терпеливо пойдете по этим следам, не щадя ни трудов, ни стараний, для меня, Ричард, для меня. Обещаете вы?

– Обещаю, милая моя, – отвечал Торнтон, – обещаю и честно сдержу мое обещание, если мне встретится такой случай. Но я должен сказать вам откровенно, Нелли, я не думаю, чтобы этот случай встретился когда-нибудь.

– Я все-таки благодарю вас за обещание, Ричард, – горячо сказала Элинор. – Оно сделало меня гораздо счастливее. Стало быть – теперь вместо одного, двое людей будут против этого человека.

Мрачное выражение затемнило ее лицо. Будто она произнесла эти слова, как угрозу и вызов, чтобы этот человек, кто бы и где бы он ни был, мог услыхать.

– Вы знаете все странные вещи, какие теперь говорят о втором зрении, об ясновидении, об одической силе, о магнитическом влечении – я не понимаю значения этих длинных слов, Ричард, – а я желала бы иногда угадать знает ли этот человек, что я ненавижу его, что я караулю его, думаю о нем, горячо желаю встретиться с ним. Может быть, он это знает и будет остерегаться меня и избегать.

Ричарду не хотелось продолжать этот разговор: он был крайне неприятен для него. Между невинной юной красотою этой девушки и этими решительными речами о свирепом и пылком мщении было какое-то страшное несогласие, эти слова естественнее было бы слышать от какого-нибудь шотландского или корсиканского начальника, чем от семнадцатилетней девушки.

Было уже темно, и они воротились в Пиластры, где Элиза Пичирилло проводила этот последний вечер очень грустно. Маленькая комнатка была освещена только огнем в камине, потому что синьора не хотела зажигать свечей, пока ее дети не воротятся домой. Она сидела у окна, поджидая их возвращения и заснула в темноте.

Бесполезно будет распространяться об этом последнем вечере. Он был очень грустен, как это всегда бывает перед разлукой. Разговор был бессвязный и принужденный, и Ричард обрадовался, что ему пришлось перевязывать веревками чемоданы Элинор. У нее было теперь два чемодана и гардероб, казавшийся ей великолепным – так щедро мистрис Баннистер наделила свою сестру платьями, которая уже не хотела носить сама.

Так прошел последний вечер, настало апрельское утро, и новая жизнь Элинор началась.

Глава XII. Джильберт Монктон

Элинор Вэн не одна ехала в Беркшир. Начало ее новой жизни – это ужасное начало, которого она так опасалась, должно было познакомить ее с новыми людьми.

Она получила следующее письмо от мистрис Дэррелль:

Гэзльуд, апреля 3, 1855

«Милостивая Государыня,

так как девице ваших лет было бы неприлично ехать одной, я позаботилась отстранить это неудобство.

Друг мой мистер Монктон был так добр, что обещал встретить вас в комнате для пассажиров первого класса на станции Западной железной дороги в три часа в понедельник. Он завезет вас ко мне в своем экипаже, возвращаясь домой.

остаюсь, милостивая государыня, преданная вам –

Эллен Дэррелль».

Элиза Пичирилло имела в понедельник более уроков, чем во все другие дни недели. Она ушла сейчас после утреннего чая к своим ученицам, Ричард приготовлял декорацию для новой пьесы, так что бедная Элинор была принуждена одна отправляться на станцию и встретиться с незнакомцем, который был назначен проводить ее в Гэзльуд.

Когда настало время прощаться со старым другом, Элинор совсем растерялась. Она ухватилась за синьору и заплакала в первый раз.

– Я не могу уезжать от вас, – жалобно рыдала она, – я не могу расстаться с вами!

– Но, душечка, – нежно отвечала учительница музыки, – если точно вы не желаете уезжать…

– Нет, нет, не то, я чувствую, что я должна ехать…

– И я также, милая моя. Я думаю, что вы сделали бы очень дурно, отказавшись от этого места. Но, Нелли, моя возлюбленная, помните, что это только проба. Может быть, вы не будете счастливы в Гэзльуде, в таком случае вспомните, что у вас всегда есть дом здесь, что когда бы вы ни приехали сюда, вас всегда примут с любовью, и что друзья, которых вы оставляете здесь, друзья такие, которых ничто на свете не может удалить от вас, Помните это, Элинор.

– Да-да, милая, милая синьора.

– Если бы я мог проводить ее до станции, я не так бы горевал, – уныло шептал Ричард, – но законы Спэвина и Кромшоу, законы драконовские. Если я не закончу сегодня швейцарской хижины и освещенных луною альпийских вершин, новая пьеса не может быть дана в понедельник.

Таким образом, бедная Элинор отправилась на станцию одна. На станции принял ее вежливый носильщик, взяв на себя заботу о ее поклаже, между тем как она пошла в залу отыскивать незнакомца, который должен был провожать ее.

В ней так же мало было кокетства, как два года тому назад, когда она ехала одна в Париж, и она была готова принять услуги этого незнакомца так же чистосердечно, как приняла покровительство пожилого человека, который предложил ей свои услуги в то время.

Но как могла она узнать этого незнакомца? Она не могла подходить к каждому мужчине в зале и спрашивать его: не он ли мистер Монктон.

Почти всегда Элинор приходилось ездить во второклассных вагонах и ждать во второклассных залах, поэтому она несколько робко остановилась на пороге этой большой залы, устланной ковром, и несколько тревожно взглянула на сидевших в этой великолепной комнате. Около камина сидели дамы, а трое мужчин стояли в разных углах комнаты. Один был низенького роста с седыми волосами и красным лицом, другой был очень молод и очень белокур, третий был высокий мужчина лет сорока, с коротко обстриженными черными волосами и с массивной головой, с лицом, которое, может быть, нельзя было назвать красивым, но на которое нельзя было не обратить внимания.

Этот высокий мужчина стоял у окна и читал газету. Он поднял глаза, когда Элинор отворила дверь.

– Желала бы я знать, который из них Монктон, – думала она. – Надеюсь, что не этот вертлявый молодой человек с рыжими волосами.

Пока она нерешительно стояла на пороге, не зная что ей делать – она не подозревала, какой хорошенькой казалась она в этой робкой позе – высокий мужчина бросил газету на диван и через всю комнату прошел к тому месту, где она стояла.

– Мисс Винсент, я полагаю? – сказал он.

Элинор покраснела при звуке этого чужого имени, а потом склонила голову в ответ на вопрос. Она не могла сказать «да». Она не могла тотчас произнести эту неприятную ложь.

– Я Монктон, друг и поверенный в делах мистрис Дэррелль, – спокойно сказал этот джентльмен, – и буду очень рад выполнить обязанность, которую она возложила на меня. Мы успели вовремя, мисс Винсент. Я знаю, что молодые девицы вообще очень аккуратны в этих случаях, и приехал рано для того, чтобы встретить вас.

Элинор ничего не отвечала. Она украдкой глядела на лицо друга и поверенного мистрис Дэррелль, доброго и умного поверенного – так показалось мисс Вэн, потому что лицо, поразительно красивое, носило в каждой черте отпечаток трех качеств: доброты, ума и силы.

«Я уверена, что он очень добр, – думала Элинор. – Но мне не хотелось бы оскорбить его ни за что на свете, потому что хотя теперь он смотрит ласково, я знаю, что он должен быть ужасен, когда рассердится».

Элинор почти со страхом глядела на резко очерченные черные брови, думая, какой грозный мрак должен покрывать массивное лицо, когда эти брови нахмурятся над серьезными карими глазами – серьезными, но с огнем, сверкавшим из рис спокойной глубины.

Девушка все это думала, стоя возле незнакомца у окна. Уже мрак ее новой жизни был рассеян этой замечательной фигурой, смело ставшей на пороге этой новой жизни. Уже Элинор начала интересоваться новыми людьми.

«Он совсем не похож на нотариуса, – думала она. – Я воображала, что нотариусы всегда старики и что у них всегда синие сумки с бумагами. Люди, приезжавшие в Челси к папа, всегда были пренеприятные и вечно привозили с собой какие-то бумаги».

Монктон задумчиво смотрел на девушку, стоявшую возле него. В натуре этого человека, под суровой деловой наружностью, которую он показывал свету, таилась безмолвная поэзия и проблески художественного чувства. Он испытывал спокойное удовольствие, смотря на юную красоту Элинор. Может быть, главное очарование ее составляли ее юность и почти детская невинность. Лицо ее было красоты не совсем обыкновенной: орлиный нос, серые глаза и твердо обрисованный рот имели какой-то царственный вид, который очень редко можно видеть, но юность души, сиявшей в чистых глазах, была очевидна в каждом взгляде, в каждой перемене физиономии.

– Вы хорошо знаете Беркшир, мисс Винсент? – вдруг спросил Монктон.

– О нет, я никогда там не была.

– Вы очень молоды и, наверно, никогда еще не оставляли дома? – спросил Монктон.

Он удивлялся, что ни родственники, ни друзья не проводили девушку на станцию.

– Я была в пансионе, – отвечала Элинор, – но на место поступаю в первый раз.

– Я так и думал. Вашим родителям, должно быть, очень грустно расстаться с вами?

– У меня нет ни отца, ни матери.

– Неужели! – сказал Монктон, – как это странно!

Потом, после некоторого молчания, он сказал тихим голосом:

– Я думаю, что молодая девушка, к которой вы едете, больше полюбит вас за это.

– Почему? – невольно спросила Элинор.

– Потому что она никогда не знала ни отца, ни матери.

– Бедная девушка! – прошептала Элинор. – Стало быть, они оба умерли?

Стряпчий не отвечал на этот вопрос. Он так держался своей профессии, даже в разговоре с мисс Вэн, что гораздо более спрашивал, чем отвечал.

– Вы с удовольствием едете в Гэзльуд, мисс Винсент? – вдруг спросил он.

– Не с большим.

– Почему?

– Потому что я оставляю очень дорогих друзей и еду…

– К чужим, которые, может быть, станут дурно обращаться с вами, – пробормотал Монктон. – Вам нечего опасаться ничего подобного – уверяю вас, мисс Винсент. Мистрис Дэррелль несколько сурова в своих понятиях о жизни, она бедняжка имела большие разочарования, и вы должны быть терпеливы с нею, но Лора Мэсон, молодая девушка, которая будет вашей подругой, кроткое и любящее создание. Она некоторым образом у меня под опекой и ее будущая жизнь в моих руках – очень тяжелая ответственность, мисс Винсент, у нее со временем будет много денег, будут дома, лошади, экипажи, слуги и все внешние принадлежности счастья, но Богу известно, будет ли она счастлива, бедная! Она не знала ни матери, ни отца. Она жила с разными почтенными госпожами, которые обещали исполнять обязанности матери к ней и, наверно, старались исполнить свое обещание, но матери у нее никогда не было, мисс Винсент. Мне всегда жаль ее, когда я думаю об этом.

Нотариус тяжело вздохнул, и его мысли, по-видимому, далеко унеслись от молодой девушки, находившейся возле него. Он еще стоял у окна и смотрел на суматоху на платформе, но не видал ее, я полагаю, на Элинор же он не обращал внимания до тех пор, пока не зазвонили.

– Пойдемте, мисс Винсент, – сказал он, вдруг пробудившись из задумчивости, – я совсем забыл взять для вас билет. Я посажу вас в вагон, а потом пошлю за билетом носильщика.

Монктон мало говорил со своей спутницей во время краткого путешествия. Он сидел держа перед собой газету, но Элинор приметила, что он ни разу не перевернул листок, а нечаянно, взглянув в лицо нотариуса, она увидела на нем то же самое угрюмое и рассеянное выражение, которое виднелось на лице его, когда он стоял у окна в станционной комнате.

«Он, должно быть, очень любит свою питомицу, – думала Элинор. – А то он не жалел бы так о том, что у нее нет матери. Я думала, что нотариусы очень суровые и жестокие люди, что они не любят на свете ничего. Мне всегда казалось, что моей сестре Гортензии следовало бы быть нотариусом».

Когда они подъезжали к станции, Монктон с новым вздохом выронил газету из рук и, обернувшись к Элинор, сказал тихим голосом:

– Я надеюсь, что вы будете очень добры к Лоре Мэсон, мисс Винсент. Вспомните, что она на свете совсем одна, и что как вы бы ни были одиноки и печальны – я это говорю потому, что вы сказали мне, что вы сирота – вы не можете быть так одиноки, как она.

Глава XIII. Гэзльуд

Фаэтон, запряженный парой, ждал Монктона на станции Сло. Экипаж был очень прост, но имел какое-то свое изящество, а лошади были куплены за пятьсот фунтов.

Элинор Вэн несколько оживилась, сидя возле нотариуса и быстро несясь по красивой сельской местности. Они почти тотчас же переехали через реку в Беркшире, миновали Уиндзорский парк и лес и повернули на тихую деревенскую дорогу, окаймленную ранними буквицами и распускающимся терном.

Элинор с восхищением смотрела на всю эту сельскую красоту. Она, бедняжка, была лондонской уроженкой и знала только Гринвичский парк или Ричмондскую террасу.

Но деревня – настоящая деревня, проблески леса и воды, пахотные земли, разбросанные фермы, были странны и новы для нее, и душа ее развернулась в непривычной атмосфере.

Если бы эта поездка могла продолжаться вечно, это было бы восхитительно, но она знала, что эти великолепные рыжие лошади мчали ее к новому дому. К ее новому дому! Какое право имела она называть Гэзльуд этим именем? Она ехала не домой. Она ехала на свое первое место.

Вся гордость происхождения, сумасбродная и ошибочная гордость потерянного богатства, которую слабоумный отец вложил в нее, возмущалась против этой горькой мысли. Какому унижению подвергнула ее жестокость мистрис Баннистер!

Элинор думала об этом, когда Монктон вдруг повернул с правой дороги и фаэтон въехал в переулок, над которым ветви еще безлиственных деревьев составляли как бы резной свод.

В конце этого переулка, где буквицы как будто росли гуще, чем в других местах, было несколько низких деревянных калиток и старинный железный фонарный столб. С другой стороны этих калиток был широкий луг, обрамленный кустарником и рощей, а за лугом мелькали освещенные окна низкого белого дома, стены которого были закрыты плющом.

Голуби ворковали, курицы кудахтали где-то за этим домом; лошадь заржала, когда фаэтон остановился, и три собаки, одна очень большая, а две очень маленькие, выбежали на луг и свирепо залаяли на фаэтон.

Элинор не могла удержаться, чтобы не подумать, как хорош был низенький с белыми стенами, покрытый плющом неправильный коттедж, хотя это был Гэзльуд.

Пока собаки громко лаяли, молодая девушка, вся в белом и голубом, выбежала с балкона к калитке.

Это была молодая девушка очень тоненькая и грациозная, цвет лица ее был белее подснежника, а развевающиеся волосы были самого бледного льняного цвета.

– Молчать, Юлий Цезарь! – молчать, Марк-Антоний! – кричала она собакам, которые подбежали к ней и начали прыгать почти выше ее головы, – молчать ты, злой, Юлий Цезарь, или ты опять отправишься в свою конуру. Так-то ты ведешь себя, когда я с таким трудом выпросила тебе свободу? Пожалуйста, не бойтесь мисс Винсент, – прибавила молодая девушка, отворяя калитку и с умоляющим видом смотря на Элинор. – Они только шумят. Они ни за что вас не тронут и скоро полюбят вас, когда узнают. Как я давно жду вас, мистер Монктон! Должно быть, поезд шел очень медленно сегодня.

– Поезд шел, как обыкновенно, ни медленнее, ни скорее, – сказал нотариус со спокойной улыбкой, высаживая Элинор из фаэтона.

Он оставил лошадей груму и пошел по лугу с двумя девушками. Собаки перестали лаять по одному его слову, хотя обратили весьма мало внимания на просьбы мисс Мэсон. Они, по-видимому, его знали и привыкли его слушаться.

– День казался ужасно долог, – сказала молодая девушка, – я думала, что поезд непременно опоздал.

– И, разумеется, вы не подумали взглянуть на ваши часы, мисс Мэсон, – сказал нотариус, указывая на множество безделушек, висевших на голубом поясе молодой девушки.

– Какая польза глядеть на часы, когда они не ходят? – сказала мисс Мэсон. – Солнце давно уже стало закатываться, но солнце изменчиво, на него положиться нельзя. Мистрис Дэррелль уехала к кому-то близ Удлэндса.

Элинор Вэн вздрогнула при названии, которое было так знакомо ей по словам ее покойного отца.

– Я совсем одна, – продолжала мисс Мэсон, – и очень этому рада: мы лучше познакомимся – не так ли мисс Винсент?

Джордж Монктон шел между девушками, но Лора Мэсон подошла к Элинор и взяла ее за руку. Рука мисс Мэсон была полненькая, детская, но как ни была она мала, на ней сверкали кольца.

– Мне кажется, я очень вас полюблю, – шепнула Лора Мэсон, – а вы как думаете, вы полюбите меня?

Она взглянула на Элинор с умоляющим выражением в своих голубых глазах, это были настоящие голубые глаза, светлые, как незабудка или бирюза, и совсем непохожие на серые глаза Элинор, которые вечно изменялись, иногда казались карими, а иногда черными.

Как могла мисс Вэн отвечать на этот детский вопрос, если не утвердительно? Она чувствовала готовность полюбить этого ребенка, который заискивал перед ней. Она ожидала найти надменную наследницу, которая чванилась бы своим богатством перед своей бедной компаньонкой. Но она имела еще причину чувствовать нежную наклонность к этой девушке: она помнила, что Монктон сказал ей в вагоне:

– Как ни были бы вы одиноки, вы никогда не можете быть так одиноки, как она.

Она пожала руку Лоры и сказала серьезно:

– Я уверена, что полюблю вас, мисс Мэсон, если вы позволите мне.

– И вы не будете строго взыскивать насчет триол и арпеджио, – жалобно сказала молодая девушка. – Я довольно люблю музыку вообще, но никак не могу играть в такт триолы.

Она шла в гостиную, разговаривая таким образом. Элинор шла с ней рука об руку, Монктон следовал за ними, внимательно наблюдая за девушками.

Гостиная была, как наружность коттеджа, очень неправильна и очень красива. Она находилась на конце дома и с трех сторон комнаты шли окна. Мебель была красива, но очень проста и недорога. Ситцевые занавесы и чехлы были усыпаны розовыми бутонами и бабочками, кресла и столы были из блестящего клена, а на этажерках был расставлен старинный фарфор. На стенах молочного цвета висели гравюры и акварельные рисунки, но, кроме этого в комнате не было украшений.

Лора Мэсон подвела Элинор к окну, где на столике две-три книги, разбросанные между мотками берлинской шерсти и начатым вышиваньем, показывали привычки молодой девушки.

– Вы здесь разденетесь или мне сейчас проводить вас в вашу комнату? Это голубая комната возле моей, и мы можем говорить между собой когда хотим. Верно, вы ужасно проголодались после вашего путешествия? Не позвонить ли, чтобы подали кэк и вино, или подождать чай? Мы всегда пьем чай в семь часов, а обедаем очень рано, не так, как мистер Монктон, который каждый вечер обедает ужасно поздно.

Нотариус вздохнул.

– Обед мой бывает иногда очень скучен, мисс Мэсон, – сказал он серьезно, – но вы напоминаете мне, что я едва успею к моему обеду, а моя бедная ключница всегда очень огорчается, когда испортится рыба.

Он взглянул на часы.

– Шесть часов! Прощайте, Лора, прощайте, мисс Винсент. Я надеюсь, что вы будете счастливы в Гэзльуде.

– Я уверена, что я буду счастлива с мисс Мэсон, – отвечала Элинор.

– Неужели! – воскликнул Монктон, приподняв свои прямые, черные брови. – Разве она так очаровательна? Жалею об этом, – пробормотал он про себя – и, пожав руку девушкам, ушел.

Они услыхали через три минуты стук отъезжавшего фаэтона. Лора Мэсон пожала плечами с видом облегчения.

– Я рада, что он уехал, – сказала она.

– Но вы, кажется, очень его любите. Он ведь очень добр?

– О, да, очень, очень добр, я люблю его. Но я его боюсь, я думаю именно потому, что он такой добрый. Он как будто всегда наблюдает за мною и отыскивает во мне недостатки. Он, кажется, очень жалеет, что я такая легкомысленная, но я не могу не быть легкомысленна, когда я счастлива.

– А вы всегда счастливы? – спросила Элинор.

Она считала весьма возможным, что эта молодая наследница, никогда не знавшая тех горьких неприятностей, которые, по мнению мисс Вэн, были неразлучны с «денежными делами», была всегда счастлива, но Лора Мэсон покачала головой.

– Всегда, кроме тех минут, когда я думаю о папа и мама и желаю знать, кто они были и почему я никогда не знала их, тогда я не могу не чувствовать себя очень несчастной.

– Стало быть, они умерли, когда вы были очень малы? – сказала Элинор.

Лора Мэсон покачала головой с грустным движением.

– Я, право, не знаю, когда они умерли, – отвечала она, – я была у какой-то дамы в Девоншире, которая воспитывала нескольких девочек. Я оставалась у нее, пока мне минуло десять лет, тогда меня отдали в модный пансион в Бэйсуотор, и там я оставалась до пятнадцати лет, а потом приехала сюда и здесь уже живу два года с половиной. Мистер Монктон мой опекун, он говорит, что я очень счастливая девушка и буду иметь со временем много денег, но какая же польза в деньгах, если не имеешь родных во всем обширном мире? Он велит мне хорошенько учиться, не ветреничать, не заботиться о нарядах и брильянтах, а стараться сделаться доброй женщиной. Он говорит со мною очень серьезно и иногда пугает меня своим важным видом, но, несмотря на все это, он очень добр и о чем бы я ни попросила его, он все исполняет. Он сам страшно богат, хотя он нотариус и живет в прелестном поместье за четыре мили отсюда, называемом Тольдэльским Приоратом. Я закидывала его вопросами о папа и мама, но он не хотел говорить мне ничего, так что я теперь не говорю с ним об этом.

Она вздохнула, когда перестала говорить, и молчала несколько минут, но скоро развеселилась и повела Элинор в прехорошенькую сельскую комнату с окном, выходившим на луг.

– Слуга мистрис Деррэлль пошел за вашими вещами, – сказала мисс Мэсон, – так уж, пожалуйста, причешитесь моими щетками и гребенками, а потом мы сойдем к чаю.

Она повела Элинор Вэн в смежную комнату, где туалет был уставлен разными женскими безделушками, и там мисс Вэн причесала свои роскошные золотисто-каштановые волосы, которые не падали уже на ее плечи струистыми кудрями, но просто были завернуты в густую косу. Элинор теперь была женщина и начала битву жизни.

Коляска, запряженная пони, подъехала к калитке, когда Элинор стояла у открытого окна, мистрис Дэррелль вышла из коляски и по лугу прошла к дому.

Это была женщина высокого роста, необыкновенно высокого для женщины, в черном шелковом платье, которое висело на ее угловатых плечах тяжелыми тусклыми складками. Элинор могла видеть, что лицо ее было бледно, а глаза черные и блестящие.

Обе девушки сошли вниз рука об руку. Чай был приготовлен в столовой, комнате довольно мрачной. Три узких окна с одной стороны этой комнаты выходили на кустарник и рощу позади дома, и стволы деревьев казались ужасно длинны и черны в весенних сумерках. В низком камине горел огонь. Служанка зажигала лампу, стоявшую посреди стола, когда вошли девушки.

Мистрис Дэррелль очень вежливо приняла Элинор, но в ее вежливости была какая-то суровость и чопорность, напомнившая Элинор ее сестру, мистрис Баннистер. Обе женщины принадлежали к одной школе, по мнению мисс Вэн.

Свет лампы освещал лицо мистрис Дэррелль и теперь Элинор могла рассмотреть, что лицо ее было прекрасно, хотя бледно и утомлено. Волосы вдовы были седы, но в глазах еще остался блеск молодости. Эти глаза были очень черны и блестящи, но выражение их не имело ничего приятного. Их зоркий взгляд напоминал сокола или орла. Но Лора Мэсон, по-видимому, вовсе не боялась своей покровительницы.

– Мы с мисс Винсент уже подружились, мистрис Дэррелль, – сказала она, – и я надеюсь, что нам будет очень весело.